334
Всё наличествовало у Гиммера
— огромный теоретический багаж, острый политический нюх, неутомимость в дискуссиях,
и заслуживал он, кажется, самого большого места в революционном движении, — но
препятствовал ему маленький рост, худоба и невнушительная физиономия, а от
сознания этих пороков проявилась у него и ораторская робость. Всё что угодно он
мог сказать нескольким человекам в комнате, но толпе? Нахамкис
поднимался спокойно и беседовал с толпой как со своими знакомыми, кажется мог при этом в затылке почесать или сунуть руку в
карман. Керенский взлетал как ракета, и кричал ли, шептал, рыдал или падал, — всё
производило на толпу магнетическое впечатление.
Но сегодняшний нахальный концерт Керенского на Совете уже окончательно
вывел Гиммера из себя. И он решил самопровериться и
тоже выступить оратором. Только через это он мог стать полноценным
социалистическим вождём.
Он не томился, конечно, всё
время в зале Совета, а часто выходил и проверял события в правом крыле, в левом
крыле, в Екатерининском зале. Жаль, он пропустил выступление Милюкова, — было
бы очень уместно вот тут ему и оппонировать публично. Вообще это выступление
было не согласовано с Советом, преждевременно и конфликтно.
Так шёл Гиммер в пиджаке,
проталкивался по коридору — и тут ему сказали, что пришла какая-то новая
делегация ко дворцу, надо выступить члену
Исполнительного Комитета, а никого близко нет.
И — сердце забилось: минута
пришла! Гиммер знал, что уже решился! И он — пошёл к выходу.
Ему сказали: надо бы
одеться. Но он подумал, что в шубке своей будет выглядеть совсем невзрачно, да
кажется мороз небольшой. Так и вышел.
И сразу увидел свою
толпу — и напугался. Головы и лица, головы и лица, занявшие весь сквер и все
обращённые уже сюда, уже терпеливо ожидающие оратора, — да кажется и за
решёткой, на улице, стояли и смотрели сюда?
И острым углом сжался в
Гиммере, вверху живота, испуг: кажется, такой толпы, такой толпы он не видел
никогда в жизни!
А толпа как стояла, так и
стояла, движения по ней не прошло, она не поняла, что это и вышел оратор.
А между тем морозец схватил
голову, не всю покрытую нашлёпкой волос, холодно.
Кто-то рядом насадил на него
большую папаху — налезла на уши, на брови, но стало голове тепло. Защитным
движением Гиммер поднял борта и воротник пиджачка.
Но — как начать говорить? Но
— как обратить на себя внимание? Сопровождающие — все были выше него, и,
кажется, от кого-то из них ожидали речи.
Кто-то крикнул сильно:
— Товарищи! Сейчас с вами
будет говорить член Исполнительного Комитета Совета рабочих и...
А у Гиммера — ни звука не
шло из горла.
Но близких
два солдата уже поняли, что он будет говорить, — и подбросили его к себе на
плечи, легко взбросили, одно бедро одному на погон, другое другому.
— Товарищи!
Слабо. Сильней:
— Товарищи!
Что такое? Голос оказался
совсем слабый. Он уже вот во всю силу говорил — но это был не его голос, что
такое?!
Ещё сильней! Во всю силу!
Опять слабо.
Надо же
было прожить целую жизнь и не знать, что у тебя совсем нет голоса! А вот
тут, на чужих плечах, над толпой, в первый раз узнать.
Ну, сколько есть. Стал
Гиммер говорить. Сами мысли, их последовательность не отказывали ему нисколько:
о произошедшем освобождении народа, о революционных лозунгах, о необходимости
формирования власти, о переговорах Совета и думского Комитета. Он нисколько не
забыл и прослеживал свою мысль, по линии наибольшего сопротивления для масс:
что не надо брать власти самим, но передать её цензовикам
и даже обязать их минимальной программой. Доводы — не изменили ему, он кажется это всё говорил и не хуже обычного.
Но по выходу голоса он
чувствовал, что толпа дальше шестого-восьмого ряда его не слышит. Ещё
удивительно терпеливая толпа — никаких признаков раздражения. Так стояли и
смотрели все серьёзно.
Но почему так тихо и молча?
Как будто столпились рыбы в аквариуме, и звуки оттуда не доносились.
Или — это он был для них как
рыба из аквариума?..
Первые ряды, хоть и слышали,
— но что они слышали? Доходили до них доводы? убеждали? Только когда,
перечисляя министров, он назвал Керенского, — толпа раскрыла рты, стала кричать
и аплодировать.
И можно было подумать, что
аплодируют Гиммеру.
А ещё покричали ему, будет
ли монархия, будет ли династия?
А он и сам к этому не был
готов. Он до последнего часа мало задумывался о судьбе династии, второстепенный
вопрос.
Но и так ответить было неполитично — и он показал толпе на своё горло, пощупал
кадык.
Кое-как слез с плеч и ушёл
во дворец, удручённый.
С отвращением от толпы. Этой
бессмысленной солдатской толпы. И всякой вообще.
Нет, выступать — не его
дело.