357
Поздно вечером
удостоверилось новое правительство, что Гучков настиг
царя во Пскове. Так! Попался! Теперь с часу на час можно
было ждать и отречения.
То есть опять имело смысл не
расходиться спать по домам, а подождать в Таврическом, — это уже четвёртую
ночь?! И почему все главные события выпадают на ночь? Отказывали силы, а стоило
подождать. И главных несколько — Милюков, Керенский, Некрасов, чёрный Львов,
остались дремать в креслах и ждать.
И — Родзянко. Он-то, ожидая
отречения, раззарился теперь едва не больше всех.
Все они ждали ещё этой
последней законности, утверждающей новое правительство. Ещё эта последняя
завершится — и власть окончательно установлена.
Впрочем, Милюков не дремал,
он не терял часов этого нового ночного ожидания. Он сидел за столом и под общий
разговор терпеливо составлял обращение «Всем, всем, всем», всем людям, всем
странам, которое следовало теперь послать по радиотелеграфу, чтоб объяснить
положение в России. Кому же позаботиться, как не министру иностранных дел? Это
будет не только первым действием ещё бездействующего правительства, но от такой
телеграммы всецело зависит, в каком виде мир узнает о нашей революции. А от
этого, — Милюков хорошо представлял западное общество, — зависит и прочность
симпатий к новому правительству и все блага помощи.
Ждали. Прямой связи со Псковом Таврический дворец не имел, а имели: Главный штаб
— со штабом Северного фронта, и министерство путей сообщения — по своим линиям.
Бубликов всё время звонил Родзянке, набивался с помощью и советами. Он первый
сообщил им о конце переговоров во Пскове, он же первый
донёс жалобу, что Псков запрашивает разрешения царским литерным поездам
следовать в Ставку, — и неужели можно их отпускать?
Но показалось
правительственным людям, что это даже удобнее: тут, под самым Петроградом,
бывший царь сейчас как-то мешал бы. И простая порядочность требовала не
отказать в личной просьбе, когда царь отрёкся от короны.
После двух часов ночи
Бубликов же передал им по телефону расшифрованную короткую телеграмму от Гучкова к Родзянке: что Государь отрёкся, но в пользу
Михаила Александровича. А сам текст манифеста шифруется во
Пскове и воспоследует.
Настолько это было почти то же, что не в секунду осознали: в
пользу Михаила Александровича? То есть как? Не регентом, а Михаилу — сам трон?
А как поняли — то сразу и
заволновались. Неожиданность была крутая! Как же так Гучков,
ведь уговаривались! Одно дело трон — малолетнему Алексею, то есть как бы вообще
без царя, а Михаила обставить регентским советом, — и только так может
невозвратно укрепиться у нас конституционное правление. А Михаила —
полновластным царём? Это совсем не то. Это неприемлемо! Это никак не приемлемо!
Строевая армейщина, да, глупый-то
глупый, — а ну как уцепится за власть, да начнёт жать? Всё же он не малолетний!
И даже Некрасов сломил свою
настороженную замкнутость, раздражённо кричал «нет!».
И Родзянко суетливо-громко разбушевался с крупным помахиванием рук.
Раскипелся, Самовар.
Позвольте, а где же князь
Львов, главное лицо? Только сейчас поняли, что его нет. Послали искать по
комнатам.
А что скажет Совет рабочих
депутатов?! Одного царя сменили на другого, — где же поступь Революции? как это
оправдать перед массами?!
Тем более,
что Совет и вообще никакой монархии не хочет.
Керенский (всё более ощущая
себя в правительстве концентрированным Советом) вскочил — и объявил с
категоричностью и даже отважностью, как бы готовый биться с ними со всеми:
— Совет рабочих депутатов ни
в коем случае этого не допустит!
Вот! И правительство не
могло с первого шага идти на конфликт с Советом.
Такой поворот с отречением
грозил смести их всех.
Но особенно обескураженным почувствовал
себя Милюков. Потому что не повод для гнева он нашёл здесь, как его коллеги, но
причину для большой озабоченности. Уж его поносили последние часы за самый
монархический принцип. Уже его вынудили отречься — до «личного убеждения». Но
такая передача трона ещё сильней ухудшала картину? — она как бы и не выглядела
уступкой царской власти? При такой комбинации защищать конституционную монархию
станет ещё трудней.
Да ведь — вставили пункт об
Учредительном Собрании? И он теперь начнёт давить на монархию?
Рок политического деятеля
крупного масштаба. Как 17 октября Пятого года, когда
все ликовали Манифесту, Милюков имел мужество непримиримо отклонить его, так
теперь он должен иметь мужество против общего потока поддержать монархию в
обломках.
А князя Львова нигде во
дворце не нашли. Значит, уехал спать к Меллеру-Закомельскому.
Вызвать его немедленно! Позвонили, там перебудили: нет, ночевать не приезжал.
Да где же он?
Догадались: а не прячется ли
на квартире своего Щепкина? Позвонили туда — нашли. Немедленно, немедленно в Таврический! Хитрец какой,
поспать хотел!
Тем временем, уже после трёх
часов ночи, из Главного штаба, где расшифровывали Манифест, Вырвали по телефону
главную мотивировку: «Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, Мы передаём
наследие Наше брату Нашему.»
Хорош гусь! И всегда Милюков
бесконечно презирал этого царя, но сейчас испытал горькую обиду на него: даже
уходя, последним движением, он портил общественному кабинету! Не хочет
рисковать своим сыном! — как всегда прежде всего
думает о своей семье! Не хочет рисковать своим сыном! — а что ж он раньше
думал? Зачем держал его наследником? Предпочитает рисковать неподготовленным
братом. И новым правительством. Да самою Россией
наконец!
И Милюкова же будут теперь
больше всего и упрекать...
Хотя и ясно всем — «нет!
нет! нет!», но прежде чем сформулировать какое-то решение — должны они прежде всего остановить Манифест, вот что! Чтоб он
никуда не растёкся! Его, конечно, из Пскова или из Ставки начнут передавать
теперь, не спрося правительство. Надо выиграть время для обдуманья!
Надо в обоих местах — остановить!
Торопили, гнали отречение, а
теперь — остановить!!!
Как бы дальше ни решить, но
такое отречение сейчас — может взорвать всё правительство. И надо остановить распубликование Манифеста!
Что для этого? Срочно
телеграфировать, нет — разговаривать со Псковом и со
Ставкой.
Милюков: и даже выяснить
возможность обратно изменить Манифест в пользу Алексея!
И — кому ж было всего
внушительней, и приличней, и убедительней сделать это всё, если не Родзянке?
Вот, они совсем его
отставили, — но наступила новая решительная минута, и снова требовался только
он!
А он, великодушный, был
готов! Он — простил им, что они его оттеснили!
Готов хоть сейчас.
Именно сейчас! Немедленно!
Но неприлично было бы послать
его и никого не послать от правительства. Да вот же и князь Львов, ну вот он наконец!
Ласково жмурился. Не проявил
смущения, что прятался.
Ехать переменить? Ну, можно
ехать переменить.
— Там проверьте же сам
Манифест, прежде чем к аппарату!
А оставшиеся теперь расспаривались дальше, да всё острей.
Узкоголовый подобранный
Керенский метался, бросался по маленькой комнате (но не бежал к своим в Совет!) и всё пламенней
извергал, что теперь само собой диктуется здоровое решение: полный отказ от
всякой монархии! Немедленное отречение и Михаила тоже! Не останавливать
Манифест, нет! — но скорее вырвать отречение и у Михаила, — и сразу возгласить
Учредительное Собрание!
И Некрасов невиданно разволновался,
раскрылся, мрачно кидал взоры — и сел набрасывать проект отречения Михаила.
И значит — немедленное
провозглашение республики!
И чёрный Львов — ходил по
диагонали и клокотал со сжатыми кулаками.
И получалось, что только
один Милюков оставался за монархию?
Но чем крайней метались его
собеседники — тем более трезвел Милюков и тем более упирался. Уже тяжелила его
и неловкость от вчерашней уступки: зачем же он признал монархию своим личным
частным мнением, когда это стоит в программе кадетской партии? Так быстро
нельзя отступать, можно расстроить ряды.
И вот сейчас Милюков всё
более устаивался: нет-таки! монархия — должна быть! Хоть на время. Должна быть
видимость законной передачи власти, без которой мы не можем действовать дальше.
Михаил — так Михаил, пусть будет Михаил. Пока.
Республика? Нет, мы не
готовы. Мы не можем перепрыгнуть.
Говорили всё нервней.
Ссорились.
А ночь текла...
А Родзянко и Львов не
возвращались.
И в пятом часу стало
проясняться им такое действие: теперь неизбежно им всем с утра ехать к Михаилу.
И заявить ему — что же заявить?
Мнение большинства!
Нет, обе спорящих точки
зрения! Если Павлу Николаевичу не дадут возможности изложить перед великим
князем свою точку зрения — он вообще покидает правительство!
А уж спорить Милюков умел —
не перед толпой простолюдинов-солдат, конечно, — с упорством изумительным.
Теперь он мог не спать, не есть, всех их тут уложить в лоск, — но доказать, что
приемлема только монархия, а не республика.
Решили: отправляться к
Михаилу коллективно и представить обе точки зрения.
Милюков же рассердился в
споре, набрал напору и настаивал больше: какое б решение ни состоялось — другая
сторона должна оставить правительство!
То есть он предлагал: при
республике — сегодня же уйти из правительства, которое он вчера с такой
гордостью и любовью объявил.
Но при монархии — он
останется единственным пока министром?.. (Он уверен был быстро найти других.)
До такой остроты дошло.
Керенский с Некрасовым
перемигивались, уверенные в победе.
А вот что, придумал Керенский:
уже шестой час, нечего Михаилу слишком долго спать, да ещё уедет куда? Сейчас
же ему по телефону назначить наш приезд! (А Родзянко уже им рассказал, где
Михаил прячется, на какой квартире.)
Но такой час назначить,
чтобы нам же поспать.
Разумеется. Да и дождаться Гучкова.
Керенский рванулся звонить —
непременно он, только он сам!
— Алексан
Фёдыч! Только не объясняйте ему, в чём дело. Не
подготовьте!
Великого князя пока будили,
пока подошёл. И услышав его совсем вялый сонный голос. Керенский, как ни устал,
а весело задорно спросил, проверить:
— Ваше императорское
высочество? Знаете ли вы, что произошло вчера вечером во
Пскове? Нет?.. Ну, мы к вам приедем расскажем, если
позволите.