343
В Ростове-на-Дону уже третий
день накоплялся общественный взрыв. Ростовчане привыкли к полной свободе всякой
речи, также и гневной, — на улице, в трамвае, в университетском коридоре и на
базаре. А тут — от Ростова что-то скрывали! Третий день не приходило никаких
агентских телеграмм из Петрограда — хотя провода были целы, потому что
приходили частные телеграммы. И из этих частных улавливались намёки на какие-то
важные события в столице. Кидались день и кидались другой к редакциям
«Приазовского края» и «Ростовской речи» — но и там не знали больше, чем простые
обыватели. Непроходимые тупицы
правящей власти наступили где-то сапогом на поток известий и придушили его.
Но слухами, слухами — прорывало запрет неудержимо!
Какие уж там учебные
занятия! Вчера ещё только перебегающая тревога, а сегодня и в университете и на
высших женских курсах лекции шли кое-как, многих не было на месте, и уж конечно
Сони Архангородской. Вместе с несколькими подругами
по юридическому факультету они бродили по городу, и к газетным редакциям, и
просто вдоль Садовой, и звонили по телефонам — чтоб узнать, узнать скорее и
раньше! — а сердце-то уже догадывалось: наступил несравненный миг жизни!
А ещё же дышала весна! Днями
сильно таяло, по всем улицам, буровя снег, неслись коричневые ручьи, показывая
наклоны всех улиц, такие резкие в Ростове. К вечеру подстывало — по оголённым
тротуарам тонкой льдистой коркой, в месиве дорожного снега коричневыми лужками.
Но сохранялся, как всегда бывает в Ростове в мартовские вечера, — уже весенний
воздух, откуда-то прилетевший таинственно-радостный воздух весны.
Конечно, больше мог знать
папа, Соня дважды забегала домой узнать что-нибудь — но и Зоя Львовна полдня не
могла с ним соединиться, а потом узнала, что он вызван на срочное заседание
военно-промышленного комитета. После университета вернулся Володя, он отсидел
все лекции, — тут Соня увлекла его тоже идти к «Приазовскому краю».
И там толпились ещё два
часа, потому что обещали из редакции, что какие-то новости вот-вот будут,
вот-вот, да будет специальный бюллетень, — и наконец
уже к самому вечеру выскочили газетчики с пачками бюллетеня — сперва с
отчаянными криками, а потом и кричать перестали, — только успевали медяки
принимать и кидать в карманы, а пачки на руках утончались и чуть не мгновенно
исчезали.
И какие же новости!! — никто
в толпе не жалел, что постоял. С весной природы соединилась буйная весна газетная!
Чёрными типографскими буквами подтверждалось больше, чем даже слухи перед тем:
не просто петроградские волнения — но вся власть в
России перешла к народному представительству!!!
Какие ликующие минуты! Какой
жгучий момент! Теперь неизбежным казалось, что и тиран падёт! Восстанет из
смрадного гроба Россия! Долой монархию! Долой сословия!
Уже — вся Садовая
праздновала, и ясно, что на несколько дней! Густо высыпали толпами — по обоим
тротуарам не пробиться, только течь в медленном потоке. Все радовались, незнакомые
(хотя мало таких в Ростове) обсуждали друг с другом,
там и здесь начинали запевать революционные песни. А уж свыше меры были
переполнены кофейни «Ампир» и «Чашка чая»: там читали вслух новости,
произносили речи, потребовали от оркестра исполнить марсельезу, все встали, а
офицеры взяли под козырёк. Кто-то кричал «да здравствует Франция!» — и
высказывали, что надо пойти манифестацией к французскому консульству.
А полицейские?! — стояли на
постах — но безучастно! — но как будто ничего-ничего не замечая! Так это
значит: им велено так!?
Но если Новочеркасск бросит на Ростов казаков? Это будет мясорубка!
А самая
главная манифестация, мешая и трамваям идти на вокзал, трамваям непоместительно стало в городе, — сгущалась как раз против
квартиры Архангородских на углу Почтового: потому что
vis-a-vis, по ту сторону Садовой высились ребристые
колонны переехавшего теперь в Ростов Варшавского (в этих днях вот-вот
ожидалось, что правительство учредит его Донским) университета. Толпа собралась тысячная,
заливая всё вокруг университетского входа под навесом громадного балкона, и
мостовую Садовой, и Почтовый переулок.
Очень ждали конца
университетской сходки: что она решит? — хотя как будто не от неё зависел ход
дел в России. Уже было темно, когда из двузеркальных дверей
университета и студенты стали выливаться сюда, в толпу. Оказалось: избрали
студенческий Революционный комитет, хотя была оппозиция студенческого
«Прогрессивного блока» (и Володя в нём), а некоторые филологи беспринципно
заявляли, что «считают себя вообще некомпетентными в таких вопросах».
Что за ужимки? Да курсистки
завтра же изберут и своих депутатов к вам!
Хотя горели обычные уличные
газовые фонари вразрядку и светились окна домов — молодёжь притащила с десяток
факелов, оставшихся от какого-то карнавала, и их тревожные смоляные огни
запылали в нескольких местах над толпой.
Два-три факела поднялись и
на обширный балкон университета, куда вышли члены Революционного комитета и
профессора со своего совета — они, кажется, не совсем охотно. Недовольными выглядели и ректор Вехов, и
славяновед Яцимирский, а маленький густоусый математик Мордухай-Болтовской
— так просто сердитым. Зато рядом с ним сиял профессор физики Колли.
И зазвенела с балкона смелая
речь юношеским горлом к толпе, невозможная ещё сегодня утром:
— Бастилию берут не разумом,
а порывом! Победоносный народ сбил цепи своей неволи! Злостное пренебрежение старого
режима к священным интересам родины... Режим был весь пропитан
прусскими идеалами... Но кучка негодяев, управлявшая
Россией против России, — упала! Все живые силы страны присоединяются к
революции! Начинается долгожданное обновление России!..
А власти — ничему не мешали!
А полиции — как не было никакой, забилась куда-то в тёмный угол.
Из толпы, оборачиваясь,
видела Соня через сплетение голых ветвей, как на балкончике их угловом, надев
шубы, стояли папа с мамой и смотрели сюда.
А папа — что-то же ещё
знает, что-то расскажет!
Сказочный вечер! Нехотя
расходились.
Соня бегом по лестнице, влетела
в столовую, — верхнего света нет, ужин не накрывается, а мама при настольной
лампе горячо разговаривает по телефону. А есть как
хочется! Пошли с Володей в папин кабинет. Илья Исакович
за большим письменным столом, лампа в белом матовом абажуре.
— Папа! Папа! Ну скажи сперва в трёх словах! А потом подробно.
Илья Исакович
смотрел как бы с виноватым видом, за очками его, кажется, можно было увидеть по
слезе:
— Слова отстают от чувств.
— Ну, а подробно??
— А что мы говорили, папа, а
что? — ликовала Соня. — Николашка мечется в поезде!
Ясно, что дни его сочтены. Теперь ясно, что в Пятом
году царизму был нанесен смертельный удар, и эти 12 лет — только агония!
— Да дай же папе, —
останавливал Володя.
Со своей обычной
умеренностью в движениях, не потерянной и в такой великий день, ещё немного
довернувшись к ним в своём поворотном кресле, держа пальцы в переплёте у
брюшка, Илья Исакович вместо ликования сказал
негромко:
— Теперь... теперь, дети...
Надо напрячь всю волю, чтобы только не закружилась от радости голова. Теперь-то
и начинается самое опасное.
— Что?? Почему? Да ты может быть не всё знаешь, папа? Ты бюллетень-то читал? Вот
мы принесли... — Рванула бежать в коридор к пальто.
— Садись уж, садись, —
усмехнулся Илья Исакович. — Я за четыре часа до вашего
бюллетеня знал.
Сестра и брат сели на
стулья, поближе.
Оказалось, что Илья Исакович уже с полудня заседал в военно-промышленном
комитете. Председателя их, известного Парамонова, тучного, но подвижного
промышленного туза, вызвали вместе с ростовским и нахичеванским городскими
головами и с Зеелером от дона-кубанского Земгора — к
градоначальнику генерал-майору Мейеру. Тем более военно-промышленный комитет
продолжал заседать и обсуждать гадаемое. Часа через
два вернулся к ним и громогласный Парамонов с новостями, кипучими решениями и
таким видом, что приписывал себе чуть не всю ростовскую революцию и четвёртую
часть петроградской.
Градоначальник Мейер, и
прежде очень сочувственный к общественности, теперь открылся ей более чем
благожелательно. Объявил, что это он сейчас добился от атамана Граббе разрешения на публикацию агентских телеграмм безо
всяких изъятий. Уже с решительностью уверенный в бесповоротности событий (он
только что вернулся из Петрограда и застал там начало волнений), он заверял,
что и ни атаман, и ни начальник ростовского гарнизона не посмеют поддержать
старую власть оружием. И признался буквально так:
— Тем и был тяжёл прежний
государственный строй, что всякий работник на ниве общественности не мог
выступать и действовать открыто, не надевая маски так
называемой лояльности перед правительством. Маска была условием работы. И я рад
теперь её снять. Я и прежде делал всё что мог для
облегчения участи борцов за народные интересы, вы помните.
Четверо деятелей в ответ
попросили посовещаться полчаса без Мейера. И затем выставили ему условия.
Освободить заключённых по политическим и религиозным мотивам. (Тотчас же. Их оказалось трое).
Свободные собрания без контроля властей. (Разрешил). Согласны принять на себя
тяжёлую и ответственную задачу сформирования Гражданского комитета в Ростове,
но только если местная власть будет беспрекословно выполнять все постановления
комитета. (Градоначальник принял). Таким образом
почта, телеграф, телефон и железные дороги перейдут под контроль Гражданского
комитета. (Согласен). А не помешает ли охранное отделение? (Нет, ротмистр
Пожога — в тифу и в бреду). Немедленно закрыть или хотя бы взять под строгую
цензуру черносотенный «Ростовский листок», чтоб не допустить агитацию за
прежний строй. (Гражданской цензуры у нас не существует, но для этого случая — согласен). А как отнесутся власти к возможному уличному
выступлению черносотенцев? поможет ли власть обезвредить их выступления против
нового строя? Мейер обещал, что не допустит манифестаций с царскими портретами
и прочих провокационных. И тут же при них распорядился полицеймейстеру: не
препятствовать никаким манифестациям, кроме монархических, терпеливо относиться
к выражению чувств народной радости, даже если они будут враждебны к чинам
полиции. Объяснять, что полиция и раньше служила населению и сейчас не пойдёт
против воли народа.
И ещё добился Парамонов:
получить копии всех петроградских телеграмм, чтобы
лично проверить, не утаит ли какую военная цензура.
И — разъехались все четверо по
местам, готовить Гражданский комитет. А заседать он будет в особняке Мелконовых-Езековых на Пушкинской,
куда и вернулся Парамонов к своему военно-промышленному комитету. Между прочим,
среди самых последних телеграмм оказалось воззвание Совета съездов промышленности
и торговли: эта головка промышленников и купцов призывала все биржевые
комитеты, купеческие общества — забыть о всякой социальной розни и сплотиться
вокруг думского Комитета. И Илья Исакович, съездив
потом в биржевой комитет, участвовал в составлении от него телеграммы Родзянке:
восторженно приветствуя в вашем лице... положим все свои силы на устроение
нашего отечества.
— Так всё великолепно, папа!
Ты ж этого и хочешь! И — за один день сломились все барьеры тирании! — как они
оказались непрочны!
Поднимались идти в столовую.
Илья Исакович обнял обоих, он был уже чуть ниже Сони
и заметно ниже Володи:
— Всё — так, мои родные. И
может быть — это и есть великое начало. Но революции имеют коварное свойство
раскатываться.
Сделали шага три в обнимку, остановился:
— Но что меня в этом всём
покоробило — это градоначальник Мейер. Не так меня удивили петербургские
события, как генерал-майор Мейер. Всё-таки если б это я был градоначальником,
на таком высоком доверенном посту, — я бы стоял до последнего. А он так
торопится. Некрасиво.
— Так вот это и показывает,
папа, что их дело давно кончено. Они погибли!