359
После данного вчера Государю
императору совета отречься от престола генерал Эверт не
находил себе места. Попала его большая голова в работу непривычную, сам он — в
переделку невиданную, не военную, — за все 60 лет жизни, за 40 лет службы ничто
подобное не выламывало его крупных костей.
Как же мог он такой совет
Государю осмелиться выразить, откуда у него дерзость такая взялась? Сам себя не
узнавал и ужасался: короткий момент, торопили, впопыхах, — да ведь все
Главнокомандующие единомысленно выразились так!
Понадеялся на здравый смысл.
Показалось, что доводы Ставки весят.
А надо было задержаться,
дать времени потечь, спросить командующих армиями, хоть как-то разделить это
непосильное бремя: решать судьбу российской короны! ведь это — не эпизод, не
тактический приём на несколько месяцев, как лучше выиграть войну. Теперь,
вослед, сообразил Эверт: за две династии и за 600 лет
никто никогда на Руси от короны не отрекался, — и такой шаг ныне последствия
мог иметь тоже вековые.
Эверт стал перечитывать свой
совет-ответ глазами Государя — и теперь не мог прочесть его иначе, как измену
присяге. Откажись Государь от подобных советов и воротись завтра в Ставку — он
будет вполне прав, отчислив генерал-адъютанта Эверта
ото всех должностей и сняв с него все звания!
Но совет его — невозвратно
уже потёк по проводам, и с той минуты Ставка ничего больше не требовала, не
спрашивала. Где-то в тайне и молчаливости совершалось действо, — отречение? не
отречение?..
Закрылся Эверт
в своей спальне — и крупно потягивался, до хруста, — хотелось ему своё большое
тело как-то распрямить, к какому-то шагу, — но не мог придумать, и никто не
предлагал. И не мог протянуть руки к Государю во
Псков, и не мог выразить своё повиновение.
Изо Пскова ничего не
доносилось, а вокруг Полоцка бушевала бандитская «депутация» распущенных
солдат, обезоруживали железнодорожную охрану. Но такова была политичность
момента, что нельзя было схватить их как простых бандитов — а надо было
спрашивать разрешения Ставки. И были у Западного фронта подвижные резервы для
охраны дорог, но Ставка запретила отправить их в дело, а лишь иметь наготове на
случай надобности.
И мучился, мучился Эверт в своём одиночестве, как заточении, пока во втором
часу ночи не принёс ему Квецинский первую весть об отрешении.
Ну, так ли, хорошо ли,
плохо, — отвалилась глыба!
А потом — и сам Манифест.
Читал его с ленты — и какие
же слова разымчивые! Крупная упала слеза на подклейку ленты.
И хотя служебно
это было облегчение — ступив со всеми Главнокомандующими в лад, оставался он на
своём посту, — а на сердце лёг камень: что сам он, своими доброподданными
руками подтолкнул Государя с престола.
А в три часа ночи
скомандовала Ставка: Манифест безотлагательно рассылать по армиям и частям.
Ну, всё. Свершилось.
Свершилось. Смирился. И
спать лёг.
Но — не было сна. Отступило
раскаяние — надвинулись заботы: как-то надо определяться при новом
правительстве. Кто знает Михаила Александровича, понимает, что это будет
Государь совсем слабый. И всю силу и ведение очевидно
заберёт новое правительство. А Эверт перед этим
правительством изо всех Главнокомандующих будет очевидно непопулярен, потому
что «реакционер». И Брусилов, и Рузский, и Алексеев — очень
для общества хороши. А Эверт — реакционер.
Вот как прилепят такую кличку какие-нибудь паршивые газетчики — так и не
отмоешься до смерти. Будто бы в саже: «реакционер».
Ох, не клонилась голова
спать. Ох, подымалась голова — как-то о себе заявить
положительно. Такой ценой удержанный пост уж теперь стоил малых усилий —
сохранить его. Сочинить, послать какую-то примирительную телеграмму? Очевидно —
Родзянке. Родзянко и был бушующий Петроград, другого имени не уважали фронты и
страна.
И вот уже зажёг свет, и вот
уже сидел-сочинял. А перо его — совсем ничего не умело. А это надо было самому
составить. Ну, значит, объявил Манифест. Ну, значит, вознёс молитвы о новом Государе.
А теперь: вместе со всеми вверенными мне войсками приветствуя вашу
Государственную Думу... нет, в вашем лице... И новый государственный строй... И
в уповании, что в единении всего народа найдёт родина новые силы к победе,
славе и процветанию...
Писал он своими огромными
палочными буквами, несколько фраз на трёх полных листах...
Стыдно было с Квецинским
советоваться, сам. И через Алексеева отправлять — тоже стыдно, но иного прямого
провода нет. Сам отнёс в аппаратную, пусть ночью и проскочит, пока все спят.
Время было к шести утра.
Ночь так и не началась — а кончалась.
Всё же прилёг. Но
только-только в сон — постучал Квецинский: распорядились из Ставки — спешно
задержать объявление переданного Манифеста!!!
Что такое? — вскочил Эверт во весь огромный рост.
Так отречение — не
состоялось??
Ай-ай-ай, стыд
какой! А что он Родзянке послал? Какой стыд!
Да нельзя ли вернуть?! Если
целый Манифест останавливали — неужели какую-то маленькую телеграммку нельзя
вернуть?..