Третье марта

 

 

 

371

 

На киевский перрон Воротынцев выходил, уже зная, что поезд его на Винницу будет лишь после обеда. Но — скорей узнать новости! спросить свежие газеты, ещё раньше чем билет отмечать.

И мимо рослых железнодорожных жандармов (в Москве они уже исчезли!, но и по пути были на местах, и тут) поспешил к газетному киоску. Свежих газет была кипа, расхватывали их жадно, — из разговоров понял, что до сегодняшней ночи Киев не знал ничего достоверного, все телеграммы о событиях задерживались. Но вчера вечером представители киевской печати были приглашены к командующему Военным округом, и тот объявил, что генерал Брусилов разрешил публиковать все телеграммы о перевороте. И теперь, состязаясь заголовками и шрифтами, газеты публиковали десятки, грозди новостей, петроградских и московских.

И прямо на ходу, как никогда не делал, как презирал, Воротынцев разворачивал одну и другую, и читал у окошка кассового, и дочитывал на случайном диване.

Кронштадт перешёл на сторону революции... Временное правительство... Половина имён — неизвестные, но вот Гучков, и Шингарёв. Ничего. Это неплохо. Но где же Государь? В каком соотношении он с этим самовозникшим правительством?.. Союзные державы признали Временное правительство... Оч-чень поспешили... Приветствия, приказы... Но где же Государь? А, вот: царский поезд прибыл во Псков...

И всё. Никаких пояснений больше.

Но это — уже ничего. Верховный Главнокомандующий — в штабе Северного фронта, значит — при войсках.

Но слишком странная была неясность между ним и самовольным правительством. Надо же или разгонять или признавать? А если правительство с ним уже не считается — то что Государь?

И — киевское. Так выходило, что сегодня и наступил первый день киевской разрешённой революции, Воротынцев как вёз революцию за собой. Исполнительный комитет общественных организаций — и во главе его доктор, теперь пироги пойдут печь сапожники, может — и армиями будут командовать? И услужливый Брусилов, — Главколисом звали его знающие армейцы, — уже успел прислать этому доктору телеграмму с горячей просьбой поддержать в Киеве порядок. Уверял Брусилов, что вся Действующая армия признала новое правительство!? Что за идиотство, откуда он может это знать, что Армия — признала? Когда она могла признать, если здесь и телеграмм ни о чём ещё не было?.. И: мы с вами составляем единый русский народ, Киев — наша главная база, и чтоб успешно защитить вас нашей грудью, нам нужна ваша помощь, зачем и убедительно просил Брусилов доктора смотреть на военные власти не как на врагов.

Далеко же зашло.

А что — Румынский фронт, а Сахаров? Ни слова нигде. Как и о других генералах. Козырял один Брусилов.

И что же будет теперь с фронтом? Куда это всё качнётся? Головоломно непонятно.

А вот, в согласии с военными властями, в Киеве уже были упразднены с сегодняшнего утра губернское жандармское управление и охранное, дела и архивы их переданы, конечно, совету присяжных поверенных, а офицерам гарнизона разрешено создавать городскую милицию и войти в Исполнительный комитет.

С газетами на коленях Воротынцев сидел обескураженный.

Ясно одно: скорей к себе в Девятую! Где Воротынцев сейчас мог и придумать бы находиться лучше, чем в штабе Девятой? — у генерала Лечицкого. Вот сейчас, когда так зашаталось, если кто и будет действовать разумно, правильно — то он.

Лечицкий из самых победных генералов русской армии, единственный, кто умел побеждать и в японскую, умел наступать и в жуткое лето Пятнадцатого: за время отхода, частыми контратаками, взял больше пленных и трофеев, чем потерял из строя, а в конце отступления наша единственная армия только и осталась на неприятельской земле. И в наступление Шестнадцатого наша Девятая взяла больше территории и пленных, чем какая из четырёх наступавших. Только Лечицкий никогда не делал себе рекламы, как Брусилов, и о нём не кричали газеты. А теперь загноили в Румынии.

Но он и кроме того: самый вдумчивый и самостоятельный генерал. Если кто сейчас разберётся и решится — то он.

Быть с ним рядом!

 

 

К главе 372