351
Хороший ужин после хороших
удач и в моменты жизненных поворотов позволяет нам ярче ощутить их. И себя в
них.
Именно такой ужин и предложил
Рузский делегатам-депутатам Думы или нового правительства, как бы их ни
считать. Правда, сервированный в вагоне военным поваром и по военному быту ужин
не напоминал лучшие петербургские, так что даже не оказалось шампанского, столь
нужного к моменту, но на столе разлегла сытая
добротность русской провинции в копчёностях, солёностях и достаточный выбор,
что выпить.
Только сейчас, переходя сюда
и рассаживаясь, они все ощутили, что испытывают рассвобождение:
оказывается, как они все были напряжены.
Революция революцией, а
прежняя уютность хорошего ужина — вот сохранялась.
И наконец
тут, без придворных чучел, можно было поговорить откровенно.
Да, они ожидали от царя
сопротивления, и даже отчаянного. А что так сразу — и сдастся?..
— Что уже днём сдался! —
хотел и Данилов рассказывать, он тоже соучастник той переломной минуты дневного
отречения. Широкочелюстный, плотный, он уже ел от
лиловатого окорока.
— А как он телеграмму назад
требовал, а я ему не отдавал! — даже сам себе удивлялся Рузский: — Он хотел
увильнуть, взять отреченье назад! И был бы таков. И уехал бы. Но я не допустил!
С каждой минутой всё больше
ощущал Гучков облегчение и победу. Ведь совсем могло
иначе сложиться — уехали бы и без отречения. Упёрся бы царь — и что? А теперь —
такую задачу свалили! — теперь только стряхнуться от помех, как в Таврическом,
в Луге, — и освежёнными силами сокрушить Германию!
И ещё хотел им успеть
сказать Рузский до переговоров: что посланные против Петрограда войска — это
фикция, Рузский-то следит, они отначала растянулись, застряли, а теперь и
отзываются.
Ну да всё обошлось
прекрасно. Однако, как ни освобождён и упоён, Гучков раньше о деле:
— Один экземпляр отречения
повезём с собой, а один оставим, Николай Владимирович, в вашем штабе на
хранение. А ещё бы правильней — надо бы сейчас отречение зашифровать — и
телеграфно передать в Главный штаб, а они — нашим в
Думу. Там-то ждут не дождутся.
Только двое они с Шульгиным
видели ту таврическую обезумелость,
а кто не видел — не вообразит. И что значит для них там — скорей узнать.
Да, это было разумно. Уже с
полученным отречением нельзя было терять часов даже и на ужин.
Но — кому же доверить
шифровку, кроме Данилова? и как же, как же не хотелось ему отрываться от этого
стола и разговора с высокими гостями!
А ещё, ещё быстрей — послать
от имени двух депутатов короткую телеграмму на имя Родзянки: что Государь
отрёкся.
Нечего делать, взял Данилов
телеграмму, взял одно отречение, поехал в город.
Александру Иванычу здоровье давно уже не позволяло есть и пить без оглядки,
и не этой живой плотяной радостью был для него дорог
стол, да даже и не всякой застольной беседой, — например
сейчас он не был к ней особенно и расположен. А каким-то — надскатертным,
надрюмочным полётом.
Свершение! Выполнена задача
— может быть целой жизни. И уже не надо измышляться строить заговор, искать
сторонников.
И уже ничто не грозит, если
заговор раскроется.
Освобождение!
И даже! — проступали явные
черты прежнего замысла, даже несомненное прозрение было в нём: между Царским Селом
и Ставкою, как задумано, почти по дороге, лишь немного сбились в сторону, во Псков. И где же состоялась встреча с царём? — да в
вагоне! в том самом, который и надо было захватить! Ещё был в заговоре замысел,
чтоб и Алексеев поддался, не мешал, так вот он и не мешал! Да не просто
похожесть была — это и был тот самый замысел в точности: схватить
растерявшегося царя, вырвать у него отречение, он не сумеет отказать, таков
прогноз! — и после этого пусть уезжает в Англию.
— Господа! — сосредоточенно
поднял бокал сивоусый главнокомандующий с четырёхугольным стоячим ёжиком на
голове, и переходил очками, сидел тут ещё один свидетель события, начальник
снабжения фронта Савич. — Мы — первые русские люди, которые можем выпить первый
в России тост не за будущую Россию, но — уже наступившую! Все узнают позже, а
мы — первые! Наступившую целую эру свободы, не одно столетие, целую эпоху, из
которой уже не будет пути назад, во мрак!
Однако в лице Рузского, даже
когда он хотел выразить радость, всё равно оставалось что-то неизгладимо
унылое.
А Шульгин
вообще был создан для красивых высоких моментов, он чувствовал их внутренним
трепетом, он вообще был никакой не политический деятель, всё это недоразумение,
он был художник жеста и слова, и только потому так блистал в думских речах, он
был драматический артист, писатель и даже фантазёр, — наплывы фантазий зыбили
для него действительность, и тут рождались лучшие его находки. А сейчас, совершенно
необъяснимо, в нём почему-то звучал романс:
Я помню вальса звук прелестный Весенней ночью, в поздний час... |
Но как назло, такой высокий
момент, эту острую неповторимую минуту ему портила мигрень: начал сильно болеть
уголок головы около правого виска.
А Рузский рассказывал, как
царь эти сутки вёл себя. Но всё же был большой спор? О да, спор был, и какой,
вчера, а сегодня соглашался уже легче.
— Господа, — не мог не
удивиться Гучков, — подумайте: и стоило ему
десятилетиями так цепляться за свои прерогативы — чтобы так легко их сложить в
один день? И это был — наш противник?.. Всего-то?..
Противник? Шульгина
покоробило. Нет, такого слова он и в мыслях не мог применить к Государю. Это
был — любимый собеседник, которого надо было убедить поступиться во имя России.
И теперь — будет хорошо и безопасно, и России, и самому Государю.
— Да не мог он править такой
страной, господа! — размышлял откинувшись щупловатый Рузский. — Слишком у него неустойчивый характер.
Доложили, что отходит
царский поезд, — не нужно ли чего? о чём распорядиться?
Распорядиться?
Переглянулись. Нет. Не прощаться же. Рассчитались, пусть едет.
Одно, чем Александр Иванович
не мог не поделиться, что уж слишком было въявь:
— Но какой деревянный
человек, господа! Такой акт! такой шаг! — видели вы в нём серьёзное волнение? Мне
кажется, он даже не сознавал. Какое-то роковое скольжение по поверхности всю
жизнь. Отчего и все наши беды.
Настолько не сознавал, что,
может быть, и поражения не почувствовал от многолетней борьбы с Гучковым? Но и тем не уменьшалась победа, нет! Вершинный
час. И откуда же возникло в Гучкове такое пророческое
предчувствие: так точно видеть заранее эти ночные вагонные обстоятельства, в
которых он возьмёт отречение?
И не прольёт крови. Не Одиннадцатое марта, — Второе. Бескровное. Славное.
Отречение, как простая бумага, лежало во внутреннем кармане пиджака, у сердца,
в бумажнике, чтобы не помять.
Мигрень разыгрывалась:
— Ах, Николай Владимирович,
нестерпимо досадно! Но нет ли у вас здесь таблетки пирамидона? Да если вы
разрешите, я бы и прилёг на десять минут.
Так и распался ужин. Савич
тоже вскоре уехал. За столом сидели Рузский и Гучков.
Совсем друг другу чужие, совсем друг друга не любившие. Случайные союзники в
час торжества.
И торжество-то было для
Рузского сильно испорчено многим. Смазана была его роль как вырвавшего
отречение, — выходило, будто это и не он получил. И Алексеев перехватывал роль,
запрашивал Главнокомандующих, слал проект Манифеста. И эти приехали на готовое, даже и законов государства не зная. И не приносило
Рузскому радости, что Верховным Главнокомандующим уже сразу и назначен Николай
Николаевич: опрометчивый росчерк царя, которого не остановили. Брали
картинного, но пустого великого князя, не замечая, какую несправедливость
делают. Рузский и по своему интеллекту, и по посту, и по симпатиям
общественности и Родзянки, и по близости к Петрограду — вполне мог бы
рассчитывать, что Верховным назначат его. (И может быть, это ещё случится,
великий князь не удержится). Однако, как уже пошло. Надо не считаться, а
объединяться. Вот, перед ним сидел уже новый военный министр.
— Обо мне при троне, — криво
усмехался Рузский, — всегда было плохое мнение. И что я ненавижу императрицу.
Наконец-то можно будет жить без интриг с новым правительством. И не будет этих
бюрократических дебрей. И этой парадности, недоступности. И этой продажности.
Со склада Фронта требовалось отпускать Двору в день 46 пудов мяса первого сорта
— ясно, что для прислуги, лакеев, конюхов, — и это за счёт солдат!
Вообще наступала новая эра в
сношениях Главнокомандования с правительством. Для сохранения духа армии очень
важна будет, особенно в ближайшие дни, помощь правительства. Возможна ли
присылка каких-нибудь политических представителей? Какое-то турне думских
ораторов? Вон, что делается у Непенина. Чтоб не
разыгралось такое на Северном фронте.
Но Гучков
сидел наполненный, молчаливый, неотзывчивый. Даже
облегчением победы как бы обременённый.
А Шульгин только тут
сообразил и воскликнул из пирамидонного лежания:
— Господа! И ещё мы упустили
на Алексее: ведь ему войска уже присягали раньше, как наследнику, теперь не
надо было бы присяги повторять!
Да, да. Отречение взято, но
какая работа теперь предстояла с Михаилом! Михаил — тоже не семи пядей во лбу,
фигура не царственная. Михаила тоже надо вести, направлять, вдохновлять, — кто
это будет делать?
— Господа! А ещё мы
упустили! — накатывало в больную голову Шульгина, через боль он выговаривал
томно: — Как же мы не подумали, а? Как же будет с супружеством Михаила? Разве
госпожа Брасова, третий раз замужем, может стать императрицей?
Да, в самом деле!
Да, в самом деле. Как
затмило, когда соглашались. А потому что непривычны к
этим династическим тонкостям.
Но в конце концов это и важно
только для династических зубров. В революционно-потрясённой России — ну кого
это оскорбит?
— Об этом сам Николай должен
был думать, а не мы.
А вдохновительница нового
Государя госпожа Брасова известна своими либеральными симпатиями. У неё —
либеральный салон, бывали левые депутаты Думы.
Не разъединяться надо
теперь, а объединяться. Однако сидел Рузский против Гучкова
и думал: а берёт Гучков на себя — слишком много. Ну,
какой же он военный министр?
И сидел Гучков
против Рузского, и если чётче замечал эту зверьковую
наружность с обкуренными жёлтыми зубами, и эту тощую интеллигентность, — думал:
нет, не настоящий военный, рохля.
А Шульгин давал действовать
порошку, смягчал свой взгляд, нарочито смотрел неотчётливо. И рядом — почти не
видел. А видел — лицо Михаила. Уж такого рядового кавалериста со вскрученными усами.
Боже, ну куда ж ему вести
Россию?!
ДОКУМЕНТЫ
- 11
Ставка,
генерал-адъютанту Алексееву
Вырица,
3 марта, 1ч. 30м.
До
сих пор не имею никаких сведений о движении частей, назначенных в мое
распоряжение. Имею негласные сведения о приостановке движения моего поезда.
Прошу принятия экстренных мер для восстановления порядка среди железнодорожной
администрации...
Ген-адъютант Иванов