Третье марта

 

 

 

365

 

Ещё вчерашний предутренний удар от Родзянки генерал Рузский как-то выдержал: что его победа — не победа, а события шагают крупней. И снова собрал все силы интеллекта на новые уламывания царя — и снова же сломал! И к ночи был снова в душевном разгоне, ужиная с Гучковым и Шульгиным и провожая их потом на поезд, а сам на автомобиле в город, в штаб, — он упивался сыгранной ролью и ощущал себя вровень с грандиозным Происходящим.

Но когда сегодня в пять часов утра, едва втянутого в сон, его снова разбудили к аппарату, и опять Родзянко грубыми нерассчитанными движениями смахивал с доски все расставленные выигравшие фигуры, — Рузского как будто прокололо, стало из него выпускать набранный воздух и смарщивать. И такой сморщенный, съёженный, маленький, он свалился в постель, уже после шести, — и пытался заснуть, но уже не впрок, какой-то кислый сон, без освежения, и вздрагивающий, — даже и сон не шёл к нему, и вот лежал вялый, измолоченный — да сколькими же сутками сверхчеловеческого напряжения? Да неужели меньше чем двумя? Поверить нельзя, кажется — дольше недели.

Вытягивался за событиями — не отстать, даже вести их, — нет, видно уже стар он для таких растяжек, шестьдесят три года. Очень было гадкое, сляклое состояние, — не поверить, какой подъём царил всего несколько часов назад на ужине с депутатами.

И — каковы ж эти депутаты, чего они стоили, и знаменитый Гучков, — сами не знали, чего добивались. Ни к чему не были подготовлены.

Оставалось, правда, лестно, что телеграфировали первому Рузскому, а не Алексееву. Конечно, они рассчитывали найти у него большее понимание. При новом правительстве он мог бы стать и Верховным Главнокомандующим. Что́ Николай Николаевич? Фигура для парада и фотографий. Да вряд ли его утвердят. А Алексеев — виновник 1915 года, разработчик неуклюжей карпатской авантюры, потом предался психозу отступления, — разве он годен в Верховные? Но — само правительство держится как безумное.

Петроградские события как будто не имели связного течения, где последующее событие вытекает из предыдущего, а выскакивали внезапно, как из балагана фокусника, и фокусником был Родзянко, он мог представить в следующий разговор или через пять минут: то — невиданный солдатский бунт, то — полное успокоение. Скорей всего, они сами не понимали настроения населения и что делается в Петрограде. Но почему же, когда Петроград был в ведении Рузского, — он всегда знал настроение города? И члены Думы, и общественные деятели эти все дни, значит, вели отчаянную рискованную игру, — а теперь по слабости выпустили всё из рук. Но при такой мгновенной переменчивости петроградской обстановки как же может рядом существовать и стоять Северный фронт?

И Рузский — выговорил Родзянке, сколько успел. Родзянко с той стороны давил даже через аппарат своей мощной фигурой, так и видно было, как он там устороняет кроткого Львова, не давая ему пикнуть. Этим своим вечным самовыдвижением Родзянко не давал узнать: что ж там думают и делают помимо него? Хотелось бы послушать главу нового правительства, но тот был нем, а вместо него рвался с монологами Родзянко, — да уже не просто председатель Думы, но председатель какого-то неслыханного Верховного Совета — вроде как при Анне Иоанновне, — роль которого рядом с правительством вовсе была не ясна, а после повторений и переспросов оказалось, что Верховного Совета никакого и нет, это просто оговорка. Ничего себе оговорка — три раза медленно пропечатанная на ленте!

Как это можно всё мешать? И что у них там творится в умах?! — Рузский не мог проникнуть в повороты думских политиков. Сперва он нехотя принял распоряжение задерживать Манифест, отсылал их разговаривать со Ставкой. Но если подумать, что дело идёт к Учредительному Собранию, тогда очевидно и к республике? — тогда конечно Манифест Николая надо задержать решительно. И главное — остановить, чтоб нигде не присягнули Михаилу.

В соседней комнате уже несколько раз покашливал Данилов — очевидно в расчёте, что Рузский проснётся, но не решаясь будить, вторую ночь подряд.

И состояние разбитое, и не уснуть уже. Не подымаясь из постели, Рузский позвал его.

Плотный здоровый Данилов был бодро дневной и озабоченный. Надо бы ещё раз категорически повторить от имени Главнокомандующего запрет распространения Манифеста, а главное — ни в коем случае не приводить к присяге. Вот и готово, вот и ручка.

Рузский, подмостясь подушками, подписал на картонной подкладке.

Ну, и какую-то надо ориентировку разослать для разъяснения. Почему задержан? — будет Учредительное Собрание. И подтвердить назначения Львова и Николая Николаевича.

А вот тут Рузский понимал, что — не может так быть! Положение великого князя теперь зашатается тоже.

— Ставка подтвердила, Николай Владимирыч.

— Ну, рассылайте, что ж, — вяло уступил Рузский.

Не надо было за всем этим гоняться, не надо было соучаствовать. А вернуться к тому, чтоб обеспечить боеспособность своего фронта.

Такую телеграмму Данилов тоже принёс на согласовку. Всем командующим армиями, Двинским округом, запасо-ополчениями и начальникам военных сообщений. Что на всех железных дорогах надо установить контрольные пункты и дополнить службой разъездов и облав — чтоб изолировать войска от возможного проникновения агитаторов и не допустить образования в тылу шаек грабителей и бродяг.

— А из Ставки общего приказа нет?

Нет.

Хорош Алексеев! Как же можно так пасть? В угождении новым властям.

Не шевелясь ничем, кроме руки, взявшей бумагу, прочтя раз и два, Рузский, затылком на подушке, задумался. В этом естественном для армии и как будто домашнем приказе расщеплялась, однако, бездна. Сегодня за ужином ему казалось так легко ладить с новыми властями. Но эта телеграмма напоминала, что — нет. Вот приехала вчера депутация-банда в Полоцк, а прийми она чуть правей и попала бы уже не на Западный фронт, а на Северный. Северный — со столицей рядом, и все пробы будут делаться на нём, и все банды посылаться — раньше всего сюда.

Алексеев не делал этого шага — так приходилось делать Рузскому. Все убеждения и настроения Рузского прилегали к тому, чтобы дружить и ладить с новым правительством, это были всё интеллигентные люди, не тупое недомысленное самодержавие. Но уже видно, что неспособны они будут эти банды останавливать.

А при этих бандах — нет его как Главнокомандующего фронтом, и нет самого фронта, и нет воюющей России. И неизвестно тогда, зачем всё и начинали.

Оставаясь генералом, он не имел выбора.

И с горькой складкой сказал Данилову:

— Добавьте, Юрий Никифорович: что к таковым шайкам главкосев приказал применять самые беспощадные меры.

И отдав бумагу, продолжал лежать в бессилии.

 

 

К главе 366