372
Ну и окунулся Саша в
революцию! Дома не бывал, дня от ночи не знал, спал в комиссариате, и то всё время
будили, ни одного дела не делал подряд, а всё отзывали, отвлекали, отсылали на
другое, не умывался, ел когда попало, — только по
молодости и энтузиазму можно вынести всё это с удовольствием.
То была
ревность: какие-то другие два прапорщика, Пертик и Волошко, действовали на Петербургской стороне со своими
отрядами, но независимо от комиссариата, — и даже друг от друга независимо,
хотя оба были от одной и той же Военной комиссии и с удостоверениями от неё:
водворять порядок, организовывать охрану учреждений и заводов по своему
усмотрению.
Да как же можно на одной Петербургской стороне трём силам — и действовать
каждой по своему усмотрению?! Саша жаловался Пешехонову и ходил
разыскивал этих прапорщиков, и ругался с ними, — они выставляли свои
полномочия, были непреклонны, а потом чуть не в один час куда-то исчезли — оба,
и с отрядами.
Но уменьшилась охрана — со
всех сторон стали просить охраны. Своего отряда Саше уже никогда не хватало, и
он стал примыкать к ним новоявленных милиционеров с белыми повязками —
студентов, привычная своя весёлая публика, и странно было, что Саша вознёсся
теперь над ними как некий высокий начальник.
Но и правда: он чувствовал,
что у него и осанка появилась, и голос, и взгляд военные, всё за эти дни
революции только, — охотно его слушались те же и студенты, и рабочие.
Затем же надо было
патрулировать, а в подозрительных домах и квартирах производить обыски. Но
быстро выяснилось, что с ними на Петербургской стороне опять соревнуются
какие-то другие патрули, сплошь из солдат, и то и дело прибегали жители в
комиссариат жаловаться, что их ограбили. Простяцкий
Пешехонов был уверен, что это — грабители переоделись в солдатскую форму, но
столько солдатской формы нигде не валяется, и Саша, ближе с делом соприкасаясь,
уверился, что это — настоящие солдаты, так и приходят гурьбами из казарм,
грабят и уходят. Охоту за ними пришлось производить и по ночам, а чтобы
выдержать вооружённый отпор — пришлось ездить и на броневике, кто-то пригнал им
и броневичок, точно такой, с каким Саша ездил брать Мариинский дворец. По донесениям жителей
нащупали, в какую квартиру одна шайка сносила добычу, — нагрянули ночью туда,
захватили двух дневальных, с десяток винтовок, револьверов, больше шестидесяти
кошельков и бумажников, все уже от денег очищенные, и много часов — ручных,
карманных, будильников, бронзовых статуэток, отрезов материи, серебряных ложек.
Всё это удавалось, и весело,
— но на всё не хватало Саши Ленартовича, и за этими, в общем плосковатыми, занятиями он пропустил интереснейшее дело,
тоже проходившее через их комиссариат, но кому-то другому доставшееся: сбор
сохранившихся документов разгромленной и полусожжённой
Охранки! Вот это было — масштабное революционное дело, как и взятие Мариинского, — а Сашу оно миновало, очень досадно!
А Саше доставалось менять
караулы у комиссариата и следить, чтобы туда не лезли без пропуска, — высоко
революционное занятие! Но и тут: когда пришла толпа вламываться и требовать
оружия — Саша опять оказался в отлучке, на ловле этих шаек.
А тут — по всему Петрограду
разнёсся слух, что ночами стал носиться по городу какой-то чёрный
автомобиль, не даёт себя остановить и бешено
стреляет во все стороны, наводя ужас. И Саша загорелся — остановить этот чёрный
автомобиль! — если он по всему городу гоняет, то не может он Каменноостровского проспекта миновать, попадётся!
И на своём пятерном
перекрестке устроили сложную засаду — и всю ночь дежурили и останавливали все
до одной машины, но Чёрного Автомобиля не было.
Вдруг в одном задержанном
автомобиле рядом с шофёром в луче фонарика оказался Мотька Рысс,
в беличьей шапке и клетчатом красном толстом кашне, обёрнутом тщательно.
— Куда это ты, в два часа
ночи?
— Задание, — значительно-загадочно сказал Матвей.
Пропуск-то у них был, от
Совета, но он не говорил о цели рейса. Потянуло завистью, что вот в каких-то
таинственных делах участвует Матвей — а Саша топчется в дурацком
патруле.
— Ну, встретились, давай
хоть пять минут поговорим, — пригласил он Матвея в комиссариат.
Свернули автомобиль, вошли.
Они ещё мало и знали друг друга,
познакомились только этой зимой, и был между ними тон — не уступить первенства.
Матвей очень поважнел, нисколько удивления не
высказал командному положению Саши, да он и всегда был занят больше собой (от
чего Саше обидновато было за Веронику). Крупные
влажные губы его пожимались теперь даже с надменностью. О цели поездки не
признался, а спросил:
— Листовку читал?
— Какую?
— Против офицерья.
Моя.
— Так это — твоя?
И вспыхнул спор. Может быть,
ещё неделю назад Саша прочёл бы эту листовку со злорадством,
— чесать их, золотопогонников! Но за эти несколько дней...
— Да как же ты это понимаешь
— революция разве может вести бои без офицерства? Не доверять даже тем, кто
перешёл? — так это и мне не доверять? — повысил на него голос Саша.
А тот — остался невозмутим,
но надулся.
Чуть не поссорились.
Так и не открыл, куда,
зачем, — уехал. Очень хвалил своих межрайонщиков,
говорил, что только они да большевики — деловые.
А Саша остался как заноженный, и останавливал ночные автомобили уже не так
пристально, всё доспаривал с Матвеем. Эта встреча пояснила
ему, что невозможно так дальше мотаться по всякой чуши. Он должен прорваться к
чему-то крупному. Здесь — он терял время.
И тут у него соединилось то,
что обрывками плавало. Эти дни он так мотался, почти бессонно, что и
единственных двух газет не прочитывал. Но всё же во вчерашней газете не
пропустил обращение их же, Матвеева, Психоневрологического института, трёх
социалистических фракций — российской, польской и еврейской: что революция
не доведена до конца! Замечательно сказано! — это представилось Саше
многозначительно, грозно! Не доведена до конца! — о,
сколько ещё в ней случится, и ещё многие другие лица появятся, а эти, нынешние,
— закатятся. Что до осуществления истинно-демократических
идеалов, предстоит ещё упорная борьба. Эти студенты правильно соображали! — ещё
всё впереди, ещё и мы скажем своё молодое побеждающее слово!
А другое было обращение в
"Известиях" — к офицерам-социалистам, — прийти на
помощь рабочему классу в организации и военном обучении его сил. Днём Саше так
спать хотелось — он это вялым взглядом прочёл, а сейчас, после стычки с
Матвеем, вдруг ему и прояснилось: офицер-социалист! — да ведь это
он и есть! И их совсем не много таких, может десяток во всём Петрограде. И —
что-то именно по этой линии надо! Именно, листовке Рысса
наперекор, — честным революционным офицерам устраивать военную организацию
масс, вот Сашин путь!
Чёрного автомобиля так и не
было, сняли засаду, пошли спать.
А сегодня утром уже трясли
Сашу к делу: на Карповке громили продовольственный
склад.
А склад
был вот какой: его заведующий позавчера добровольно
принёс Пешехонову все бухгалтерские книги и предложил принять все запасы. И
Ленартович назначил туда караул. И вот теперь его часовых сбили — и толпа
громила склад среди бела дня, и продовольствие развозили.
Вскочил Саша — и, не
протерев слипшиеся глаза, стал скликать свои
вооружённые силы, броневик, — и помчались туда.
Но опоздали: на складе мало
что уже осталось. Однако, оказывается, по другим улицам на грузовике и на конных
подводах, реквизированных наверно от соседних ломовых, — восторженная толпа
везла это всё опять же в комиссариат, радуясь, что нашла и отбила для народа
ещё скрытые запасы.
А что ушло по бокам — того
уже не спрашивай.
И куда ж теперь это всё? Назад?
Но там двери с петель ссадили. А в комиссариате — места нет.
А вот что — везти в пустующий "Спортинг-палас", там есть помещения, не занятые ораниенбаумским пулемётным полком.
А пулемётчики — не
разнесут?..