332
После того как позавчера
уводили Игоря, обысков в квартире Кривошеина больше не было, — сумели
установить в парадном какое-то подобие охраны.
Но такой общеизвестной и в
эти дни совсем не одиозной фигурой вырастал Кривошеин, что к нему приходили
укрываться, спасаться или за советом и другие видные лица, члены
Государственного Совета, — ведь уже весь Петроград знал, что бывших сановников
арестовывают. А вчера к вечеру пришёл сильно напуганный Александр Трепов. И не избежать было оставить его ночевать, к их
семейству у Кривошеина был долг чести.
Вся семья Треповых — и отец Фёдор, градоначальник Петербурга,
которого убивала Засулич, потом генерал-полицеймейстер Царства Польского, и все
четверо его сыновей играли видную роль в управлении Россией, можно сказать
незаслуженно по способностям. Сын Дмитрий, генерал-губернатором Петербурга,
предотвратил революцию и кровопролитие в столице в 1905 (его прочестили: «патронов не жалеть»), и он же
покровительствовал Кривошеину и продвигал его записки ко вниманию царя; и он же
пал духом на следующий год, искал соглашения с кадетами и панически боялся
разгона Первой Думы. Владимир был известный оппонент
Столыпина в Государственном Совете, сенатор и шталмейстер, последние годы
успокоенный выгодными концессиями в Сибири. Фёдор-сын — генерал-губернатор,
начальник Юго-Западного края. Александр вошёл в правительство
в те же дни, когда Кривошеин ушёл, год был министром путей сообщения, с большой
энергией вёл, и особенно Мурманскую дорогу, в ноябре же взлетела его звезда в
премьер-министры, и он внезапно пытался сменить консервативный курс на полулиберальный (проявляя, что ни тот ни другой не были сродны ему), искал популярности у Думы, не нашёл, потерял и
доверие трона, к Новому году слетел. Был он жёсткий, властный, скрытный,
но и опытный, и удачливый в государственном управлении, хотя может быть движим
лишь карьерой. Отставили его зря. Как раз он — мог бы защитить трон в эти дни.
Им пожертвовали из-за его несоединимости с Протопоповым
и Распутиным.
Известно было в обществе,
что Трепов не терпел Распутина и все два месяца
своего премьерства тщетно пытался уволить Протопопова,
итак вряд ли ему что серьёзное грозило сейчас в Таврическом дворце, но он был
погружён в испуг, столь неожиданный при его сильной натуре, скрывался, просил
защиты. Столько он высказывался прежде о крутых, решительных мерах, как же
мгновенно может сотрясаться наше положение в обществе и наш характер!
Невысокий, плотный,
редковолосый с прирыжью, с напряжённым взглядом и
красноватым лицом, он как будто повторял брата Дмитрия, перед смертью оплетшего
дом электросигнализацией от террористов.
А всё же — решился этот
человек взять тот пост, которого Кривошеин никогда не решался.
Второй раз за эти дни
посылался ему гость-ночёвщик, с которым сама судьба направляла вести
правительственные разговоры — о тайнах совета министров, о судьбах российского
теперь управления.
Совершенно не ясного. Потому
что нарушился закономерный ход службы сразу у всех. Сдвинулись сразу все
пласты, все сложности — невозвратимо. А в обществе — нет государственных
привычек.
Трепов и сегодня был уверен, что
если б его в ноябре освободили от Протопопова — он
спас бы и это правительство и трон.
Однако сейчас Трепов производил впечатление конченого деятеля,
отыгравшего. Себя же Кривошеин видел иначе: рушилось мимо него, а он — стоял и
только укреплялся. И в России не было сейчас более опытного и вместе с тем
никак не запятнанного перед обществом государственного деятеля. Всякому
незамутнённому взгляду должно быть ясно, что пригласить новым премьером разумно
только Кривошеина, — и это всё спасёт.
И в этой безумной,
закруженной, исстрелявшейся столице Александр
Васильевич в эти бессонные ночи — всё более решался на власть. На что не
решался столько лет, упустил руль, когда он тыкался в
руки сам. А сейчас — решался. И час за часом, про себя, затаённо, ждал гонца из
Думы.
Но гонца не слали.
Хотя и правительство же всё
никак не составлялось. Переночевал Трепов
благополучно — но что же было ему делать дальше? У него была такая мысль:
добраться до министерства путей сообщения. Там уцелела его бывшая казённая и не
занятая Кригером квартира, и там распоряжается от думского Комитета свой
путейский инженер Бубликов. Либо там же приютят, либо дадут какое-нибудь
охранное свидетельство, во всяком случае от них там
можно начать переговоры. Кривошеину и легче, Трепов
его тяготил. Но — как ему туда добраться?
Теперь — только пешком,
иного транспорта нет. И под охраной не сына же, офицера, — только старый
Кривошеин и мог при случае защитить, сам собой.
— Ну что ж, пойдёмте,
Александр Фёдорович. Путь не близок. И не знаешь как лучше — через центр или
вдоль Фонтанки. Вот настало время: тяготили собственные шубы, покажутся
богатыми, а бедней ничего на плечи нет.
Решили
идти по Садовой, в её обычно суетливой разнообразной торговой толкотне. И меньше будет солдатских
грузовиков. Пожалуй и правильно.
Прошли, не попав под обстрел
и не задержанные. Кривошеин озирался с удивлением. Как
будто изменился воздух. Поражали красные лоскуты, распущенные курящие солдаты,
кое-где разгромленные лавки, многие закрыты — и в Гостином,
и в Апраксином. Однако многие и торговали. Жизнь была
надломленная, но не сломленная.
Одно время пожалели, что не
догадались сами нацепить красные банты, легче бы идти. Но обошлось.
На Фонтанке перед
министерством стояла солдатская охрана. Послали записку комиссару Бубликову, — и через десять минут были приняты и проведены
к нему наверх — в собственный же недавний треповский
кабинет, с окнами в юсуповский сад. До сегодняшнего
утра тут помещался задержанный Кригер, сейчас его увезли в Думу.
Бубликов не ходил, а бегал
по кабинету очень возбуждённый, подёргливый, утеряв
свой обычный ощипанно-опрятный вид, но и очень уверенный. Уже через несколько
фраз посетители поняли из обмолвок, что он становится новым министром путей
сообщения.
(Уже так конкретно
намечались и отдельные министры?) А пока — радушно принимал, как равных. Узнал цель
визита — обещал и охранное свидетельство, и конечно можно ночевать в
министерской квартире.
А пока — велел подать чай с
печеньем, и сидели пили вчетвером (при Бубликове — ещё другой член Думы, тоже комиссар) в
просторном кабинете, где всё сохранялось по-прежнему. И Трепову
странно было, и приятно было, что он в своём же кабинете. На небе просветлилось
— и через сад слева направо полило предзакатное солнце, придавая и кабинету
красноватое освещение.
Пили чай, обсуждали
российские судьбы. Раз Бубликов предполагался в члены нового правительства —
тем лучше, их визит приобретал характер разведки. Кривошеин знал за собой
умение шармировать собеседников, и не хотел
сдерживать его.
— Да неужели же Россия не заслужила наконец иметь сильное правительство из талантливых
людей?
Все были согласны.
— Однако,
чтобы стать правительством, вам надо сперва навести порядок хоть у себя в
Таврическом. Потом — в городе.
Рассказал, как арестовывали
и водили сына.
Да гораздо больше Кривошеин
знал, чем успевал тут высказать. Он знал этот обширный и
медленный ход статистических обследований, сводных результатов, из которых
рождаются первые мнения, потом проектов, контрпроектов, аргументированных
докладных отточенным языком, затем высочайших рассмотрений, работ назначенных
комиссий, новых докладов на совете министров, прений, высочайших утверждений, —
десятилетиями он жил в этой плавной деятельности, и нельзя было поверить, чтобы
что-нибудь подобное родилось из сегодняшнего хаоса. (И без него).
— Да-а-а,
— пошучивал он. — Вы нас изводили своими безумными резолюциями, а теперь мы
поменяемся с вами местами. Вы теперь пойдёте в министры, а мы — будем работать
в общественных организациях и вас отчаянно критиковать. Только у нас есть
долгий опыт государственной работы, а у ваших министров — никакого.
И в это самое время зазвонил
телефон. Бубликов схватил трубку — радостно вскричал:
— Состав правительства? — и стал принимать и всем
присутствующим повторять вслух: князь Львов... (И для Кривошеина всё было
кончено). — Милюков — Гучков — Шингарёв... Он весело
это повторял, но с трудом скрывая волнение; как близилось к путям сообщения,
лицо его разгоралось.
Всего-то! — ловил Кривошеин.
Только и могли они придумать — Львов, Милюков... безнадёжные кадеты. Всего-то?
И не понимают они, что ещё в начале зимы такой кабинет мог бы вытянуть, — но протряся через революцию? Государственного опыта — нет, это
главное. А без него — кто вы?
|
Hundertfünfzig Professoren…
Vaterland, du bist
verloren![1] |
Запнуться Бубликова и изумиться всех заставил Терещенко: что-о? кто-о?
Этот юноша по балетной части, лакированный денди — министр финансов???
Но тут дошёл до еле
скрываемого надрыва голос Бубликова:
— ...Путей сообщения... — Не-красов??? — ещё произнёс, по инерции, — и
голос оборвался, лицо потемнело, и больше он вслух не передавал, опустил
трубку. И в кресло вплюхнулся.
Царский министр Трепов, достигший безопасности, давал волю своему
постороннему удивлению:
— Да Некрасов никогда на
путях сообщения не работал. Лектор по статике сооружений без единого научного
труда. Последнее, что у него может быть, это студенческие конспекты 15-летней
давности. Да материалы к нескольким думским речам. Никакой практики.
— Да вообще ничтожество!
Но разве этим выражалось всё
оскорбление? весь удар в сердце?! весь разлом мира?! Разве этим??
Свинцово вскипело и
нуждалось выбрызнуть, — а Бубликов должен был ещё не давать лицу измениться,
ещё делать вид — и не сразу вскочить и бежать в другую комнату, к другому телефону
— звонить им туда! и выплеснуть!
Но — кому? Он даже не мог
оплеснуть коварного Родзянку, раздутого, крупного, громкого, потому что тот за
трое суток уже опал тряпичным мешком. Ах, так и случилось! Сам виноват, что
здесь сидел, ушёл из Думы, захватывал им железные дороги — на кого
работал?! Подталкивал хлебные эшелоны. Торопил уголь из Донбасса. Звал деповских усилить ремонт. Заместил убитого Валуева. А теперь?..
Бешено кричал в трубку,
чтобы только освободиться, не задушило бы:
— С этими хамами
я служить не буду!.. Разве он эксплуатационник? Разве он может вести
министерство?.. Если мои заслуги ничего никому не значат... Проходимцы, хамы!
Губят Россию!.. Чистейшая демагогия, наглое издевательство!.. Да они не
продержатся и двух месяцев, их выгонят с позором!.. Да такого позорного
кумовства и при Распутине не было!..
Ломоносов, с перекатным
котлом головы и метучим взглядом, — был в этой
комнате. Всё слышал, всё понял, гневно кивал. Бубликов — прогорел. Но Ломоносов
— ещё мог сманеврировать и получить хорошее место. Он согнуто охотился над
железнодорожной картой:
— ...Та-ак...
Поезд с депутатами прибыл в Лугу... Скоро во Пскове...
Та-ак... Царь пойман — и начинается новая эра русской
истории!..