331
В половине третьего отправил
Алексеев Государю во Псков сводку пожеланий
главнокомандующих.
И началось томящее ожидание.
Если б не отправляли, если б ничего этого не зачинали, то не было бы и напруженности этой. А теперь уже хотелось, чтобы скорей
покатилось. Уже и выхода не осталось другого.
Так чувствовал Алексеев, что
они уже не могли встретиться с Государем по-старому.
И уже не мог он быть
оставлен при нём прежним начальником штаба.
Как будто лишь дали добрый
совет: отречение — самый лёгкий и быстрый выход прийти ко
всеобщему спокойствию и согласию. А — что-то перешли непоправимое. Чем дальше
от посланной телеграммы, тем это глубже чувствовалось.
От Непенина
пришла телеграмма не ответная, утренняя и косвенная, — но он ещё раз решительно подтверждал, что присоединяет Балтийский флот
к думскому Комитету. Так что в его позиции сомнения не было.
К трём часам, наконец,
вырвали телеграмму и от Сахарова. Как ни оговаривался, но согласился. Дослали во Псков.
Смолчал один Колчак. Но им
одним уже ничто не решалось.
А зато Николай Николаевич
всем авторитетом и решительностью ответил за двоих.
Так тревожное напряжение в
Ставке всё осталось, а решение перекатилось во Псков.
Во Псков? И Государь решал?
Нет! — с трёх же часов вдруг откуда-то возник слух, что литерные поезда из
Пскова ушли!
Так и сжало сердце верностью
известия: вот это был наш царь! вот это — он! Уклониться, скрыться, бежать от решения!
Это — он.
И — куда же? Куда он помчал?
Не сюда ли?
Срочно
запросили штаб Северного: в данную минуту — где находятся литерные поезда? Во
Пскове или ушли? И — по какому маршруту?
Там запросили коменданта
вокзала, — стоят на месте.
Но слух не утихал.
Послал Алексеев Лукомского самого протелеграфировать: во
Пскове литерные поезда или куда отправились?
На месте.
Тогда Клембовский распорядился в штаб Северного так: если бы
получилось сведение, что литерные поезда ушли или даже только отдано такое распоряжение,
— немедленно сообщить в Ставку!
Будет исполнено.
(А что,
Алексеев решался задержать?? Нет, не так прямо... Но и...)
Успокоились, но не надолго. Пришло сведение, что эксплуатационный отдел
Северо-Западных железных дорог уже распорядился об отправлении литерных поездов
к Двинску!
То есть, к линии фронта. К
штабу Пятой армии, к Драгомирову. Что это?
Снова кинулись запрашивать штасев. А там никого не добьёшься знающих,
все куда-то разбрелись. Наконец добились: литерные поезда — на месте, ни о
каком таком распоряжении не слышали. Знают другое: из
Петрограда выехал экстренным поездом Гучков. Его ждут
во Пскове после семи часов вечера.
Гучков? Новость!
И неплохая. Алексееву стало пободрей: Гучков со своим напором
— добьётся.
И ещё объяснял штаб
Северного, что́ дальше с посланными передовыми полками: Тарутинский
остался лояльным, но будет возвращён кружным путём через Эстляндию,
чтоб только не через мятежную Лугу, избежать конфликта. А Бородинскому лужане возвращают отобранное оружие, и уже поворачивает он
назад.
Так позвольте, значит Бородинский не переходил на сторону мятежников, как
извещалось?
Нет-нет, не переходил. Но
подробности потом, по телефону стесняются.
С каким же трудом уточняются
самые простые вещи. Весь день, по сотрясательному слуху, считала Ставка, что бородинцы взбунтовались, и эта ненадёжность войск особенно
торопила шаги с отречением, — а они, оказывается, и не бунтовались.
И проклятая неопределённость
оставалась с Ивановым. Хотя в полдень и пришла от него телеграмма, что он
ночевал в Вырице, — но что же дальше? что он там делает? Он так близко к
мятежным частям, что столкновение может возникнуть самопроизвольно! Надо
удержать его от всяких активных действий.
И снова, и снова
переговаривались со штасевом: почему не посылают
офицера генерального штаба для личного объяснения Иванову всех событий? А штасев явно не хотел посылать, и отговаривались, что не
понимают задание. И снова Лукомский слал прямой
приказ генкварсеву Болдыреву.
Из Ставки беспокоились об
Иванове, а у Петрограда — свои заботы. И из Главного морского штаба рисовали
ужасную балтийскую ситуацию, и мятеж в Ораниенбауме, и морской министр
распорядился действовать в согласии с думским Комитетом. А из Главного штаба
генерал Занкевич по приказанию Родзянки запрашивал Лукомского со всею срочностью о положении на фронтах, —
ждёт ответа у аппарата.
Очевидно и у них были слухи, и не
иначе как о прорыве нашего фронта немцами.
Передали им от Лукомского, что на фронтах затишье.
В эти тягучие часы у всех
уже напряглись нервы до последней струны, и у Алексеева тоже. Казалось уже всё
меньше возможным ждать в незнании. Все жаждали решения скорей!
Если так не ведали в Ставке,
то уж совсем ничего не понимали в штабах фронтов и в крупных прифронтовых городах.
(Особенно нервничал, ждал Янушкевич с Кавказского).
Оживил их Лукомский ориентировочной телеграммой, что
ожидается опубликование высочайшего акта, который успокоит население и
предотвратит ужасы революции. И — ориентировать об этом главных начальников
округов.
Хотя военные округа как
будто молчали и не спрашивали, но уже несколько часов очень нервничала Одесса.
Начальник округа оттуда докладывал, что тревога населения растёт
и будет расти. Сперва — отсутствие телеграмм из
Петрограда, затем наплыв их делает положение с каждым часом опаснее, с трудом
удерживается порядок. Когда же наконец последует
обещанный высочайший акт?
Клембовский объяснил в Одессу, что речь
идёт об отречении, и по-видимому оно неизбежно, хотя
решение ещё не принято. А в Петрограде спокойствие восстанавливается. А в
Москве и не нарушалось, только трамваи перестали ходить.
Ведущие генералы Ставки не
находили себе места от волнения, как в большом бою. Тем временем действительный
статский советник Базили со своими помощниками продолжал
улучшать стиль манифеста об отречении, Лукомский
нахаживал туда и торопил: не должно же дело застрять из-за неготовности
манифеста!
Наконец, в 16.50 ожидаемое прорезалось, но пока в облике туманном: пришла
телеграмма от Данилова, хотя и не об отречении, однако же! Уклончивый, упорчивый, нерешительный Государь выразился в длительной
беседе с генералами, что нет такой жертвы, которой Его Величество не принёс бы
для истинного блага родины. О чём Данилов и сообщал.
Конечно, под тем могло
скрываться не так уж многое. Но ожидаются к вечеру Гучков
с Шульгиным.
Намёк о жертве давал право
Ставке теперь разлить успокоение шире. Почти тотчас разослали телеграммы прямо
по военным округам, даже Иркутскому и Приамурскому, и казачеству войска
Донского: ожидается опубликование высочайшего акта, долженствующего успокоить
население. Наштаверх выражает уверенность, что войска
округа останутся спокойны.
Впрочем, кроме Одесского
округа, никто о беспокойстве не доложил.
Но сердечно сочувствуя
Государю, как ему сейчас стеснено и тяжело, Алексеев перенёс мысль и к матери
его: что должна думать она в ливне этих телеграмм и слухов? И распорядился
Брусилову, чтобы Юго-Западный ориентировал вдовствующую императрицу в Киеве по
обстановке, что будет знать сам.
А ещё раз спросить у Пскова:
на месте ли литерные поезда?
На месте.
Да ведь все эти уговоры
Государя, через его несомненную муку, только и предпринимались, чтобы спасти
армию от анархии! И вот ещё несколько тревожных часов, последние часы, — и
Россия будет спасена от развала, армия — спасена для весеннего наступления!
На пути к спасению России
стояло одно лишь упрямое сердце монарха.