368
В огромном депо с
остеклённой железно-решётчатой крышей густилась большая чёрная толпа рабочих — но
совсем не для работы, как и нигде её не было эти дни, и гораздо многочисленней,
чем могло бы их здесь работать. Должен бы быть тут ремонтируемый паровоз — не
было и паровоза, вывели. Осталась только высоко-взнесенная, узкая и с изломом
площадка — очевидно для ремонта паровоза в его верхних частях, — и вот туда-то Гучкову пришлось вскарабкиваться. Лесенка была не со
ступеньками, а с железными круглыми прутьями, неудобными для ботинок с
галошами, да ещё больной ноге, а под руками — прутья, нечистые, мазутно-липкие.
И вся просторная дорогая шуба Гучкова так
стеснительна в лазании, и два раза попала себе же под ногу, наверно было смешно
со стороны. И едва не разбилось пенсне, это была бы совсем катастрофа.
Задержался, положил его в карман. А когда поднялся до конца — снова насадил на
переносицу.
Очень тут было нешироко и боязновато свалиться, к счастью пригорожены перильца из
железных прутьев. Но ещё неприятней от этой гудящей чёрной толпы внизу. Просто
все разговаривали со всеми, но вместе это соединялось и возносилось как
угрожающий гул. И эта собранная толпа, этот её неуправляемый гул далеко внизу
укрепляли ощущение прорвавшейся революции. Поздно взял отречение, поздно! Не
предупредил. Та масса, которую всегда боялись разбудить, — вот, была разбужена.
С ним тут, на площадке, уже
стояло несколько человек. Он не успел их рассмотреть и понять — кто, он даже
лиц их не видел, потому что эти люди подступили вперёд к краю. Видел только
плечи в простых пальто или рабочих куртках, два поднятых воротника, два опущенных,
затылки в простой стрижке и фуражки, шапки сзади. Гучков
естественно ожидал, что сейчас к нему повернутся, пригласят говорить, объявят,
— но из четырёх никто не обернулся, даже тот, кто руку подал ему на последнем взлазе, — а один стал говорить:
— И кто ж у них в этом новом
правительстве, товарищи? Теперь, когда всё яростней бьются волны народного
гнева в стены дворцов, — вы думаете, пригласили кого-нибудь из трудового
народа?
И Гучков
понял, что все они здесь собрались не его слушать, что уже раньше начался их
митинг, а только замолкали и смотрели на него, когда он шёл через депо и
поднимался.
— ... Князь Львов! Небось — по десяти губерниям поместья его раскиданы. Кня-азь! Да другой же Львов, тоже
небось кня-азь, как бы тому не браток двоюродный. Да
текстильный фабрикант Коновалов! половина текстильной
промышленности у него в кармане, а теперь и всей промышленности будет министр!
Лица не видел Гучков, а выговор был — не истого рабочего, но
интеллигента, который подделывается. Однако внизу гудели возбуждённо,
возмущались.
— А министром финансов —
господин Терещенко! А кто такой Терещенко, кто знает? А на Украине все его
знают, это — сахарозаводчик известнейший, у него сахарных заводов двадцать! да
тысячи десятин земли! Да собственных миллионов сколько-то! А теперь и народные
деньги ему отданы, две кучи будет перемешивать.
Угрозно гудело народное море снизу.
Ах, как неудачно всё началось, перебили — и откуда теперь вести? Это глухое,
непробиваемое, последнее! — разве на это возразишь в митинговой речи?
— Ихняя Дума — реакционная! антинародная! буржуазная!
Все они в Думе — капиталисты и помещики! И таких же в
головку выбрали, на новый народный обман! Вот и господин Гучков к нам пришёл!
От этого восклицания, как от
прямого удара, даже обвалилось внутри, в живот. Оратор на миг обернулся —
мелькнула несомненная агитаторская социал-демократическая физиономия.
— Да он вам объявит сейчас,
что он с рабочим классом сотрудничал, что он ваш друг. Он объявит вам сейчас,
что Рабочую группу при Военно-промышленном комитете сохранял и вёл. Верно!
Соглашателей — это он собрал! Как нас лучше проворачивать на кровавое мясо! Как
нас пускать в эту трубу бесконечную, из которой возврата нету
нашему брату! Дума и хочет вести войну без конца!
А у Гучкова
как раз мелькала мысль — как-то начать с Рабочей группы, использовать эту
связь, и вот обрубили перед самым лицом. И с этим обрывом от внезапного удара,
в живот, и в полушаге от обрыва, где свалишься — живым не встанешь, Гучков почувствовал, что теряется: вот сейчас ему дадут
слово, а он не знает, что говорить. Да, он знал Рабочую группу, в общем
вежливую и ручную, но никогда не знал вот этой рабочей массы, только
теоретически. Ни одного лица не разглядеть, ни отдельного голоса выделить, —
масса! И уже бросила ей расчётливая рука на расхват — князья! — помещики! — капиталисты! —
миллионщики!.. Как через это перелезать?
Этой ночью в шёлковый
зелёный салон он уверенно-тяжело вступил
представителем народа. И вот в мазутном депо он неловко взобрался наверх —
представителем ненавидимых бар. А народ — глубоко внизу.
Он не терялся в Трансваале
под снарядами англичан, в Манчжурии под пулями хунхузов, он добровольно
оставался с ранеными в окружении под Лодзью, а здесь вот — испугался! Физически
зинула перед грудью его эта пропасть — подкинутого
вверх непонятного барина и разъярённой, понимать не желающей толпы.
И — как обратиться к ним?
«Господа»? — это сразу под насмешку, всё потерять с первого слова. «Товарищи»?
— подольщаться невозможно.
— И о чём они там сговорились
с царём — вот сейчас он нам пусть расскажет!
Как бритвой всё перерезано.
О войне, о народном подвиге — перерезано. О псковском совещании — перерезано. А
уже — говорить, на него оглянулись, его даже чуть подтягивают или подталкивают
к страшному переду — тут и столкнут шутя, — а как же
обращаться:
— Сограждане! — тоже плохо,
но уже сказал. И самому слышно, что это — дуто, из римской истории, не дошло, а
надо дальше. И принудительно дальше, может голос не тот, и не те слова, но
что-нибудь же и значит тренировка десятков-десятков произнесенных речей:
пробитые дорожки основных мыслей, и каждое слово привычно стягивает к себе
десяток верных.
― Лютый враг, наш общий
враг, стоит на нашей русской земле и хочет поработить нас всех — и крестьян и
помещиков, и рабочих и фабрикантов. Да, я работал с вашими лучшими активистами,
они помогали нашей обороне — и это во всех странах так. Потому что они —
русские люди, и так должно быть. Но война не могла быть выиграна, пока во главе
стояло гнилое правительство и пока вокруг царя сновали тёмные люди. И вот мы
заставили царя освободить место народному правительству! и он согласился
уступить трон! — чтоб уже ничто не мешало нашей русской победе!
Текста — нет, да и не
обстановка его читать, но повторяя его главные патриотические аргументы... И
тогда, громче самого себя:
— Этой ночью во Пскове
император Николай Второй отрёкся от российского
престола! И передал его своему брату, ныне императору Михаилу
Второму!
— Второго на шею? — закричал
кто-то резко. — До-лой!
Ещё в несколько голосов, но
очень настойчивых, все из одного места:
— До-лой!
— Не хотим!
— Никто вам не поручал!
— Помещики!
И прежний оратор, рядом,
надрываясь:
— Сговорились за нашей
спиной! Князья!
И несколькими этими криками
вдруг продёрнуло чёрную поверхность толпы, и она загудела враждебно, как
нахмурилась к буре.
И понял Гучков,
что всё проиграно, ничего не вернуть, не удержать. Замолчал.
Такого поражения он не
испытывал за всю свою ораторскую жизнь.
— А задержать его самого,
голубчика!
— А пощупать!
И социал-демократ уже брал
его за плечи, арестовывая.
А ещё проще было его отсюда
столкнуть.
Но с другого места, не
оттуда, где эти кричали группой, раздался сочный, сильный отпускающий голос:
— Поволь
ему, поволь! Он к нам гостем пришёл, что ж мы — не́люди?
И опять по толпе прошла
волна, но уже облегчённого, дружелюбного говора.