388
Всё отравлено. Пылающая
работа — а вываливалась из рук.
Час за часом, запершись в
кабинете министра, Бубликов не отлипал от телефона: вёл переговоры с Родзянкой,
с другими — остаться министром путей. Родзянко уже подавался, обещал, что Некрасов может быть перейдёт на министерство просвещения. Да
может Бубликов сам приедет на переговоры?..
— Да не желаю я с ним
говорить! Ноги моей не будет здесь при Некрасове ни минуты, он — в одну дверь,
я из другой!
Положил к их ногам победу,
Россию! — не могут оценить, скоты!
Такая мысль: каждый час, что
Бубликов ещё здесь, — это его выигрыш. И надо бурно нараспоряжаться,
наделать реформ, хоть оставить после себя незабвенную революционную память.
И составлял и рассылал по
линиям директиву за директивой.
Отменить все распоряжения
прежних комитетов по охране дорог.
Освободить всех арестованных
или наказанных этими комитетами.
Объявить всем
железнодорожникам: возрождение России к новому свободному бытию вселяет твёрдую
надежду на беззаветное исполнение каждым своего долга, и больше не понадобится
никаких наказаний.
Упразднить советы при
начальниках дорог. (Если стать начальником дороги —
единовластие. Но — к чёрту такую должность при
Некрасове, и товарищем министра не стану!)
С Виндавской
дороги сообщают: солдаты разносят станции, буфеты.
Ничего, лес рубят — щепки
летят.
Стали обсуждать с
Ломоносовым: ну что это, правда, за правительство? Стыдно. Кто там специалист?
Надо было 50 лет завоёвывать свободу, чтоб составить какой-то сброд безруких. Практику-деятелю смотреть со стороны —
просто невыносимо.
А Ломоносов уже собрал
типографов (ротмистр Сосновский поставил при типографии караул), но весь день
не мог начать печатать Манифеста: из Таврического не велели. При полной ясности
положения — не велели! Идиоты, чего ждут? Кажется,
ясно: чем скорей напечатать — тем скорей и развязаться с Николашкой.
Пока сделали самодельную
копию отречения, сами же и заверили. Её (не гонять же по опасным улицам
драгоценный подлинник) и послали по требованию правительства, почему-то на
Миллионную 12.
Пока там тянулось, тут со своими обсуждали: чего хотеть? Парламентарной монархии? А может
быть — низложения всей династии? Гораздо красивей, революционней, пороховой
дым! Но во время войны?.. Низложение может вызвать сопротивление армии. Ладно,
чёрт с ним, пусть парламентарная монархия, а уж конституцию под шум событий
можно приложить какую угодно.
Наконец свой же Лебедев
позвонил с Миллионной, где остался разведчиком: ура! Ещё одно отречение — в
пользу Учредительного Собрания! Набоков сел писать акт.
Потрясающе! Как золотой сон.
Старые святые слова — Учредительное Собрание!
Но когда же привезут
печатать? Что же, проклятье, не разрешают? Они всю революцию погубят! Династия
обернётся — и всё заберёт назад.
А Совет депутатов — обогнали
нас, подлецы! — не имея текстов, выпустил по улицам летучку
с главным: «Николай отрёкся в пользу Михаила, Михаил — в пользу народа!»
Наконец, пришла из Думы
команда: печатайте первый манифест.
А второй где?
А второй почему-то князь
Львов увёз в Думу и пришлют после.
Ломоносов спустился в
типографию и там, наслаждаясь голосом, вслух прочёл отречение Николая.
Два старых наборщика истово
перекрестились, как на покойника.