376
Задержать Манифест по
Западному фронту — задержали, хотя где-то мог проникнуть и в войска, а это что
же?
Задержали — но это не выход,
так не может продолжаться.
Задержали — но больше так не
попадаться. Не дёргаться больше, а вести себя с достоинством.
И — какая же причина? Что
там неведомое меняется наверху?
А Ставка как задержала, так
и замолкла. И велел Эверт послать им телеграмму: когда
же можно объявить, задержка Манифеста крайне нежелательна! А иначе тогда:
объявить войскам телеграмму наштаверха о задержке? И
— какие же причины, сообщите!
Ставка в ответ: потерпите! Наштаверх составляет новую телеграмму.
Но — не слали.
А тем временем, в себе всё более удостаиваясь, заявил теперь Эверт
Ставке новым тоном: что тот Манифест или какой иной, но должен быть объявлен
войскам с полной торжественностью и совершением богослужения о здравии нововосшедшего монарха. И ждёт главкозап,
что будут преподаны военному духовенству соответствующие указания.
Великий акт восшествия
нового российского монарха нельзя сводить к трескучке
юзов.
А между тем, хотя императора
скрывали, — гражданские телеграфы в необычном порядке уже принесли состав
нового правительства. Что ж это, правительство могло существовать без монарха?
Да значит могло, раз передавали. А раз уже вчера дали
прорваться петроградским новостям — то теперь
оставалось и эти уже не задерживать. Примириться, пусть текут.
Да впрочем, почему боевой
генерал должен так много заботиться, какое там правительство в Петрограде? Они
и раньше менялись. Его дело — подчиняться Ставке. И соблюдать достоинство
Главнокомандующего.
Однако поди соблюди! Кто б указал:
где граница этого достоинства? По гражданским же телеграфам достигло эвертовского штаба распоряжение нового министра юстиции
Керенского: о выпуске на свободу всех политических заключённых Минской
губернии! И о том, что в Калугу (полоса Западного фронта) едет из Петрограда
новый военный комендант с особыми полномочиями!
Вот так так! И что тетерь делать? — сопротивляться?
подчиняться? Ничего не остаётся.
Новая власть сразу трясла и
брала за горло.
Смутно и гадко чувствовал
себя Эверт. Он как будто утерял из рук всю мощь
своего Западного фронта. Будто и стоял фронт весь на месте — и будто не стало
его.
Вдруг — радостное известие.
Телеграфировал сам Алексеев: что депутации — самозванны,
что это просто революционные разнузданные шайки, — и принять самые энергичные
меры! — и захватывать их и судить полевым судом!
Вот это так! Вот это —
по-нашему! Такой язык не вызывал сомнений! И давно бы так!
Вторые сутки из жара в лёд
перепластывали Эверта — но этот возврат был радостен,
силы возвращались! Бодрый Эверт
приказал немедленно назначать на главные узловые станции, оставшиеся теперь без
жандармов, — команды под началом твёрдых офицеров. Надо было спешить,
навёрстывать двое утерянных суток.
Да всё ещё можно было
наверстать! — и снова те полки обратить на Петроград, и вдвое, и втрое! — если
бы повелел Его Величество Государь Михаил II!
Но почему-то он таился и
разрешал таить о своём воцарении.
А тем временем лысый
невозмутимый Квецинский с лохматыми бровями принёс новую длиннющую телеграмму
Алексеева № 1918.
Алексеев объяснял Главнокомандующим,
что петроградские деятели и Родзянко — обманывали их
всех! Не объяснял и тут, зачем же до сих пор держать Манифест, — но какой-то
был тут петроградский заговор. Но Алексеев будет
настаивать.
Ну, наконец-то! Не твёрдый
тон, но хоть твёрдые нотки. Почему ж не вчера донеслась от Алексеева такая
трезвая речь? Не было бы этого всего генеральского обморока, и запамятованья — тогда, может, и отречения бы не было?!
Предлагал теперь Алексеев:
для установления единства созвать в Могилёве совещание Главнокомандующих. И так
оказать влияние на ход событий.
Да чёрт раздери и двадцать
раз по матушке — ну конечно же так! Ответ Эверта был — да! да! — естественный ответ генерала
Действующей армии, если его командование не расслабло.
Но разрешали ему, как он и
просил, посоветоваться с командующими армиями. Уж теперь два-три часа не были
потерей, надо и посоветоваться.