395
На всех фотографических
карточках выражение получалось у Вари — худенькой неудачницы, которое она
скрывала гордым или даже победным видом.
И так
весела иногда, больше чем есть, руками размахивая, так уверенна, больше чем
есть, а под этим, в узине, в глубине — одна, одна...
Пятигорская сирота, сверх
надежд своих прожила она вот четыре года в Петербурге, кончала Бестужевские курсы, а жизнь её так и не наполнилась: набитие головы никак не передавалось в грудь. Кончала Бестужевские курсы — и вот поедет учительницей куда-нибудь
в глушь, и петербургское обманное сверкание окончится на этом.
Ещё в пятигорское время Варя
чисто пела, любила петь, — и где же попеть как не в церкви? Неприятно быть
орудием невежества, но где же попеть? И в Петербург-то она сперва
поехала учиться именно пению, её обнадёживали, что при успешном развитии голоса
можно попасть и на сцену. Но ничтожное мужское внимание, подруги и зеркало
скоро открыли Варе, что на сцене ей не бывать: по извращённости также и этого
вида человеческой деятельности, сцене мало было только пения, нужна была ещё
так называемая красота. И этому всеобщему тупому заговору пришлось уступить и
курсы пения покинуть.
Как будто кто-то мог
доказать, определить точными словами, в чём состоит или не состоит красота.
Плеханов убедительно показал, как это понятие радикально меняется с эпохами, и
то, что считалось когда-то красивым, признаётся со временем некрасивым, и
наоборот. Для мужчин разумных зыбкое понятие женской «красоты» совсем не должно
было бы иметь реального значения. Да линию носа выправляют, говорят
есть такие приборчики... А ножки у Вари — лёгкие, тонкие, хоть в балет.
Так Варя двигалась, училась,
горячо спорила, среди подруг известная любовью к справедливости, отстаиванием
каждого мелкого случая, — а внутри тоскливо вытягивалась, что вот скоро 23
года, а жизнь её не удалась.
И каким же вихрем
ошеломительным налетела эта революция! Как же всё переменилось и засверкало!
Во-первых — Справедливость! сразу для всех людей и во всём, гремящая! Во-вторых
— круговорот, хоровод тысяч, и во всё это можно кинуться и руки приложить.
Первые дни, ещё до настоящей
революции, стали прямо на курсы хлеб привозить для курсисток и преподавателей,
чтоб им не выстаивать в хвостах, — и Варя деятельно заведовала этим. Затем был
день главного вихря — понедельник, все кружились как обезумелые,
а уже вечером того дня с проезжающих автомобилей разбрасывали воззвания к
жителям кормить горячим бездомных замёрзших солдат!
И как этот сам листок
подхватывался уличным сквозняком и взбрасывался легко, так подбросило и
закружило Варю: вот это было для неё! Сколько тут надо энергии, организации,
дотошности, делового расчёта! — но всё это было у неё как раз, да с какой
радостью, с каким умением она это всё приложит!
И правда, замечательно
получилось. Нашла ещё несколько женщин и девушек, добыли бесплатно помещение на
Малой Посадской, и с хорошей плитой, — стали собирать с окрестных жителей
утварь, столы, табуретки, посуду, продукты, деньги, — все и всё подавали
охотно, потом просто столик поставили снаружи у входа, блюдо — и туда прохожие
клали мелочь, а собиралось много. Назвали это «чайная», но потом и обеды
готовили для солдатиков, а ещё была примыкающая большая тёмная комната, как
складская, её чисто вымели, натопили, и там прямо на полу укладывалось их
человек тридцать, обездомевших, с винтовками и без
них. Вывески не было, сперва зазывали проходящих, а
потом уж они сами валили, знали.
Это
поддержка была какая! — много часов пробродившего, уставшего, голодного
революционного солдата, рабочего, матросика, студента — усадить, согреть
стаканом горячего сладкого чая с халвой или какао, которого он сроду не видел,
да с бутербродами, хоть рано ещё до рассвета, хоть поздно уже в ночь, чайная
почти не закрывалась и на ночь, как не спал и весь город. А днём кормили щами с
солониной, лапшою, масляной кашей. А при выходе давали ещё каждому пачку
хороших папирос. И самые буйные с улицы солдаты тут становились ласковые.
И носилась Варя между
столиков, между всех них — счастливая, весёлая, потончавшая, полегчавшая, её
все кликали, звали «сестрица Варя», её и обнимали в шутку и по плечам хлопали,
— и она в ответ любила беспредельно их всех, грубых, неуклюжих и нечистых, как
они, папахи на колени скинув, в голове чесали или по
жаре не умели как аккуратней высморкаться на пол. Она любила их, как в эти
великие дни все в городе любили друг друга, — то братство всеобщее, которое
только грезилось, а достанется не нам, но вот наступило, сердечное! И это
нежданное множество мужской силы, столько сразу вместе, в чудесном крутом
запахе, махорочном, сапожном и ещё каком-то, и вся эта сила нуждалась в ней,
звала, просила и благодарила. Варя не думала пережить такие счастливые дни. Все
прежние мучения её как не бывали. (А вот кончатся эти дни, кончатся питательные
пункты — и так будет жалко расстаться с ними.)
Больше всех она вложила сил,
больше всех хлопотала, здесь и ночевала, — и естественно стала заведующей этой чайной.
Тем временем на Петербургской стороне создался комиссариат — и объявил, что
какие чайные (а их уже немало возникло по городу) будут сдавать отчёты — те
будут получать из комиссариата и продукты по низкой цене. Хоть отчёты были
добавкой забот, но так было проще и больше получить продуктов и накормить
больше, Варя взялась, зарегистрировались. Каждый поздний вечер стала бегать
туда, в кинотеатр «Элит» в продовольственный отдел с отчётами
да и кассу сдавать, сборы.
И всё было бы замечательно,
в эти светлые дни обновлённой России, — но люди ещё не могут выдержать такого
высокого братства. Вчера к вечеру вдруг явился в чайную какой-то угреватый
молодой человек, вольноопределяющийся, объявил, что он назначен комендантом
Петербургской стороны и велел сдать дневную выручку ему. Варя почувствовала
недоброе, вложила прямые руки с кулачками в кармашки фартука и попросила его
предъявить удостоверение. Но он предъявил, и там было написано, да, что
вольноопределяющийся такой-то Временным Комитетом Государственной Думы и
Советом Рабочих Депутатов назначается комендантом Петербургской стороны, и все
граждане обязаны выполнять все его распоряжения.
Варя смутилась, но схитрила,
что сборы никак невозможно сдать раньше чем через два часа, пусть он укажет,
куда. Вольноопределяющийся отвечал, что он и сам здесь дождётся, охотно чайку
попьёт.
Тем более подозрения её
укрепились! Велела дать ему чаю, а сама побежала в комиссариат. Там ответили:
ни в коем случае не сдавать, а пусть придёт сам в комиссариат. Варя — назад, и передала
ему. Он ответил, что идти ему поздно, но она может снести в комиссариат его
удостоверение. Варя положила удостоверение в кармашек и побежала в комиссариат,
в лёгкой кофточке и платочке, вот ещё не было заботы. Там её принял сам старый
Пешехонов с опущенными усами. Он покрутил удостоверение и сказал, что это липа:
печать неразборчива, подписи неразборчивы, да и невозможный случай, чтобы
думский Комитет и Совет Депутатов согласно дали кому-нибудь общее поручение.
Велел сборы приносить сюда, а тому передать прийти, не сегодня, так завтра.
Варя возвращалась с
волнением к столкновению, но знала, что не уступит, а ещё горяченько
ему задаст, она пылкая в спорах была!
Однако самозванец за это
время уже сбежал.
Тоже и тарелочки сбора
больше наружу не выставляли, стали красть.
Сегодня же
после обеда появился — подъехал на автомобиле — новый человек, высокий,
бледный, и сразу же предъявил документ, что он — врач такой-то, назначен
Комитетом Государственной Думы комендантом всех чайных на Петербургской стороне,
а помощник его — вольноопределяющийся имя рек, вчерашняя фамилия, — и им
поручается немедленно собрать все имеющиеся во всех чайных наличные деньги в
общую для всех них кассу. Печать была теперь — одного Комитета и совершенно
отчётливая, и подпись ясная, — но Варя изумилась: комендант всей
Петербургской стороны — помощником у коменданта одних только чайных? Ясно, что
их хотят ограбить, и она ни за что не даст. А больше всего жёлчью подступило
это надругательство над братством.
Но она сдержалась, не стала
браниться, а сказала, что придётся проехать к комиссару. Что ж, врач предложил
ей место в своём автомобиле.
Теперь она прямо повела его
не в продовольственный отдел, а к Пешехонову. Тот признал, что и подпись
размашистую эту он знает — члена Думы Караулова. И
ответил бледному высокому врачу, что вполне признаёт его полномочия, но вопрос
о передаче чайных в его ведение осложняется некоторыми обстоятельствами, для
выяснения которых он и просит доктора отправиться с ним вместе немедленно в
Комитет Государственной Думы, вот в автомобиле комиссариата.
Врач согласился ехать, но
церемонно отказался пересесть в автомобиль Пешехонова, а поедет вослед в своём.
Спросил Пешехонов — а где
помощник? Помощника он где-то в другом месте оставил.
Поехали, а Варя пошла к
себе.
Как будто
отбились, но так дурно стало у Вари на душе: наплевали в чистое, хорошее, и тут
хотят грабить, уже новые руки, и уже не показалась ей вся их чайная таким
светлым праздником.
Да и заметила она, что
некоторые типы из солдат регулярно ели у них по 3–4 раза в день, и оставались
ночевать тут вот уже на четвёртую ночь, без винтовок. Просто жили, дезертиры.