Второе марта

 

 

 

344

 

Остатки думского Комитета или начатки нового правительства под напором публики отступили уже из вчерашней комнаты в следующую, внутреннюю: там, где вчера трое из Совета торговались с Милюковым, теперь сидели второстепенные лица, канцелярия, временно задержанные, вид охраны, — а думские лидеры стеснились в ещё меньшей комнатушке, и маячил у них тут ещё больший беспорядок, чем вчера: они разговаривали, ходили, хлопотали, совещались, и места не хватало никому.

А тут, в восьмом часу вечера, пришла опять делегация из Совета, уже не четверо, а только двое — Гиммер и Нахамкис.

Навстречу и думцы не пытались усаживать никакого подобия совещания, — а просто Милюков пошёл с ними двумя к небольшому столу в углу комнаты, там сели все рядом, лицом к стене, даже настольной лампы там не было, своими плечами они себе ж и загораживали верхний свет. Гиммер — посередине, а то б его и не видно было через плечи Нахамкиса.

Ещё двое Львовых — один благостный, другой мрачный верзила, пытались сделать вид, что они тоже участники совещания, присаживались где-то сзади за их спинами, но посидев без внимания, не предназначаемые для разговора, — потом исчезли.

Так ведь и не кончили вчера, и целый день не собрались, вот жизнь. А — чего вчера не кончили, вспомним?

Условия деятельности нового правительства уже утвердили...

Не совсем. На пленуме Совета добавлены некоторые изменения.

Ах, вот как? (Пожалел Милюков, пожалел, что вчера не закончили, а всё из-за Гучкова). Но так же тоже, товарищи, нельзя работать... А осталось нам согласовать встречную Декларацию Совета?

А вот, на двух листах бумаги вчерашние их попытки: один лист, крупный, неровно оборванный, принёс Нахамкис, и там один абзац от Гиммера, а на перёд сверху вставлен стрелкой снизу абзац от Нахамкиса, который должен стать первым. А на другом листе, у Милюкова, — абзац, который Милюков сам написал от имени Совета, после того, как соколовскую декларацию отвергли.

Стали теперь эти абзацы с двух листов смотреть и сочетать. И чего вчера не могли добрать измученные ночные головы, теперь видели глаза: ничего, кажется пойдёт. Гиммер писал, что нельзя допускать анархии и надо пресекать грабежи и врывания в частные квартиры, — так вашими устами и мёд пить. А Милюков вместо разбойных соколовских разоблачений офицерства писал об офицерах, кому дороги интересы свободы, и как ради успеха революционной борьбы надо забыть их несущественные проступки против демократии, и нельзя клеймить всю офицерскую корпорацию в целом. Что ж, достаточно оговорено насчёт революции и демократии, так что Совету приемлемо.

Пошутил Гиммер, что Павел Николаевич левеет и скоро будет рабочим депутатом.

Но Нахамкис — не шутил (хотя вообще, в революционной среде, он очень любил анекдоты). И больше всего не шутил в его новом абзаце, написанном разборчиво, чуть внаклон, крупно, как бы с плечами у многих букв. Этого абзаца Милюков вчера не видел, читал теперь в первый раз.

Говорилось там о новом правительстве очень отстранённо — вот, дескать, новая власть — объявляет, обязуется, некоторые реформы должны демократическими кругами приветствоваться (те самые, продиктованные Советом), — и в той мере, в какой нарождающаяся власть будет действовать в направлении этих обязательств, — в той мере и демократия должна оказать ей свою поддержку.

Вот это «в той мере» очень не понравилось Павлу Николаевичу: вчера, при наших обязательствах, вы обещали нам поддержку безусловную. А ваша вот — и условная, и очень уж сдержанная.

Нахамкис и не волнуясь и не торопясь:

— То было вчера. С тех пор мы продумали. Выслушали мнение Совета...

Да, куй железо, пока горячо, надо было кончать вчера. Вчера они примирялись больше. А теперь Нахамкис был непреклонен.

Но опасался Милюков слишком торговаться, как бы не разрушить так трудно доставшуюся власть. Без Совета справиться с массами невозможно.

А оба советских ещё упрекали его и даже нападали: как же он мог публично выступить до соглашения? Это уже нарушение честных переговоров. Зачем же вы вдруг о монархии, если мы решили не предрешать?

(Ах, Павел Николаевич и сам жалел).

Выступил потому, что полное соглашение у нас вчера фактически состоялось, — а ждать невозможно.

А вот, Совет выдвинул новые условия.

Да какие же?

— Вот, — читал Нахамкис с другой бумажки, тоже неровной и мятой, запись во время пленума: — Правительство обязуется не пользоваться предлогом военных обстоятельств для промедления в осуществлении обещанных реформ.

Покрутил Милюков головой, губами, носом под круглыми очками:

— Ну, просто вы нас во всём подозреваете, в любой нечестности.

— Классовый инстинкт! — хихикнул Гиммер.

А Нахамкис дальше водил крупным пальцем по большим строчкам, ещё условие: декларацию Временного правительства должен подписать также и Родзянко.

— А это зачем? — искренно удивился Милюков и совсем не по-торговому на них посмотрел: — Ну, зачем? Ну, что такое Родзянко?

Навязывали ему наследственность от Думы и неповоротливость её.

Советские товарищи поняли этот вопрос, и даже были согласны, но... так решил Совет.

Заметил Гиммер, что Милюков уже начал сердиться, слишком много изменений. Сейчас одна неосторожность, Милюков прекратит переговоры, соглашение лопнет — и лопнет великий замысел навязать буржуазии безвластную власть. А сам Совет никак не способен создать аппарат управления, всё пойдёт прахом, и революция погибла.

И он забрал со стола перед Нахамкисом те четыре условия Совета, ещё оставалось два непрочитанных, какое имеет значение, что там накричат на бесформенном Совете, это не были настоящие условия. Нахамкис как докладчик держался за ту бумажку, а Гиммер нисколько.

А обязательства правительства? Да, вчера согласованы, не будем к ним возвращаться.

Обрывок, на котором Нахамкис делал записи во время советского митинга вчера, был пока их наилучшей аутентичной записью. Ещё был листок, где Милюков для себя их вчера повторял, но сокращённо. Ещё был — отчётливый красивый список нового правительства, написанный Милюковым, — а перед ним красивая преамбула, что «Временный Комитет Государственной Думы при сочувствии населения и при содействии столичных войск достиг такой степени успеха над тёмными силами старого режима...» И Милюков очень опасался, что сейчас будут атаковать эту формулировку: а где тут Совет Рабочих Депутатов? а неужели вы сделали больше, чем столичный гарнизон? — и тогда опять спорить, и переписывать, и пропал весь эффект. Но к его радости — смолчали. А дальше стояло: «Общественный кабинет из лиц, заслуживших доверие страны своей прошлой деятельностью», — и тоже смолчали. Значит, список уцелевал. И только:

— Так не забудем, Павел Николаевич, припишите сейчас своей рукой.

Очень не хотелось Милюкову, усами пошевелил:

— Совершенно излишнее недоверие.

И приписал, макая в тяжёлую чернильницу:

«Временное Правительство считает своим долгом присовокупить, что оно отнюдь не намерено воспользоваться военными обстоятельствами для промедления в осуществлении реформ».

— И мероприятий, — добавил Нахамкис.

— А — литературно это будет? Можно так выразиться? — реформ и мероприятий?

— Можно, — уверенно клал лапу на документ Нахамкис.

— Можно, — сказал Гиммер. — Мы все трое — писатели, и с достаточным опытом.

Вот и всё. Теперь собрать подписи всех министров — для торжественности, как клятву, и Родзянки тоже. Вот и всё. (Они все уже не видели, забыли, что этот документ начинался как объявление думского Комитета — а теперь кончался от имени министров: неизвестно, что ж это и получалось).

Но тоном необязательным, полуделовым, всё-таки Гиммер повторно укорил Милюкова:

— Хоть образ правления мы вам сняли, а зря вы, Павел Николаич, с монархией выскочили. Осеклись.

— Нисколько, — конечно возражал, конечно на своём Милюков.

— Да я вам скажу из своего опыта, — важничал Гиммер. — Вот сейчас, недавно, я выступал перед большой толпой. Встречали меня прекрасно, всё время одобрительные крики. Тем не менее потом стали выкрикивать насчёт династии — и уже совсем другим тоном. Это — вы их перебудоражили, Павел Николаич.

Правда, откуда же взялось? Ни вчера, ни позавчера об этом, как будто, никто и не вспоминал, никто и не кричал. Получалось, правда, так, что всё — от выступления Павла Николаевича? Но и нельзя зажмуривать глаза на будущее: без продолжения монархии не получить и нормального конституционного развития.

— Ну конечно, — предположил Милюков, — солдатам может показаться опасным возврат всякого царя. Как бы ближе к наказанию за восстание. Надо разъяснять, что это не так.

А Гиммер во-первых знал, что сейчас уже пишется ядовитая статья в завтрашние «Известия» против милюковского выступления. Во-вторых, он и сам не сконцентрировался на этом вопросе раньше, не придал такого важного значения: вопрос о реальной власти разрешался и независимо от судьбы Романовых. Да Совет был обеспечен от неожиданностей пунктом об Учредительном Собрании.

— Неужели вы надеетесь, — усмехнулся Гиммер и худые щёки его втянулись, — что Учредительное Собрание оставит в России монархию? Да все ваши старания пойдут прахом всё равно...

Показалось, что Милюков как будто чуть надувается: приподнялись его щёки, усы:

— Учредительное Собрание может решить что угодно. Если оно выскажется против монархии — тогда я могу уйти. Сейчас же — я не могу уйти. Сейчас же, если меня не будет — то и правительства вообще не будет.

Посмотрел на Гиммера, посмотрел на Нахамкиса. Достаточно предупреждая.

А про поездку Гучкова они, видимо, не знали и до сих пор! — неужели бы промолчали? Так выигрывалось время. А через несколько часов Михаил уже будет регентом, и Россия станет перед фактом. А не будет монарха — то, по сути, кто же претендует стать самодержавной властью? — да Совет: ведь он, вот, ставит условия существования правительства, он будет его контролировать.

Да, так что же со встречным заявлением ИК? На трёх разных бумажках начерно три разных абзаца — и теперь опять взаимно оспаривать и переписывать начисто? Уже надоело, и нетерпение было, особенно у Павла Николаевича: скорей оглашать, да начинать полноценную деятельность. А вот что. Так как в комнате имелся клей — то просто склеили эти три листа бумаги разной ширины и разными почерками. Первым пошёл абзац Нахамкиса, вторым — абзац Гиммера, а третьим — Милюкова. И всё это вместе будет называться «От Исполнительного Комитета СРСД».

Теперь оставалось: на милюковском чистом листе собрать подписи членов первого общественного кабинета и Родзянки (Милюков расписался первый), да перестукать на машинке, да отправлять в типографию, чтоб успело завтра... в газеты? но газет нет... Чтоб успело в «Известия» всё того же Совета депутатов. И — прокламацией для расклейки на улицах. Все трое встали — и Нахамкис неожиданно обнял Милюкова, даже как бы прислонился поцеловать. (Милюков с горечью сообразил, что, значит, он что-то пропустил, проиграл). Нахамкис ушёл. Милюков собирал подписи министров, Гиммер наблюдал. Очень значительно, вальяжно уселся и расписался Родзянко — как будто его подпись только и решала всё. Он доволен был очень, что договорились. Он хотел, чтоб это скорей.

Потом Гиммер унёс всё в печать.

А Милюков обдумывал. Да, очевидно, он принял слишком тяжёлые для правительства условия. И, да, может быть за министерскими расчётами он упустил, что ещё резко может всплыть монархический вопрос. Пожалуй, да, не следовало сегодня объявлять это вслух. Но всё шло регулярно и неизбежно. Через несколько часов Михаил будет регентом, и вопрос исчерпается.

Тут подскочили к нему английский и французский корреспонденты: ведь Европа, ведь союзники хотели и имели право знать, что происходит в туманном и огненном Петербурге.

И всем сердцем любя союзников, Милюков дал им первое правительственное интервью:

— Народный гнев был такой силы, что русская революция оказалась едва ли не самой короткой и бескровной в истории. Нынешние великие события увеличат народный энтузиазм, умножат народные силы, дадут им, наконец, возможность выиграть войну.

— А какова будет судьба монархии?

— Новое правительство считает необходимым, чтобы регентство было временно возложено на великого князя Михаила Александровича. Таково наше решение, и изменить его мы не считаем возможным.

(Пока напечатают в Европе, пока вернётся сюда, а дело уже сделается).

 

 

К главе 345