333
Как ни хорошо знал Гиммер,
что все эти многолюдные собрания никакой политики не решают, политика делается несколькими человеками, в задних комнатах, — но коварный
манёвр Керенского поразил его, научил его и показал другие возможности.
Пока Нахамкис своим усыпительным неторопливым голосом и
разливанной речью забивал время собрания и объяснял массе, что вчера ночью
одержана большая победа над буржуазными элементами, а наши уступки
незначительны и мы не дали буржуазии никаких серьёзных обязательств, —
Керенский пришёл опять со своим оруженосцем Зензиновым
в 13-ю комнату, нервно подёргивался там, вяло поспаривал
с большевиком — и ни словом, ни взглядом не открыл, что готовится к прыжку. И
был, в общем, в состоянии вполне нормальном. Но как только из раскрытых дверей
12-й комнаты аплодисменты отметили окончание речи Нахамкиса
— Керенский рванулся туда неудержимо — и уже через минуту начинал свою речь в
состоянии экзальтации, падал на мистический шёпот и всем объявлял, что готов к
смерти. Это были неизвестные нашей неподготовленной толпе приёмы французских
ораторов с сильным «аффрапирующим» действием, — он рассчитанно спекулировал на неподготовленности и стадных
инстинктах аудитории. И какую чушь он там ни нёс — что министерство решалось в
5 минут, что в ещё несформированном правительстве он отдал распоряжение
освободить политических заключённых (а это в старом министерстве распорядились посланные комиссарами Маклаков и Аджемов),
и в каком полуобморочном состоянии ни произносил полубессвязных
фраз, — а очень демагогично и стройно. А одержавши триумф и вынесенный на
руках, он тотчас же вернулся в нормальное состояние и стал оживлённо
разговаривать с английскими офицерами.
Сам по себе манёвр
Керенского был поучителен и ослепителен, но он противоречил междупартийной
этике — и это возмутило членов ИК: Керенский просто игнорировал и весь
Исполнительный Комитет и всё его постановление, он не пожелал ни
руководствоваться им, ни добиваться его пересмотра, а как некий бонапартёнок всё перевернул своей выходкой — да даже и не
дождался формального одобрения Совета, так и ушёл.
Большинство Исполкома во
время речи, стоя тут же, за спинами, от дверей 13-й комнаты — негодовало, но
бессильно было помешать: при таком успехе Керенского рискованно было начинать с
ним публичный диспут.
А бундовцы Рафес и Эрлих, сторонники коалиции с буржуазией, внешне
возмущаясь, внутренне, кажется, сожалели, что Керенский не ввёл их в свой план
раньше — не сговорил, и не назвал ещё, может быть, кого-то с собою вместе
кандидатами в правительство. Они всё ещё отстаивали право
честной партийной дискуссии, и вчера остались в меньшинстве ИК, но никак не
принимали, что решение не входить уже окончательное, они надеялись возобновить
дискуссию сегодня, — и меньшевики тоже надеялись сегодня обсуждать свой вход в
правительство, — и все были ошеломлены, что ночью Гиммер, Нахамкис
и Соколов, никем не уполномоченные, уже ото всего ИК заявили буржуазии решение!
А теперь: каково было спорить с этим решением на общем собрании, когда угрожали
резкие выступления большевиков и межрайонцев.
И левые, действительно,
полезли на столы с речами, — как ни длинна была речь Нахамкиса,
но прений она не съела, прения ещё потянулись на три часа, и нашлось 15
ораторов. Никто, правда, больше не обещал немедленно умереть, но требовали
большевики немедленного окончания войны, немедленно ввести 8-часовой рабочий
день, немедленно раздавать помещичью землю, а для того — никакого контакта с
думским Комитетом, не дать образоваться буржуазному правительству, а создать революционное. Шляпников, Кротовский,
Шутко, Красиков лезли с этим один за другим, громко
кричали против буржуазного правительства, слуг реакции, — и как всякому
громкому крику толпа радостно и громко им отзывалась.
— Что же получилось? —
кричали большевики. — Ходили на улицу, текла кровь, а что преподносят сегодня?
Царскую контрреволюцию! Гучков, Родзянко, фабриканты,
Коновалов посмеются над народом. Крестьянам вместо
земли дадут камень!
В такой обстановке Рафес и Эрлих не посмели предложить вхождение в
правительство. Однако Канторович, а за ним Заславский
и Ерманский отважились: что коалиционное
правительство необходимо для объединения всего народа; что неучастие Совета в
правительстве изолирует его от народа. И отговаривали от отдельного
революционного правительства, а дождаться Учредительного Собрания.
Но разве это стадо понимало
слово «коалиция»? Или — «Учредительное Собрание»? Или вообще понимало
что-нибудь из того, что тут говорилось? Для массы только сочетание
«Исполнительный Комитет» звучало властно.
Наконец, к 6 часам вечера,
уже темнота за окнами, — сморенные, распаренные, сдавленные, с затеклыми ногами и даже руками, — члены Совета были готовы
к голосованию.
И толпа
Совета — как будто сама себя не помнила, не осознала, не заметила, что она
одобрила вхождение Керенского, что она одобрила большевиков против всякого
вхождения, — теперь всею мощью в 400-500 голосов, не считано, ещё и в коридоре
поднимали, против полутора десятка большевиков, — взмахнула руками за решение
таинственного Исполнительного Комитета: в буржуазное правительство ни в коем
случае не входить! Но — поддерживать его.
И — поправки, охотно. Чтобы
правительство не отсрочивало реформ, ссылаясь на военные затруднения, —
проголосовали. И чтоб Родзянко тоже подпирался под обещательным
манифестом — проголосовали. И чтоб действовал наблюдательный за правительством
комитет Совета — проголосовали. И ещё, такую малость
забыл вчера Нахамкис прочесть, — самоопределение всех
наций. Проголосовали.
И если б ещё кто высунулся с какой поправкой, — создать второе революционное
правительство, — тоже бы проголосовали. Солдаты — пусть, но как будто и
рабочие, ведь ученые же, а ничего не понимали.
Но это историческое заседание-застояние Совета в комнате бюджетной комиссии
должно было стать последним: уже невмоготу было тут стаивать и сдушиваться, а ведь завтра ещё подвалит депутатов, уже небось до тысячи?
Надо захватывать большой
Белый думский зал.
Сборище уже окончательно
разлагалось, кто-то выкрикивал дополнительные сообщения, внеочередные
заявления, — как влез на стол опять Ерманский и,
потрясая бумажкой, объявил, что — да, подтверждается: в Берлине второй день
идёт революция, и Вильгельм уже свергнут!!!
И все, ещё остававшиеся тут,
Вильгельма-то знали все, — стали топать, и хлопать, и гаркать
«ура».
А Чхеидзе на
председательском посту — что с ним сделалось? ведь совсем кунял,
— стал подпрыгивать на столе, вращая глазами, круговращая
руками, в небывалом кавказском танце, — и тоже рычать «ура» из последних
старческих сил.