365
Ещё вчерашний предутренний
удар от Родзянки генерал Рузский как-то выдержал: что его победа — не победа, а
события шагают крупней. И снова собрал все силы интеллекта на
новые уламывания царя — и снова же сломал! И к
ночи был снова в душевном разгоне, ужиная с Гучковым
и Шульгиным и провожая их потом на поезд, а сам на автомобиле в город, в штаб,
— он упивался сыгранной ролью и ощущал себя вровень с грандиозным Происходящим.
Но когда сегодня в пять
часов утра, едва втянутого в сон, его снова разбудили к аппарату, и опять
Родзянко грубыми нерассчитанными движениями смахивал
с доски все расставленные выигравшие фигуры, — Рузского как будто прокололо,
стало из него выпускать набранный воздух и смарщивать.
И такой сморщенный, съёженный, маленький, он свалился в постель, уже после
шести, — и пытался заснуть, но уже не впрок, какой-то кислый сон, без
освежения, и вздрагивающий, — даже и сон не шёл к нему, и вот лежал вялый,
измолоченный — да сколькими же сутками сверхчеловеческого напряжения? Да
неужели меньше чем двумя? Поверить нельзя, кажется — дольше недели.
Вытягивался за событиями —
не отстать, даже вести их, — нет, видно уже стар он для таких растяжек,
шестьдесят три года. Очень было гадкое, сляклое
состояние, — не поверить, какой подъём царил всего несколько часов назад на
ужине с депутатами.
И — каковы ж эти депутаты,
чего они стоили, и знаменитый Гучков,
— сами не знали, чего добивались. Ни к чему не были подготовлены.
Оставалось, правда, лестно,
что телеграфировали первому Рузскому, а не Алексееву. Конечно, они рассчитывали
найти у него большее понимание. При новом правительстве он мог бы стать и
Верховным Главнокомандующим. Что́ Николай Николаевич? Фигура для парада и
фотографий. Да вряд ли его утвердят. А Алексеев — виновник 1915 года,
разработчик неуклюжей карпатской авантюры, потом предался психозу отступления,
— разве он годен в Верховные? Но — само правительство держится как безумное.
Петроградские события как
будто не имели связного течения, где последующее событие вытекает из
предыдущего, а выскакивали внезапно, как из балагана фокусника, и фокусником
был Родзянко, он мог представить в следующий разговор или через пять минут: то
— невиданный солдатский бунт, то — полное успокоение. Скорей всего, они сами не
понимали настроения населения и что делается в
Петрограде. Но почему же, когда Петроград был в ведении Рузского, — он всегда
знал настроение города? И члены Думы, и общественные деятели эти все дни,
значит, вели отчаянную рискованную игру, — а теперь по слабости выпустили всё
из рук. Но при такой мгновенной переменчивости петроградской
обстановки как же может рядом существовать и стоять Северный фронт?
И Рузский — выговорил
Родзянке, сколько успел. Родзянко с той стороны давил даже через аппарат своей
мощной фигурой, так и видно было, как он там устороняет
кроткого Львова, не давая ему пикнуть. Этим своим вечным самовыдвижением
Родзянко не давал узнать: что ж там думают и делают помимо него? Хотелось бы послушать главу нового правительства, но тот был нем, а
вместо него рвался с монологами Родзянко, — да уже не просто председатель Думы,
но председатель какого-то неслыханного Верховного Совета — вроде как при Анне
Иоанновне, — роль которого рядом с правительством вовсе была не ясна, а после
повторений и переспросов оказалось, что Верховного Совета никакого и нет, это
просто оговорка. Ничего себе оговорка — три раза медленно пропечатанная
на ленте!
Как это можно всё мешать? И
что у них там творится в умах?! — Рузский не мог проникнуть в повороты думских
политиков. Сперва он нехотя принял распоряжение
задерживать Манифест, отсылал их разговаривать со Ставкой. Но если подумать,
что дело идёт к Учредительному Собранию, тогда очевидно и к республике? — тогда
конечно Манифест Николая надо задержать решительно. И главное — остановить,
чтоб нигде не присягнули Михаилу.
В соседней комнате уже
несколько раз покашливал Данилов — очевидно в расчёте, что Рузский проснётся, но не решаясь будить, вторую ночь подряд.
И состояние разбитое, и не
уснуть уже. Не подымаясь из постели, Рузский позвал его.
Плотный здоровый Данилов был
бодро дневной и озабоченный. Надо бы ещё раз категорически повторить от имени
Главнокомандующего запрет распространения Манифеста, а главное — ни в коем
случае не приводить к присяге. Вот и готово, вот и ручка.
Рузский, подмостясь
подушками, подписал на картонной подкладке.
Ну, и какую-то надо
ориентировку разослать для разъяснения. Почему задержан? — будет Учредительное
Собрание. И подтвердить назначения Львова и Николая Николаевича.
А вот тут Рузский понимал,
что — не может так быть! Положение великого князя теперь зашатается тоже.
— Ставка подтвердила,
Николай Владимирыч.
— Ну, рассылайте, что ж, — вяло уступил Рузский.
Не надо было за всем этим
гоняться, не надо было соучаствовать. А вернуться к тому, чтоб обеспечить
боеспособность своего фронта.
Такую телеграмму Данилов
тоже принёс на согласовку. Всем командующим армиями,
Двинским округом, запасо-ополчениями и начальникам
военных сообщений. Что на всех железных дорогах надо установить контрольные
пункты и дополнить службой разъездов и облав — чтоб изолировать войска от
возможного проникновения агитаторов и не допустить образования в тылу шаек
грабителей и бродяг.
— А из Ставки общего приказа
нет?
Нет.
Хорош Алексеев! Как же можно
так пасть? В угождении новым властям.
Не шевелясь ничем, кроме
руки, взявшей бумагу, прочтя раз и два, Рузский, затылком на подушке,
задумался. В этом естественном для армии и как будто домашнем приказе
расщеплялась, однако, бездна. Сегодня за ужином ему казалось так легко ладить с
новыми властями. Но эта телеграмма напоминала, что — нет. Вот приехала вчера
депутация-банда в Полоцк, а прийми она чуть правей и попала бы уже не на Западный фронт, а на Северный. Северный — со столицей рядом, и все пробы будут делаться на
нём, и все банды посылаться — раньше всего сюда.
Алексеев не делал этого шага
— так приходилось делать Рузскому. Все убеждения и настроения Рузского
прилегали к тому, чтобы дружить и ладить с новым правительством, это были всё
интеллигентные люди, не тупое недомысленное
самодержавие. Но уже видно, что неспособны они будут эти банды останавливать.
А при этих бандах — нет его
как Главнокомандующего фронтом, и нет самого фронта, и нет воюющей России. И
неизвестно тогда, зачем всё и начинали.
Оставаясь генералом, он не
имел выбора.
И с горькой складкой сказал
Данилову:
— Добавьте, Юрий
Никифорович: что к таковым шайкам главкосев приказал
применять самые беспощадные меры.
И отдав бумагу, продолжал
лежать в бессилии.