385
Сперва в смех, а потом и серьёзно
решили члены ИК, что надо всем отдохнуть от так называемых «советских пленумов»:
не только Исполкому работать нельзя, всё время кому-то отвлекаться на Совет, но
даже нельзя из комнаты в комнату протиснуться по дворцу революции — столько
набивается этих рабочих и солдатских депутатов, неразбериха, просто уже
невыносимо. А толку с них — абсолютно же никакого, ни одного вопроса с ними
обсудить нельзя, да и не там их решать: вся текущая и ответственная работа, все
политические задачи ложатся только на Исполнительный Комитет. Нет, к чёрту этот
перманентный митинг, найти надо способ покончить с ежедневным многолюдьем, — да
ведь каждый день ещё и добавляется новых депутатов, так и прут, и прут. А пойди попробуй теперь их распусти! — кто это сумеет и
посмеет!
Уже столько набралось этих
депутатов — сегодня, кажется, больше тысячи трёхсот, —
что вот хлынули они в Белый думский зал. Но и в Белом зале
заседало думцев никогда не больше пятисот, и кресла депутатские были с
подлокотниками, из-за того вдвоём никак не втиснуться, — и все, кто места не
захватил, теперь садились просто на ступеньки проходов, и густо забивали пол
внизу, стоя, и хоры для публики, — да ещё ж некоторые солдаты до сих пор
таскали при себе винтовки. А лестно им.
Истечь торжественной речью
пошёл туда, разумеется, Чхеидзе, пока с утра ещё силы свежие. Взобрался на родзянкинскую председательскую вышку, куда и думать раньше
не мог, и отсюда возгласил: пусть третьиюньская (и
слова-то никто не понял) Дума заглянет сюда — и увидит, кто тут теперь
заседает. И показывал — спускался — где раньше сидел Марков 2-й, а где сам
Чхеидзе, — а скоро соберутся сюда и депутаты всенародного Учредительного
Собрания. Потому что уже высоко поднято знамя всемирного пролетариата — и да
здравствует этот момент!
А потом началась череда
приветствий Совету — от Голутвина и Коломны, от
Саратова, от каких-то полков, — и уже сам Чхеидзе не захотел там оставаться,
спеша уйти на Исполком. Но и Нахамкис тоже не захотел
идти председательствовать. Но — и нужно было всё-таки послать глотку, и энергичного. И сговорили туда — Богданова, меньшевика.
Взялся.
Исполнительный Комитет тоже
сегодня перебрался на новое место — в комнату близ Белого зала, по пути в Полуциркульный. Отчасти потому, что все уже знали место в
прежней комнате, даже и за занавеской, и мешали заседать, особенно по тайным
вопросам. Отчасти потому, что в прежних комнатах теперь разворачивалась
канцелярия Исполкома — из домочадцев и примкнувших добровольцев, и там же с
сегодняшнего дня будут раздавать своим горячие обеды и ужины. Да и правильно
было — распространяться по Таврическому, укореняться и уже не дать переселить
Совет депутатов ни в какое другое здание.
Ещё была забота: куда девать
этих десятерых солдат, которых Соколов так опрометчиво избрал и привёл в
Исполнительный Комитет? Сидеть серьёзно обсуждать что-либо вместе с ними — было
невозможно. Правда, их избрали только на три дня, значит завтра — последний их
день, да ведь не уйдут по-доброму? На сегодня убедили их, что их место — там, в
Белом зале, где все солдаты. И они пошли, у-у-уф.
В новой
комнате заседаний Исполкома тоже теперь учреждалось приятное заведение: на
отдельном столе у стены было наставлено и навалено в изобилии: масло, сыр,
колбасы, консервы, буханки пышного белого хлеба, и двухфунтовые кульки
сахарного песка, — в изобилии, от которого отвыкли, потому что сахар уже несколько
месяцев был по карточкам, и на белый хлеб тоже не всегда деньги бывали. Давно пора была такое
учредить, потому что члены Исполкома истощались, изнурялись, но 10–12 часов
невылазно во дворце и ещё потом заботясь, где бы
поесть.
Теперь изменился самый вид
заседаний, как бы добавлена была влага к их прежней сухости. Ни минуты не было
такой, чтобы все сидели вкруг стола заседаний, но двое-трое-четверо постоянно
стояли у того питательного стола, чаще спиной к
заседающим, и там чем-то шурша. Что тут отставало — сервировка: не было ни
тарелок, ни ложек, ни вилок, а — кружки жестяные, и даже приржавленные.
Но какой упоительно-сладкий чай! можно было размешать карандашами или пишущими
ручками! А всё остальное резали и брали, даже и консервы, перочинными ножами,
помогая пальцами.
Один из вопросов
сегодняшнего исполкомского обсуждения был — судьба Романовых. Но вопрос прошёл
легче всего, почти и без прений: не нашлось у Романовых здесь защитника или сочувственника. Отречный манифест
Николая вызвал в Исполнительном Комитете только смех: вот это-то и вся сила
царизма, которая нас так давила? Инсценировка приличной формы добровольного
отречения, когда он стихийно низложен! Особенно смешно, что Николай поторопился
назначить Львова премьер-министром — как будто это могло что-то изменить!
Революция катилась своим ходом, и уже ничто не зависело от образа действий
романовской шайки.
Другое дело — подлость и
двуличие цензовиков. Только сегодня члены
Исполнительного Комитета разобрались во всём этом фокусе: ведя неискренние переговоры
с Исполкомом, цензовики тем временем втайне снарядили
экспедицию к царю с попыткой спасти династию и монархию! Каково? Можно им
вообще верить?! (Некоторые члены были просто вне себя.) Буржуазное коварство и
пролетарская доверчивость! (Да как же прохлопали их поездку?!
Да именно в те часы в министерстве путей сообщения не
оказалось на месте Рулевского, который всё доносил в
Совет, что делается у Бубликова.) Ах, цензовые
мерзавцы! Закулисные безответственные переговоры!
Правда, ничего особенного они не выиграли. Но ещё эта вчерашняя милюковская наглая речь. И ещё сегодня возились с Михаилом.
Да чем скорее изолировать династию — тем спокойней, никакой реставрации.
Это в принципе решено. Всех
переарестовать. Сперва мужчин. Технику арестов должна
бы разработать Военная комиссия.
Возмутительно и другое:
поведение товарища Керенского! — вот что надо обсудить. (Его самого, конечно,
не было здесь — он не считал нужным сидеть на Исполкоме.) Вращаясь там, в самом
буржуазном гнезде, он не мог не знать о попытке плутократии спасти династию. И
почему ж не протестовал? Почему не сообщил нам?
Да если говорить о
Керенском, то возмущение им шире и глубже, — этот вчерашний бесстыжий
фокус: выскочить перед несмысленной толпой и
демагогически вырвать согласие.
Они все возмущались, но и
понимали: Керенский вырвался на такой простор, где их осуждение уже его не
задевало.
Он не явился на заседание,
сам, но имел наглость прислать им — из комнаты в комнату! — требование:
командировать кого-либо из членов Совета в Петропавловскую крепость, где
происходит разгром оружейных складов под руководством большевиков, — а всё
оружие теперь принадлежит исключительно Временному правительству.
А Шляпников — хороший плут,
у него даже перед товарищами по Исполкому всегда такое непроницаемое лицо,
будто он вот сейчас уходит от филёров: выбрит, щёки гладкие, глаза
невыразительно спокойные, усы застыли на верхней губе, волосы гладко зачёсаны,
руки чаще всего на груди впереплёт. Чудится полунасмешка, но и не поймаешь прямо, чтоб смеялся. Все
товарищи изо всех партий приходят в Совет как к себе домой — одни большевики
неискренно, у них всё время своя конспирация.
И хотя тут Шляпников сделал
невинный вид, пошёл звонить-проверять, а ясно, что знал, и даже может быть этой
грабиловкой оружия и руководил тайно. С таким
объяснением он и вернулся: ничего не может поделать, никакого разграбления не
происходит, рабочие в большой дружбе живут с солдатами Петропавловки, и те им
от себя дарят часть своего оружия. И ничего плохого нет в вооружении рабочих:
Совет же и будет более обеспечен защитой.
А из Белого зала тем
временем доносились, при открываемых дверях, всё крики и приветствия, всё крики
и приветствия.
Наконец вот теперь обязан
был и мог Исполнительный Комитет упорядочить свою работу. До сих пор раздирали
его противоречивые распоряжения членов, — что все заведывали
всеми вопросами и, не зная или зная, отменяли один распоряжения другого.
Сегодня, пока и солдат нет, разделились они на 11 комиссий и секретарём своим
избрали аккуратного вежливого Капелинского, так что
теперь появятся у них и протоколы.
Впрочем, не долгие часы они
тут спокойно позаседали: уже проведали их новое
пребывание, и уже сюда стали пробиваться искатели с внеочередными и экстренными
заявлениями.
А у них зависали свои
вопросы. Цензовики подняли большой шум о «Приказе
№1», и Военная комиссия требовала: как понимать и чего держаться? И
действительно, сам чёрт не поймёт, чего там наприказали,
не все в Исполкоме и знали об этом приказе (и хорошо хоть успели снять
выборность офицерства). И — кому приказали? Одному петроградскому
гарнизону? А покатилось на всю Действующую армию, этого не учли.
Теперь большинство, кто и
знал, стали отгораживаться, что они об этом Приказе не знали. Хорошо: поручить Военной
комиссии издать разъяснения к Приказу №1.
Но тем более тогда в упор
вопрос: как же они все относятся к продолжению войны? Всё недосуг об этом
поговорить.
А из большого зала гудели: в
Павловском училище какого-то солдата из обслуги кто-то ударил или наказал — так
Совет отряжал теперь туда комиссию в 50 человек, почти полуроту, — для принятия
всяких мер, вплоть до ареста кого угодно, хоть и начальника училища.
Да товарищи! Да закройте же
дверь, невозможно нам их слушать, у нас свои дела!
Своё главное дело было вот какое. Полная победа
революции состояла бы в возобновлении нормальной жизни Петрограда. Пока там
решится с заводами, — а самое видное и самое всем нужное дело — это пустить
трамвай. Это было бы и облегчение для революционных жителей
и символ восстановления порядка при революционном строе. Но одно дело, что за
дни революции трамвайные пути изрядно занесло снегом, и втопталось,
и вмёрзло в лёд, и чистить предстояло ломами, хоть даже в воскресенье — а людей
на работу теперь и в будни не найдёшь, кого брать? Городская управа находилась
в полной растерянности и просила помощи Исполнительного Комитета. (Никому и в
голову бы не пришло ждать помощи от Временного правительства.)
Но расчистить пути — ещё
как-нибудь расчистят, а самый острый вопрос: как быть с солдатами? Ведь теперь,
пользуясь завоеваниями революции, они все попрут в трамваи, да не на задние
площадки, а внутрь, наряду с обывателями, — но платить гривенник
конечно не захотят, а полезут бесплатно, хоть одну-две остановки подъехать, — и
так забьют трамваи, что уже ни старые, ни малые, ни женщины не сядут, и даже к
трамваю не дотиснутся. И трамвай прогорит, и будет
служить не жителям, а возить только солдат — а их в гарнизоне полтораста тысяч,
это саранча!
Вопрос из технического
вырастал в высоко-политический! Разумно было заставить солдат платить хотя бы
половину проездной платы — пятак. Но Исполнительный Комитет не мог опубликовать
такого заявления, не теряя революционного лица! Масса вырвалась из рабства,
завоевала свободу — и хотела пользоваться ею! Обращаться с гарнизоном надо до
крайности деликатно.
И решили оставить солдатский
проезд бесплатным.
А ещё просила городская
управа — призвать население возвратить трамвайные ручки и другие детали. В
острый момент уличных волнений это была дерзкая находка, это был ключ Революции
— отбирать у вагоновожатых трамвайные ручки.
А сейчас эти же ручки
становились ключом к возврату в мирное положение.
ДОКУМЕНТЫ – 14
ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ СОВЕТА РАБОЧИХ
И СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ
Из протокола 3 марта:
Постановлено:
1) ... арестовать династию
Романовых...
2) По отношению к Михаилу произвести
фактический арест, но формально объявить его лишь подвергнутым фактическому
надзору революционной армии.
3) По отношению к Николаю Николаевичу,
ввиду опасности арестовать его на Кавказе, предварительно вызвать его в
Петроград и установить в пути строгое над ним наблюдение.
4) Арест женщин из дома Романовых
производить постепенно...