414
Известие об отречении
Государя произвело неожиданное движение в Сводном гвардейском полку, в
защитниках царскосельского дворца: раз император
отрёкся — то они теперь не связаны присягою. А раз так — то они должны
подчиниться Временному правительству. И офицеры не могли спорить — они и сами
стали думать так. (У них уже замечали и прежде левый тон.)
После этого не могла спорить
и государыня. И она дала согласие, что от Сводного полка и от Конвоя будет
послано по одному офицеру и по 4 нижних чина — «делегатами» в Государственную
Думу. С вечера они и уехали, ночью были приняты там, — но к счастью
подтверждено им: продолжать охрану дворца, — а могли бы и отменить?.. Впрочем
после этой поездки вся ситуация уже и изменилась — невидимо и беззвучно: если
они отметились в лояльности новому порядку (беспорядку) — то вот уже дворец и
был взят.
Сегодня такие же делегации в
Думу поспешили послать дворцовая полиция и дворцовая прислуга...
Но начальника дворцовой
полиции и начальника дворцового управления — арестовали тем не менее. И не
выпустили генерала Гротена. Всех их держали, кажется, в Лицее.
Доктора Боткина чуть не
арестовали в Петрограде у пациента.
А среди царскосельских
гвардейских стрелков творилось что-то ужасное: сами выбирали себе командиров,
не отдавали чести, курили прямо в лицо офицерам, да даже и арестовывали их
направо и налево.
И агитаторы от них уже забраживали в дворцовые части, присматривались.
Кто ж мог теперь разделить:
где черта?..
И приехали моряки от
гвардейского экипажа — и забрали своё оставленное знамя. И требовали своих
офицеров.
И в таком окружении — уже
начавшемся плену — предстояло теперь жить неизвестно как долго.
С прокалывающей болью
распорядилась государыня сказать конвойцам: пусть
отпарывают все царские вензеля.
— Да как же это, Ваше
Величество?! Сердце холодает!
— Снимайте, снимайте. Не
хочу кровопролития. Меня опять будут винить во всём.
А ещё — просил принять его
граф Адам Замойский, так растрогавший государыню
несколько дней назад своим появлением. Теперь — с тем же независимым гордым
достоинством он заявил, что отречение — снимает с него звание
флигель-адъютанта, снимает обязанность быть тут, — и просил отпустить в Ставку.
И кроме того теперь он, как поляк, должен отдать себя служению Польше.
Принесли во дворец малые
газетки, теперь эти гадкие «Известия» вместо всех прежних (тоже дрянных) — и в ней на всю страницу только и поместилось что
— два отречения крупно, двух братьев, одно за другим.
Теперь, когда уже не было
сомнения, что всё именно так произошло, ничего не остановить, можно было
вчитываться в достойные благородные фразы Никиного
отречения.
Или удивляться странному решению
Михаила: поклониться Учредительному Собранию. Неужели так может распорядиться
монарх, получивший корону? Ах, Миша, Миша, слабый человек.
А во всём этом было и
облегчение: бедный Алексей не получит корону, увы, но зато теперь он спасён ото
всех мытарств, спасён для родителей. Теперь — он неразрывно будет с ними.
В газетах не было, но все
уверенно говорили, что революция — и в Германии! Вильгельм — убит, сын его —
ранен!
Насколько государыня до
вчерашнего дня не верила решительно никаким слухам — настолько теперь она не
могла уже в них и сомневаться. Началась в мире — ужасная полоса бед, и вот
грянула и над Вилли — не досталось ему порадоваться
русской революции!
А — что в Дармштадте? А — с
братом Эрни что?
Весь мир пошёл кругом, весь
мир падает. И — почему так одновременно? Или это — масонский заговор? Безусловно так. Они и эту войну подожгли. Они и подрывались
под монархии давно.
Но весь ураганный вихрь этих
дней научил Александру — её бессилию. Последние годы — как рвалась она и
напрягалась направлять государственный ход! Назначать лиц на должности и
указывать им, что делать. Но вот открылось, что всё это было впустую, всё —
тщета, и человек бессилен.
Есть ли ещё планы и бодрость
у Ники? Но сама она — уже не сделает ни движения государственного. Не
шевельнётся. Не существует. Научена.
А вчера поздно вечером вдруг
позвали её к телефону — прямому из Ставки. О, современное чудо, о, облегчение —
услышать прямой голос мужа, хотя ослабленный, как из-под земных пластов,
наваленных на грудь.
Обещал, что скоро, скоро
вернётся.
Голос, едва сильней дыхания,
тени слов ещё различаются по каким-то контурам, а сам родной любимый голос
можно только сердцем угадать, по интонациям.
Но уже — не чувства его. И —
о чём говорить, когда теперь всё подслушивают?
Как дети? Трудно: у
Анастасии температура растёт, пятна всё больше, у Ольги плеврит, у Ани плеврит.
Одна радость — Алексею лучше, он весел.
Знают ли дети? Нет, ещё не
говорила...
Успела предупредить, чтоб не
верил в измену Конвоя, это всё — недоразумение!
И успела узнать, кто же
именно были те два — скота! — приехавшие вырывать отречение.
Измысленное дьявольское унижение! —
послать именно этого хама свинью Гучкова,
личного мстительного врага. Ещё этой горечи недоставало в чаше страдальца!
Только растравилась разговором.
Всё недосказано.
А утром сегодня — прорвалась
телеграмма от Ники, из Ставки же. Он — получил её вчерашнюю телеграмму ― о,
счастье ― восстанавливалась связь! Но у самого была фраза: отчаянье проходит.
Проходит? — да, слава Богу.
Но то, что он, изумительно сдержанный, решился слово это поместить в открытую
телеграмму, — распахнуло Александре всю чёрную бездну, пережитую мужем. Та была
ещё черней, чем можно вообразить.
Сегодня днём в зелёной
комнате со спущенными занавесками, где лежали все дети, дописывала вчерашнее
письмо. Вчера та офицерская жена не уехала, и можно было ещё дописать с ней.
Она бралась теперь ехать и дальше — в Могилёв, и передать письмо.
Боюсь думать, что́ ты выносишь?
Как ты там — совершенно один? — это сводит меня с ума. (О, догадается ли тем
временем — прислать письмо вот так же, с кем-нибудь, с нарочным?)
О! придут лучшие времена, и
ты, и твоя страна будут сторицею вознаграждены за все страдания. Нельзя падать
духом, христианство учит нас верить до последнего вздоха. Впереди — ещё
воссияет светло, и Бог ещё воздаст сторицею за страдания монарха.
Вон, погибла, растерзана
Сербия — это кара за то, что они убили своего короля и королеву.
Не может быть, чтобы Господь
судил и России такой жребий.
Когда не хватает
человеческого соображения и человеческих сил — высокие души имеют свой выход, —
выход в веру! И Александра — умела отдаваться этому возносящему порыву в небо. Чем
было вокруг темней и сдавленней — тем ярче сиял над ней небесный колодец. Это
были минуты — и часы — мистического экстаза, когда дано было ей видеть другим,
высоким зрением!
Он отрёкся — но может быть
именно так он и спас царство сына! Незапачканная корона ещё вернётся на чистую
голову сына!
Ещё наступят хорошие
времена, поворот к свету. Ещё наступят великие и прекрасные времена для всей
России! Чует сердце — это всё не кончится так просто и уныло. Бог с небес —
пошлёт помощь.
Недаром наступает сегодня
Крестопоклонная неделя!
Когда недостаёт
человеческого соображения — открывается путь, доступный лишь избранному
пониманию: чудо!
О, мой герой! Мы снова
увидим тебя на престоле, вознесенным обратно твоим народом. Ты будешь коронован
— самим Богом, на этой земле, в своей стране!
Вот говорят: после отречения
люди вне себя от отчаяния. И среди войск — начинается движение протеста. Они
все — обожают своего Государя. Я чувствую: армия восстанет! — и вознесёт тебя
снова на трон!