Третье марта

 

 

 

388

 

Всё отравлено. Пылающая работа — а вываливалась из рук.

Час за часом, запершись в кабинете министра, Бубликов не отлипал от телефона: вёл переговоры с Родзянкой, с другими — остаться министром путей. Родзянко уже подавался, обещал, что Некрасов может быть перейдёт на министерство просвещения. Да может Бубликов сам приедет на переговоры?..

— Да не желаю я с ним говорить! Ноги моей не будет здесь при Некрасове ни минуты, он — в одну дверь, я из другой!

Положил к их ногам победу, Россию! — не могут оценить, скоты!

Такая мысль: каждый час, что Бубликов ещё здесь, — это его выигрыш. И надо бурно нараспоряжаться, наделать реформ, хоть оставить после себя незабвенную революционную память.

И составлял и рассылал по линиям директиву за директивой.

Отменить все распоряжения прежних комитетов по охране дорог.

Освободить всех арестованных или наказанных этими комитетами.

Объявить всем железнодорожникам: возрождение России к новому свободному бытию вселяет твёрдую надежду на беззаветное исполнение каждым своего долга, и больше не понадобится никаких наказаний.

Упразднить советы при начальниках дорог. (Если стать начальником дороги — единовластие. Но — к чёрту такую должность при Некрасове, и товарищем министра не стану!)

С Виндавской дороги сообщают: солдаты разносят станции, буфеты.

Ничего, лес рубят — щепки летят.

Стали обсуждать с Ломоносовым: ну что это, правда, за правительство? Стыдно. Кто там специалист? Надо было 50 лет завоёвывать свободу, чтоб составить какой-то сброд безруких. Практику-деятелю смотреть со стороны — просто невыносимо.

А Ломоносов уже собрал типографов (ротмистр Сосновский поставил при типографии караул), но весь день не мог начать печатать Манифеста: из Таврического не велели. При полной ясности положения — не велели! Идиоты, чего ждут? Кажется, ясно: чем скорей напечатать — тем скорей и развязаться с Николашкой.

Пока сделали самодельную копию отречения, сами же и заверили. Её (не гонять же по опасным улицам драгоценный подлинник) и послали по требованию правительства, почему-то на Миллионную 12.

Пока там тянулось, тут со своими обсуждали: чего хотеть? Парламентарной монархии? А может быть — низложения всей династии? Гораздо красивей, революционней, пороховой дым! Но во время войны?.. Низложение может вызвать сопротивление армии. Ладно, чёрт с ним, пусть парламентарная монархия, а уж конституцию под шум событий можно приложить какую угодно.

Наконец свой же Лебедев позвонил с Миллионной, где остался разведчиком: ура! Ещё одно отречение — в пользу Учредительного Собрания! Набоков сел писать акт.

Потрясающе! Как золотой сон. Старые святые слова — Учредительное Собрание!

Но когда же привезут печатать? Что же, проклятье, не разрешают? Они всю революцию погубят! Династия обернётся — и всё заберёт назад.

А Совет депутатов — обогнали нас, подлецы! — не имея текстов, выпустил по улицам летучку с главным: «Николай отрёкся в пользу Михаила, Михаил — в пользу народа!»

Наконец, пришла из Думы команда: печатайте первый манифест.

А второй где?

А второй почему-то князь Львов увёз в Думу и пришлют после.

Ломоносов спустился в типографию и там, наслаждаясь голосом, вслух прочёл отречение Николая.

Два старых наборщика истово перекрестились, как на покойника.

 

 

К главе 389