Третье марта

374

Так ещё и вчера целый день было невозможно вырваться в Гатчину, и с квартиры княгини Путятиной никуда не уйти.

А к вечеру вчера пришла записка от Родзянки. Не порадовал, ещё обременил: не миновать Михаилу быть регентом! А самого Родзянку могут в любой момент повесить.

И замолчал, больше ни звука, ни строчки.

Бедный толстяк!.. Ну и положеньице в городе...

Но надеялся Михаил, что всё обойдётся, все угрозы преувеличены. Такое было свойство его характера: не слишком долго мучиться, быстро успокаиваться. Обсудил положение с секретарём Джонсоном — и заснул.

А в шестом часу утра в их коридоре зазвонил телефон. Княгиня Путятина пришла звать секретаря, тот разбудил Михаила Александровича: звонил настойчиво депутат Керенский — говорят, великая сила теперь, и вот члены династии должны были подходить к телефону.

В трубке раздался крикливый возбуждённый голос. Он спрашивал: знает ли великий князь, что произошло вчера во Пскове? Нет, ничего не знаю, а что произошло? (С вечера Михаил знал, что Государь во Пскове. Что-то с ним?)

Ничего Керенский не объяснил, но спрашивал разрешения приехать сюда на квартиру нескольким членам Временного правительства и нескольким членам Временного Комитета Думы.

Михаил спросил у княгини. Разрешил, хорошо.

И только положив трубку, понял, что Керенский не назвал ясно часа. Да очевидно вскоре, раз с такою срочностью звонил ещё в темноте. Время неприлично раннее, но и события слишком необыкновенны.

Уже — спать не ляжешь. Стали ещё потемну переходить к дневному времени, переодеваться, кофе пить.

Однако и в 7 часов их не было.

Приготовили гостиную. Михаил надел мундир с генерал-лейтенантскими погонами, вензелями императора и аксельбантами генерал-адъютанта. И сел посреди большого дивана, готовый к приёму.

Однако они не ехали.

Что же могло там случиться, во Пскове? Становилось грозно похоже, что трон передаётся Алексею, как и пророчил Бьюкенен. И дядя Павел.

Но какая такая крайность могла заставить Ники?..

А Михаилу будут навязывать регентство. Ах, лишат всякой человеческой жизни! Регент?! Всё пропало...

И по-прежнему не было телефона с Гатчиной — как несчастливо они с Наташей разъединились, именно в эти дни! Она всегда в курсе, что там печатается, пишется, произносится... Михаил мог только по догадке достроить её отношение к регентству, зная, что она всегда была очень за Думу. Поэтому если Дума будет просить его принять — очевидно надо принять?

Но и в 8 часов никого не было. И не звонил, не объяснял никто. Приходилось ждать.

9 часов — и всё никого. Стало спать хотеться, ведь не доспал.

Выпили ещё раз кофе.

От долгого ожидания как-то уже и ослабла важность события — соглашаться, не соглашаться. Надоело ждать.

Ходил по большому ковру гостиной, расставив себе проход меж кресел. Изнывал.

Играла же судьба! То он был, волею своего родного брата, исключён со службы, лишён звания полковника, установлена над ним имущественная опека. То — командовал бригадой, дивизией, наконец инспектор всей кавалерии. А вот — ему предлагали и всю Россию? Он не привык к такому простору, он привык жить потесней.

Вот уж чего не было — никакой радости.

Да ещё ж начнётся вражда и зависть великих князей.

Лишь перед десятью часами начались входные звонки. Михаил был так прост, что хотел и встречать по одному и начинать разговаривать, но княгиня настояла, чтоб он ушёл к себе в комнату, лишь потом вышел бы к собравшимся. (Простор для всего был, квартира Путятиных имела комнат до десяти, не считая людского крыла поперёк во двор.)

По приглашению Джонсона Михаил, одёрнув мундир, вышел к гостям, стесняясь, что таких видных людей заставил ждать себя как владетельную особу.

С тем большей предупредительностью он обходил собравшихся и пожимал руки. Часть фамилий он слышал в первый раз, а в лицо просто не знал никого, кроме Родзянки. Очень милый представился князь Львов. А Милюков — с широкой крепкой шеей, и как-то особенно пожал руку Михаилу, задержал, твёрдо глядя через очки. А Керенский оказался похож на вёрткого пересидевшего юношу. И есаул, рубака-казак, неизвестно как среди думцев.

Великий князь пригласил всех садиться. Для него было поставлено вольтеровское кресло как бы в середине полуокружности, а в два крыла, на диванах и в креслах, вся мебель тут была французская, расселись приехавшие. Рядом с великим князем сел Родзянко, в такое же могучее кресло, и глава нового правительства князь Львов.

Через кружевные гардины на трёх высоких окнах радостно, по-весеннему лилось солнце.

Тут Родзянко и объявил великому князю, что дело зашло гораздо глубже, чем ждали: не регентом он назначен, но ему передаётся престол как императору!

Михаил чуть не подскочил в кресле. Что это? Не только Ники отрёкся?! — но и... ? И он же отлично знает, до чего Михаил отвращён от государственных дел!

А Родзянко предлагал — обсудить, что делать.

Михаил опешил. К такой новости — ему и приготовиться не дали. И тут сразу, на виду у всех, обсуждать? Все эти достойные, образованные известные люди пришли к нему — обсуждать? А он — даже ещё и подумать не смел о размерах своего нового положения.

Он смущённо просил их объяснить, что же? Высказать.

Первый по важности, по видности, по громкости и стал говорить Родзянко. Михаил слушал его с почтением и с доверием.

Родзянко начал с того, что решение будет зависеть от великого князя, он может дать совершенно свободный ответ, давления на него не будет, — но ответ надо дать теперь же.

Председатель Думы говорил хоть и хрипловато, но оттого не со сниженным значением. Он — не мнение своё высказывал, но указывал то одно несомненное, как надо быть. Он объяснял, что самая передача престола в руки великого князя незакономерна: по закону царствующий император может отказаться лишь за себя, но не в чью-либо пользу, а передача может происходить только по престолонаследию, то есть в данном случае лишь Алексею. В акте отречения и не сказано, что сын отказывается от престола. Таким образом, вся передача трона Михаилу Александровичу — мнимая и только может вызвать жестокие юридические споры.

Так и великий князь так понимал. Зачем же брат издумал такое? с чего это он?

А эта сомнительность дала бы юридическую опору тем лицам, которые бы захотели свалить и всю монархию в России. И при такой шаткой основе и при возрастающем революционном настроении масс и их руководителей, в такое смутное тревожное время принимать трон было бы со стороны великого князя безумием.

Да, и Михаил так думал.

Он процарствовал бы всего лишь, может быть, несколько часов, объяснял Родзянко, — и в столице началось бы огромное кровопролитие, а затем разразилась бы гражданская война. А верных войск в распоряжении великого князя нет, и сам он будет убит, и все сторонники его. А уехать из Петрограда невозможно, не выпустят ни одного автомобиля, ни одного поезда.

Впрочем, Родзянко ж его и зазвал в Петроград, из Гатчины бы свободно можно было уехать.

Да кто посмеет и какое право имеет возбудить гражданскую войну, когда идёт война с лютым внешним врагом? Напротив, в этот ужасный момент все мы должны стремиться не к возбуждению страстей, а к умиротворению их. Привести в успокоение взволнованное море народной жизни.

Родзянко говорил авторитетно, долго, перелагая то же новыми словами и возвращаясь, но даже если б и меньше гораздо — Михаил был убеждён уже с первых слов и не ставил Родзянке в упрёк, что тот повернулся со вчерашнего дня, что сам же он ещё вчера уговаривал Михаила брать на себя всю ответственность, а сейчас — наоборот, не брать. Не надо брать трона — и слава Богу! Ещё не успев освоиться с этой страшной мыслью, Михаил с тем большей радостью узнавал, что она — придумана и ложна. Да о чём говорить! Да разве выдержит голова всю эту государственную перепутаницу! Прочь, прочь, не надо! — в строй!

Возникло движение. Принесли из передней, какой-то человек откуда-то привёз, — рукописную копию государева Манифеста, заверенную комиссаром путей сообщения. Дали великому князю посмотреть самому. Совсем чей-то чужой почерк, но разборчивый, а слова — Николая, и мерещится: зачем же он писал чужим почерком.

Михаил стал читать. Уже известно, о чём, — а всё ново. Не мог вникнуть внимательно, но что задело и поразило:

"Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, передаём наследие брату Нашему..."

Что-то обидное здесь было. О сыне — подумал, а брата — не спросил. Сына берёг как зеницу ока — брата не пожалел, навязал престол. И —

"... заповедуем брату Нашему править делами государственными в полном единении с представителями народа..."

Хорошо заповедывать. А отчего же сам не делал так?

Михаил не обиделся, но — обидно как-то.

А между тем стал говорить князь Львов, по другую сторону от кресла Михаила. У Родзянки был голос хриплый, повреждённый, а у князя совсем нетронутый, светленький, промытый. И сам — такой благообразный, такой округлённо причёсанный и подстриженный, так благонамеренно смотрел и выражался, — чудесный, спокойный человек, не захотелось бы обидеть его возражением, несогласием. Но и очень трудно было в его округлённых фразах понять: а какого же мнения сам князь? Принимать трон или не принимать?

Его речь убаюкивала, и внимание вязло.

Михаил заметил, что некоторые депутаты, подавшись в мягком, едва не задрёмывали, боролись. А подёргливый Керенский быстро голову вертел на каждое чьё слово. Да ещё один фатоватый молодой человек, фамилию Михаил не запомнил, всё вздрагивал при каждом открытии двери, при каждом шуме в передней, и на стуле сидел неглубоко.

Всё ж, сколько можно было уловить из гладкой речи Львова — он был того же мнения, что и Родзянко.

После Львова переглянулись: да может и говорить уже больше не надо? что они так долго убеждали?

Нет, теперь хотел говорить Милюков. Он властно заявил это с дивана, кашлянул для закрепления. Ему не возразили, и Михаил тем более.

Лицо у Милюкова было хмурое, а стало и напряжённое до морщин. Он ещё поднатужился весь, поднадулся, похож на рассерженного старого седого учителя, а голос такой сиплый, будто бы искричался в десяти непокорных классах. И стал говорить с первых же слов сердито и требовательно:

— Ваше императорское высочество! Не может быть даже речи, чтобы вы не приняли трона! Об этом нельзя даже и мыслить! Ваша ответственность перед вашим рождением, перед трёхсотлетней династией, перед Россией!.. Государь Николай Второй отрёкся за себя и за сына, но если отречётесь и вы — это будет отречение за всю династию. Однако Россия не может существовать без монархии. Монарх — это центр её! это — ось её! Это — единственный авторитет, который знают все. Единственное понятие о власти. И основа для присяги. Сохранить монархию — это единственная возможность сохранить в стране порядок. Без опоры на этот символ Временное правительство просто не доживёт до Учредительного Собрания.

Михаил слушал с удивлением. Это имя "Милюков" — он знал, это был главный критик трона. И теперь — говорил такое? Так за этим было что-то! Да и какое серьёзное он говорил: Россия — не может существовать без монархии! И — правда, конечно не может. Это Михаил понимал.

Но если Ники уже всё равно отрёкся — так кому же принимать? А если и Михаил отречётся — так кто же тогда?

А Милюков добавлял:

— Не тогда начнётся гражданская война, если вы примете трон, но начнётся, если не примете! — и это будет убийственно при внешней войне. Начнётся полный хаос и кровавое месиво... А вы — держите в руках простое спасение России: примите трон! Только так утвердится и наша новая власть. Мы все должны прикрепиться к традиции, к постоянству, к монархии, которую только одну знает и признаёт народ!

Это — Михаил понимал! Он хотел только, чтоб это всё без него укрепилось. Он — от брата не ожидал. А если уж никакого выхода нет — так как же не выручить? Если обстановка, оказывается, такая грозная и безвыходная!, так что ж — надо выручить? Это уже как бы — военный долг?

Между тем к собравшимся восьми вошли ещё двое новых: известный Гучков, и с ним какой-то легковатый ферт с острыми усиками.

Они не представились и ни с кем не здоровались, лишь поклонились великому князю, но, кажется, всем здесь были известны. Под тяжелозвучное выступление Милюкова они безмолвно заняли стулья в замыкание окружности, прямо против великого князя. А Милюков с их приходом ни на минуту и не умолк:

— Ваше императорское высочество! Если вы сейчас не примете трона — в России возникнет новое Смутное время и быть может ещё более разорительное и долгое. Вот того кровопролития надо бояться — больше, чем, может быть, временного и малого сейчас. Михаил Владимирович правильно здесь обрисовал столичную картину, да мы её видим все, но я решительно не согласен с его выводом. Да, сейчас здесь в столице затруднительно найти верную часть для опоры. Но они есть, я думаю, в Москве. Они есть повсюду в стране. Вся Действующая армия — верная сила! Вам надо немедленно ехать туда — и вы будете непобедимы.

Убеждённый напор старого опытного политика сильно подействовал на Михаила. В самом деле: вся Армия — в распоряжении императора, только надо к ней прийти.

Ах, зачем отречение брата застало Михаила не на фронте? Оставайся бы он в своей Туземной дивизии — да сразу бы он мог повести войска.

Но и сейчас ускользнуть из Петрограда, наверно, не так тяжело: не стоит же сплошной кордон вокруг города. Можно дождаться этой ночи, на худой конец переодеться, ночью — на двух автомобилях? или даже пешком? Само ускользание как задача кавалерийская было Михаилу понятно и не казалось трудным.

Впрочем, брат был при всех войсках, при всей власти — и отрёкся.

А ведь было ему когда-то предсказание, он не верил, даже не задумывался серьёзно: что он будет — Михаилом II и последним русским императором.

— Ваше императорское высочество! — хрипло, густо вговаривал Милюков, не останавливался, всё по-новому выворачивая то же. — Мы первые не проживём без вас бурного времени. Мы — просим вас, как о помощи...

Солнце так сильно засвечивало в комнату — даже жмурились, на кого попадало.

К главе 375