355
Адмирал
Колчак был человек решительный до последней крайности. Он не только был
способен к смелым решениям, но не был способен ни к каким иным. Ни в какой
месяц своей бурной жизни, ни на какой службе он не мог бы просто пребывать,
закисать. Везде он искал открыть и выполнить высшую задачу, на верхнем пределе
своих сил.
Всегда порывался он
участвовать там, где трудней. Кадетиком морского
корпуса уже работал на Обуховском заводе, изучая
артиллерийское, минное дело и ведение заводского хозяйства. (Отец там служил.)
В первых же плаваньях лейтенантом стал заниматься океанографией и гидрологией.
И уже тогда так верил в свою звезду, что держал целью: открыть Южный Полюс! Но
в южнополярную экспедицию попасть не смог. А тут
барон Толль вдруг позвал Колчака гидрологом и
магнитологом в северополярную экспедицию Академии
Наук. Отец и братья были военные моряки, все знакомые семьи — тоже, но 1899,
время мирное, — Александр отпросился с военной службы в научную.
Побывал и учился у Нансена, строившего им корабль. (Полярные моряки — все
братья). Трёхлетняя экспедиция их, однако, не одолела льдов. От Новосибирских
островов Толль отправил Колчака с коллекциями через
Лену — готовить из Петербурга другой корабль, а сам настойчиво пошёл дальше на
север — и исчез. В декабре 1902 в Петербурге решали, как спасать Толля: нельзя поплыть раньше весны. Колчак
предложил и взялся выполнить отчаянный зимний план: сговорил четырёх
архангельских поморов, опытных в плавании между льдами, и тотчас, в разгар
зимы, погнал черезо всю Сибирь в устье Яны, туда на собаках по снегу притащил
из Тикси лучший вельбот с затёртого толлевского
корабля — и так же, до вскрытия льдов, погнал на Новосибирские острова.
И когда в июле океан ненадолго вскрывался — Колчак с поморами на вельботе между
ледовых глыб пошёл к острову Беннетта, — там нашёл и
записку Толля и ещё последние коллекции. Из записки
стало ясно, что он и его спутники погибли от голода. А Колчак на вельботе успел
вернуться в устье Яны, не потеряв ни человека. Измученный тремя годами
экспедиций, он достиг Якутска в январе 1904 — и тут узнал о начале японской
войны. Ни минуты больше в Академии Наук! и ни отпуска, ни отдыха, — он должен
вернуться в военный флот и на фронт. Разрешение вырвал с трудом, у самого
великого князя Константина Константиновича. Адмирал Макаров знал о Колчаке,
океанографических его трудах, — и ещё до гибели адмирала Колчак уже водил в
Жёлтом море миноносец «Сердитый», а потом видел взрыв «Петропавловска», а потом
и сам подорвал на минах японский крейсер «Такосадо».
Золотое оружие. Но не рассчитал сил, Полярье
отомстило: месяц в воспалении лёгких, потом жестокий суставный ревматизм. Тут
замирал и флот, все действия переносились на сухопутье, — Колчак отпросился
командиром морской батареи в Порт-Артур и, преодолевая ревматизм, стоял там до
дня сдачи, при разорванной связи едва не открыл огонь и после сдачи. Полгода
пробыл в японском плену, был признан инвалидом, среди них великодушно отпущен
на родину, и ещё полгода сдавал академические отчёты полярной экспедиции. Но
позорно проигранная война горела в нём: флот и строили и водили невежественно,
и корабли не умели стрелять. И Колчак, сердцем потонувший с каждым цусимским кораблём, стянул группу молодых энергичных
морских офицеров в кружок: разработать научные основания организации флота,
возродить его в мощном виде. Добились создания морского генерального штаба — и
Колчак вошёл в него заведывать балтийским театром.
Кружок рвался в облака! — но морской министр Воеводский сорвал всю программу
судостроения и задержал восстановление флота на 2 года, были и конфликты с
Думой. И Колчак в нетерпении рванулся снова в Полярье,
на стальном «Вайгаче», выдерживающем ледовое давление: из Владивостока через
Берингов пролив обогнуть всю Сибирь с севера. Но прежде того министр позвал
Колчака назад — и осенью 1910 он вернулся на свой прежний пост в морском
генеральном штабе, а стремясь в строй — отпросился у адмирала Эссена
командовать, эскадренным миноносцем.
Не было у Колчака ни связей,
ни знакомств в высоких сферах, но по его выдающимся способностям его выталкивало
вверх. С 1913 он стал при штабе балтийского флота флаг-капитаном по оперативной
части, правой рукой Эссена. Теперь флот бурно строился, но уже не успевали к
ожидаемой в Пятнадцатом году войне — а она разразилась
в Четырнадцатом! Ни дредноуты, ни подводные лодки у нас не были готовы. (Колчак
за день до начала войны самовольно стал расставлять минные поля в Финском
заливе, оберечь слабый флот, — и тут достигло от министерства: расставлять.)
Через год он был уже в адмиральской должности, командовал минной дивизией и
сбил прибрежное наступление немцев на Ригу. В июле 1916 он неожиданно получил
телеграмму, что назначается командовать Черноморским флотом, — в 43 года! Отец
его, Василий Иваныч, был морским артиллеристом в
Севастополе в 1855 — и вот сын его ехал в тот же бессмертный Севастополь!
Он понял это как вопрос и
требование к себе: что же он должен теперь совершить? Первая задача была:
держать Чёрное море спокойным от нападения, обеспечить морское снабжение
Кавказского фронта, чтоб ему не завязиться в диких
густых горах. В самую ночь смены командования флотом, зная и дразня? — из
Босфора появился быстроходный «Бреслау», — и в те же
первые часы Колчак кинулся загнать его назад. Затем, сам наблюдая, установил
перед Босфором минные поля, непроходимые и надводно и
подводно, и держал там миноносцы на дежурстве, не
давая туркам снимать мины. (Впрочем, несколько немецких подводных лодок прежде
того уже были в болгарской Варне). И так — держался хозяином Чёрного моря. Но
тем неотвратимее и доступнее выдвигался к своей исторической задаче: взять
Босфор и Дарданеллы! А ещё при попутном на юг проезде Ставки Колчак получил
одобрение этого десанта и от Государя («по вашим свойствам вы лучше всего для
этого пригодны»), да как будто и от генерала Алексеева, — и принял себе в
жаркую цель.
Эта задача осветилась ему в
таком несомненном свете, что даже странно было встречать в русских умах
возражения и несогласие. После вступления Турции в войну как же было не
схватиться за неё? Война сама сложилась так, чтобы нам выполнить вековую
задачу. Зачем иначе мы вообще эту войну вели? — других целей нам в ней и не
виделось. Целое столетие говорили и думали о проливах — и отчего же не брали
теперь? Только без надобности пугали Европу, декларируя крест на святой Софии,
— а проливы ждали подарком от союзников, и простая, прямая, единственная задача
ведомой войны расплывалась в дипломатическом переминании и в ненужных
сухопутных напряжениях Ставки на тысячу вёрст фронта.
А совершенно ясно, что союзники никак не заинтересованы дарить нам проливы: и
Англия всегда была главным препятствием, — и мы должны брать их собственными
силами. Как раз сегодня Англия не может помешать, и к заключению мира мы можем
владеть проливами реально. Это и Скобелев говорил: Константинополь взять до
заключения мира, а иначе потом не дадут. Овладеть сейчас проливами — это значит и приблизить конец войны. И какой иной смысл могло
для нас иметь вступление Румынии, если и через неё не наступать активно на
Болгарию и на проливы? (Подсобный вариант, но он быстро отпал по румынским
неудачам.)
Кажется, вопрос был совсем
не для теоретических диспутов (да и министр иностранных дел Покровский согласен
был с Колчаком), дело было — вполне практическое, требовало лишь верной
подготовки и молчаливой быстроты, и они уже реяли в груди Колчака и в действиях
его. Да ещё осенью 1915 для того десанта стягивали к Одессе 7-ю армию, но
отменили потом. Теперь расчёт Колчака был таков: из 45 турецких дивизий — 35 на
Кавказском фронте да в Месопотамии, Аравии, Сирии. И отослано две в Галицию, и ещё
поставлены против Румынии. В Дарданеллах — две ослабленных дивизии, на Босфоре
— всего две слабых, да ещё две в Македонии, но им их не подбросить быстро. И
немцы не смогут прийти на помощь туркам раньше двух недель, а мощный немецкий
крейсер «Гебея» в долгой починке. Установлено нашими
агентами, что полевые укрепления Босфора пришли в запустение
и не охраняются, артиллерия перенесена в Дарданеллы, наши миноносцы даже в
лунные ночи без помех подходят к турецким берегам. Всё это даёт возможность
высадиться у самого пролива: ночью протралить подступы, на рассвете высадить по
дивизии с каждой стороны пролива, начать заграждаться минами, тем временем
высадить третью дивизию с тяжёлой артиллерией, а ещё за двумя дивизиями
отправить транспортную флотилию повторно. Трудный момент будет только до
возврата каравана со вторым десантом и пока мы
прикованы к узкой береговой полосе. Но утром взошедшее за нашими спинами солнце
будет слепить турок в момент начала нашего наступления. А к вечеру должен войти
в Босфор и наш флот, — и путь к Константинополю свободен!
На одну дивизию пароходы с
приспособлениями держались у Колчака постоянно. Ещё на две дивизии он стал
устраивать этой зимой, чтобы быть готовым к маю: операцию можно провести только
в июне-июле, там дальше неустойчивая погода, а потом и штормы, прервётся
снабжение десантных войск. С минувшего ноября Колчак уже формировал первую
десантную дивизию. (Присвоил ей морские знамёна, якорь на
погонах и рукаве, а полки назвал: Царьградский, Нахимовский, Корниловский, Истоминский!)
Но Ставка, но бескрылый,
недоверчивый Алексеев стал противиться всеми силами. Алексеев возражал, что это
авантюра — высаживаться прямо в проливе, надо много дальше, основательно, а
значит и силами четырёх корпусов, а значит и невозможно, ибо неоткуда их снять,
нигде нельзя уменьшить число войск. (Да хоть от Кавказской армии взять! —
неужели они важнее в горных тупиках?) Наконец, вообще всякая высадка — сложна,
мы видим позор дарданелльской операции союзников.
Наконец, вообще такого предприятия не бывало в мировой истории — и как на него
осмелиться!?.. (Этой зимой, когда Алексеев лечился в
Севастополе, Колчак виделся с ним, убеждая. Но и — бесполезно. Но и —
насмотрелся и увидел, что Алексеев не способен на дерзость, не из тех он
полководцев. Он мыслит в догме сосредоточения превосходящих сил и не может
поверить смелой операции малыми силами. А кроме того он предан «континентальной
идеологии», вся судьба этой войны — нанести удар немцам, а для того важней
Балтийский флот. И также был он затмен
затверженной политической доктриной опущенных рук: что Босфор и «сам возьмётся»
после падения Германии, что будто ключи к Босфору — в Берлине.)
Так — были готовы у Колчака
и флот, и средства перевозки, и можно было обойтись одними кавказскими
дивизиями, — но не было окончательного распоряжения Ставки. Повисала в
Севастополе и 1-я десантная дивизия. По замыслу Колчака это должны были быть
отборные, боевые, награждённые солдаты, унтеры и офицеры. Но по армейскому
исполнению, когда каждая часть пользуется случаем отделаться от негодных, —
присылали штрафных, а то даже ополченцев, а офицеров — отборных пьяниц, тут в севастопольской гостинице устраивавших шумные
песни, битьё окон и стрельбу. Десантная дивизия оказывалась распущенной массой,
без уважения к офицерам, с небрежением к оружию. С января подтянули их, но с
февраля они расслабились от новых пополнений — морского полка и рот запасных преображенцев, семёновцев, измайловцев. — а эти под 40 лет, вялы, без всякого боевого
задора и даже обманутые, что их посылают охранять крымское побережье.
А вне порыва на Босфор
оставались Колчаку операции на малоазийском побережье, в согласии с Кавказским
фронтом. На днях Колчак ходил на миноносце в Батум — встречаться с Николаем Николаевичем, об устройстве
захваченного трапезундского и других портов, об
армейских перевозках, — и от него тоже не получил поддержки по босфорскому десанту.
Почти в зубах держал Босфор!
— а взять не мог.
Ещё не уйдя из Батума, 28-го, Колчак получил из Петрограда от министра
Григоровича телеграмму — «расшифровать лично». И сообщалось в ней, что в
Петрограде — крупные беспорядки, столица в руках мятежников и гарнизон перешёл
на их сторону, впрочем: «в настоящее время волнения утихают». Показал великому
князю — тот пожал плечами, ничего такого не знал, но отпустил скорее
возвращаться.
Данник решений мгновенных и
властных, Колчак ещё из Батума тотчас распорядился
телеграфно секретно коменданту севастопольской крепости: прекратить всякое почтовое
и телеграфное сообщение Крымского полуострова с остальной Россией, передавать
только телеграммы для командующего флотом и его штаба. Но той же ночью его
миноносец принял из Константинополя от мощной немецкой радиостанции на
испорченном русско-болгарском наречии — что в Петрограде революция и страшные
бои. И что ж тогда скрывать? — все радио перенимаются на всех судах дежурными
телеграфистами...
Придя в Севастополь 1 марта,
Колчак получил телеграмму уже от Родзянки: что Временный Комитет Государственной
Думы нашёл себя вынужденным, ко благу родины, взять в
руки восстановление государственного порядка и призывает население и армию к
помощи, чтобы не возникало осложнений.
Восстановить государственный
порядок — это всегда хорошо. И Дума — достаточно авторитетный орган. Колчак
вообще сочувствовал думским деятелям (а они и вовсе считали его своей надеждой,
как и Непенина). Россия — должна развиваться, а
многое костенелое мешает ей. Развиваться, да, но
светлыми умами, а не кровавыми взрывами.
Пока оставалось много
неясного.
Снеслись с морским штабом в
Ставке — узнали только, что Государь выехал в Царское Село, обстановка и им не
ясна, и директив адмиралу Колчаку не воспоследует.
Итак, самому и одному,
Колчаку надо было решать: продолжать ли блокаду новостей? И — как стоять?
Затем продолжали приходить
новые телеграммы, да не агентские, а от самого Родзянки: что уже вся
правительственная власть перешла к думскому Комитету, а прежний совет министров
устранён. Что думский Комитет приглашает армию и флот сохранять полное
спокойствие, питать полную уверенность, что война не будет ни на минуту
ослаблена, но каждый офицер, солдат и матрос да исполнят свой долг...
Так-то — хорошо бы. Как
будто самозванно — а как будто и вполне лояльно. Но —
осуществима ли такая тряска во время войны?
А Ставка всё так же не
могла, ничего ни приказать, ни посоветовать, ни объяснить. И ничего не имела от
Государя.
Колчак у себя на «Георгии
Победоносце», штабе-линкоре на мёртвых якорях, уже отслужившем свои боевые
походы, собрал совещание старших начальников. Сообщил им всё, что знал. Да уже
были и новые радио из Константинополя: такая несусветица, будто в Балтийском флоте массовое избиение
офицерства, а на фронте немцы повсюду быстро продвигаются. (А если правда?) Ещё при этом вздоре стало ясно, что на укрытии
известий дальше долго не удержишься. И решил: отдать приказ по флоту, в нём
изложить петроградские новости — и тут же призвать по
радио весь свой флот и все порты к напряжённому патриотическому долгу. И —
верить начальникам, которые будут сообщать все полученные верные сведения, и не
верить посторонним агитаторам, желающим произвести смуту, чтобы не допустить
Россию до победы.
То и было страшно, что это —
не в какое иное другое время, а — в войну.
И обидно было — состоять в
полноте сил, во главе целого флота, целого моря с его портами, — и быть в
неведении и не знать, что делать.
Так снялся запрет Колчака —
и новости петроградского мятежа хлынули в Крым.
Но как будто ничего худого
тут не случилось. Служба продолжалась нормальным порядком, нигде никаких
нарушений. Здесь, на Чёрном море, ни к какому бунту не приготовились.
А вчера пришла наконец
Колчаку телеграмма от Алексеева — и поразительная: что обстановка не допускает
иного решения, как отречение Государя, — и если адмирал разделяет этот взгляд,
то не благоволит ли телеграфировать верноподданную просьбу.
Но истинной обстановки
Колчак не знал, — почему она не допускает другого решения? — и Алексеев её не
сообщал. А что делать, если адмирал не разделяет этого взгляда? — ничего
сказано не было. Иной взгляд даже не предполагался.
Хотя и столь образованный
генерал, а закопавшийся канцелярист, без свежего воздуха, без движения. Сорвал
Босфор, теперь тянул на отречение Государя.
Да, Россия должна
развиваться. И вокруг власти не должно плестись паутины тёмных пристрастий,
просмотры должны быть чисты. Но никогда не понимал и не разделял Колчак гнева
русского общества за проигранную войну — на правительство и Государя: виноваты
были мы все, наши адмиралы, штабы и офицеры, в нашем невежестве, нерадении,
лени, парадности, отсутствии всякой научной организации. Государственный строй
— никак не мешает пушкам хорошо стрелять. Политика не могла иметь влияния на
качество морского образования. Форма правления может быть разная — была бы прочная
Россия. А если начинать с того, что теперь, во время войны, валить Государя, —
то в какую бездну это ползёт? Это будет внезапный и губительный развал.
И что за странный тёмный
заочный совет главнокомандующих, которым ничего не объяснено?
Колчак, разумеется, не стал
отзываться никак, выказывая презрение к такому образу поведения.
Но — понимал, что в эти часы
что-то непоправимое развёртывается в Ставке, Пскове или Петрограде. А Колчак и
узнать не мог, и вмешаться не мог, — и это было всего нестерпимей, потому что
только в действиях разряжалась его натура, его быстрый нервный ум. Он любил
деловую работу, любил опасности, войну и терпеть не мог партийной политики. А посмраживало ею сейчас, наносило.
Небольшого роста, сухощавый,
стройный, лёгкий, с движеньями гибкими и точными, острым чётким профилем
бритого лица, татароватый Колчак нервно ходил по
флагманскому кораблю, взлетал на мостик, метуче
оглядывал свои корабли и щурился в солнечное море, как если б оттуда могло придымить решение.
Он стал жалеть, что встреча
в Батуме с Николаем Николаевичем не была назначена на
три дня позже. Они могли как раз бы и обсудить:
объединиться? — хотя трудно объединяться с великими князьями, слишком особо они
себя чувствуют. В руках их двоих был весь Юг. Флот Колчака и фронт великого
князя составляли отдельное загнутое обособленное крыло Действующей армии. Что
бы ни произошло за 2000 вёрст в Петрограде — они здесь, объединясь,
могли создать прочную укрепу и противостояние любым событиям.
Николай Николаевич — лучший
из великих князей, единственный способный к Главнокомандованию, да и авторитет
его признаётся повсюду в армии.
Но готов ли он к твёрдому
стоянию? При всей его вызывающе воинственной внешности, непомерно высокой
фигуре воина, при всей его аристократической наружности, породистом длинном
лице, красивом вырезе глаз, почти театральном эффекте от многих наслоившихся
главнокомандований, — увы, всё же не чувствовал в нём Колчак надёжности
безупречного союзника.
А ещё на Румынском фронте —
Сахаров. Попробовать сговориться и с ним?
И день до конца, и вечер до
конца так и протянулись без событий.
А ночью передали телеграфом
из Ставки — отречение Государя!
Отречение, как можно понять
из вчерашнего опроса, — вырванное.
И — почему не законный
наследник?
Петроград в руках у банды,
это ясно.
У Колчака уже всё было
обдумано. При нём служил старший лейтенант, государев флигель-адъютант, герцог Лейхтенбергский, князь Романовский — пасынок Николая
Николаевича. Титулов много, а — молодой человек, готовый к приказу, и даже
конструктор противолодочной бомбы. Колчак немедленно ночью вызвал его, и тут же
заказал готовить к походу миноносец «Строгий».
Разбуженный молодой человек
явился с тревожным и готовным блеском.
Колчак не давал ему бумаги:
такие шаги совершаются устно.
Лейтенант стоял вытянутый.
Адмирал для себя почти и не знал другой позы.
— Вы поедете сейчас к
великому князю, вашему отчиму, и передадите ему от меня, запоминайте! Государь
отрёкся от престола.
Лейтенант вздрогнул как от
тока.
— Отречение носит характер вынужденного. Я предлагаю великому князю объявить себя
военным диктатором России и предоставляю в его распоряжение Черноморский флот.