Третье марта

402

Долгой дорогой, вагонным покачиванием отходил Николай от пережитого во Пскове.

Он оказался как обожжён. Только сегодня ощутил, насколько. И ото сна — не прошло. И от книги о Цезаре — не проходило.

За окнами двигался чудный солнечно-морозный день. Но не взбадривал душу.

С пути отправил телеграмму брату.

«Его Императорскому Величеству Михаилу.»

Необычно сочлось. Но от своей руки.

«События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом... Горячо молю Бога помочь тебе и нашей родине. Ника.»

Пошли ему Господь более удачного царствования!!

И Мама́ в Киев отправил. Позвал приехать в Ставку.

За день разговаривал понемногу с Фредериксом, Воейковым, Ниловым, — но всё не разряжалось. Они как-то не так понимали.

Воейков упрекнул: говорили Государю, что гвардию надо было держать в Петрограде, — надо было и держать. И ничего бы не произошло.

Но это было никак не возможно, неужели не понятно? Если гвардию бы держать в Петрограде в безопасности, то такая льгота какой бы обидой была для остальной армии! Это невозможно бы!

Как и невозможно, некрасиво было бы (советовали тоже) — отзывать из армии второсрочных солдат, создавать из них полицейские батальоны.

Текли часы. Прихмурился и день. Но не только не проходило обожжение, а — вырастало вчерашнее, вырастало по значению.

Вчера — Николай легче принял решение, чем осознавал сегодня.

А может быть — он мог бы не отрекаться?.. Вот просто сказать: нет! — и всё. Упереться. А что?.. Что б они сделали?

Обидный остался осадок от тона, каким Рузский разговаривал с ним эти дни. И как теперь пожалел Николай: зачем поддался уговорам Григория, возвратил его командовать фронтом после неудовольствия и смещения. Так возвысил его, а он вот — поворачивает судьбы империи.

Может быть, может быть как-то можно было сделать вчера иначе. Но не первый день как тугой пеленой была обтянута голова, и даже если было простое доступное — а не видно. Вчера — не увидел.

Может быть, самый простой выход, — а не открылся.

И — кто теперь был Николай? Кроме уже отодвинутой юности — он помнил себя всегда императором, только. И вдруг — уже нет...

Но и не просто же частное лицо, никому не знакомое, — это было бы намного легче. А был он теперь — особое пустое холодное место, выставленное на позор и насмешку всем, кто знал его в прежней жизни.

Стыдней всего было предвидеть, как он встретится завтра с иностранными представителями при Ставке. Вот перед ними было, пожалуй, всего позорней. Ведь для них он был — сама Россия. А — как теперь они должны смотреть?

Ощущение было как будто раздетости или измазанности. Чего-то очень унизительного.

А — со всеми штабными встречаться?.. — если даже со свитой так тяжело. (Все — выражают глазами.)

Да зачем он и в Ставку поехал?.. Уж лучше скорей бы в Царское!

Глаза скользили по Юлию Цезарю — а в самом протекало, всё протекало — своё царствование. Такое, кажется, долгое, — а вот короткое, незавершённое.

Двадцать два года он стремился делать только лучшее — и неужели делал не лучшее?

И будут судить потомки. И будут осуждать каждый шаг.

Ещё до вечера обещало длиться это вагонное раскачивание вне жизни, отодвигая всё неприятное.

Но тут обманулся: в Орше в поезд вошёл лощёный Базили, начальник дипломатической канцелярии при Ставке, составлявший первый проект отречения. Он выехал навстречу, чтобы в пути обсудить с Государем, как документально оповестить союзников о случившемся.

Разбередил на несколько часов раньше. И бестактно коснулся больного:

— Мы были в отчаянии, Ваше Величество, что вы не передали вашей короны цесаревичу.

Вздохнул Николай:

— Я не мог расстаться со своим сыном.

Не понимают?..

И — кончался, прошёл свободный день, так и не принеся покоя, но даже хуже. Ощущение было — раздавленности.

Вот уже, в темноте, подъезжали и к Могилёву.

Николай заволновался перед новыми встречами, каждая ещё унизит его.

Впрочем, пока на вокзале он ожидал лишь нескольких человек, обычных встречающих — Сергея Михайловича, Бориса, может быть Сандро, если здесь, да несколько старших генералов. Но подъезжая и подглядывая через обледенелое окно, — увидел на платформе длинный замерший офицерский строй — так много, как никогда не было, ещё и с чиновниками, конец и не виден был.

И — прошли мурашки по темени. Стало страшно? Да, и страшно. И — как будто почесть мертвецу, всему наперекор!

И — слезы проникли в глаза: гордо за армейскую честь!

И — жалко себя: ведь он теперь — и от армейской чести как-то отключался? Он — полковником оставался ли быть? какого полка?..

И — колебание охватило: как же выйти сразу перед всеми? Каким шагом? И ведь придётся как держаться, чтобы слезы...

Пока замешкался — а в вагон на выручку вошёл сам Алексеев. Вот спасибо!

Всё тот же простоватый, не слишком мудрый, чуть скашивая глазами — «мой косоглазый друг»... Что-то напутал в эти дни, вчера — огорчил он Николая. Но сейчас увидел его незамысловатое лицо служаки — и теплом обняло сердце, миновала досада на него. Верные армейские души! С чувством обнял его, прикоснувшись усами к усам, наискось.

Стояли в том самом светло-зелёном салоне, где вчера, близ этого времени, Николай принимал депутатов Думы. И случайно за тот же самый столик сели, Николай — на то же самое место, а Алексеев — на место Рузского.

Брови Алексеева почти закрывали глаза. Ему трудно было начать говорить.

— Ну ничего, — коснулся Николай его рукава.

Так помолчали минуту.

— Ничего, — успокоил его Николай.

И тогда Алексеев горько вздохнул и горько сказал:

— Ваше Величество. Только что я узнал от Гучкова...

От Гучкова — не могло прийти хорошее, — ещё какое-нибудь горе? Неужели не все горя исчерпаны?..

— ... что великий князь Михаил Александрович, теперь уж не знаю, верно ли, нет ли...

— Да что же? — тревожно воскликнул Николай.

— ... Отрёкся от престола... Не принял.

Миша?! Не принял?! Боже! Как это может, быть?..

— И — кому же?..

Алексеев сам чуть не плакал, таким горьким не видывал его Государь:

— Никому. Временному правительству. Или там Учредительному Собранию. Ещё документа нет, этой ночью... — И пожаловался: — Ну неужели не мог хоть на полгода принять?..

Боже мой! Всё, что столько лет держал Николай! — Миша отдал под ноги свиньям?..

Вот когда дошёл удар до конца! Николай уронил голову в руки.

К главе 403