Четвертое марта

 

 

 

421

 

Забавные бывают вещи в революцию: карьеры могут взметаться и ломаться почти фантастически. Вчера после обеда (стал обедать дома, эта неразбериха дискомфортабельная никогда не кончится, порядка уже теперь не дождёшься) Половцов пошёл с шифрованными телеграммами в Главное Управление Генерального штаба, отправить. У подъезда Главного Штаба увидел автомобиль Энгельгардта. Вот хорошо, до Таврического не пешком. Спросил швейцара, где полковник, узнал, что на прямом проводе со Ставкой. Вот как? Энгельгардт уже разговаривает прямо со Ставкой? С чего б это? Свои телеграммы сдал — и поджидал Энгельгардта. Тот вскоре вышел, очень раскраснелый и довольный. Сели в автомобиль. И вопросов подводить не надо. Энгельгардт так переполнен, что сам открыл: во-первых, что Михаил не принял престола (э-э-э, лучшее покровительство Половцова сводилось к нолю!). Во-вторых, что Гучков не будет военным министром, подаёт в отставку, а военным министром становится Энгельгардт, вот сейчас по этому поводу уже говорил с Алексеевым. И вот что — потому ли, что эти дни работали рядом, или в автомобиле оказались рядом, или понял, что за офицер Половцов:

— Плюньте вы на Военную комиссию, что это за учреждение, и ему теперь недолго существовать, — переходите ко мне, в военное министерство, будете непосредственно при мне.

Мгновенный на взвешивание, Половцов разумеется согласился. И потеряв интерес к Военной комиссии, вскоре ушёл домой — хорошенько выспаться и в наилучший порядок подтянуться перед завтрашним днём. Прошлой ночью была мятель, улицы косо замело, но как-то и освежило от революционного сброда, с утра гуляющих не было, шли только по делам. Было весело, зная свою загадку, которая через час обнаружится и для всех.

А пришёл в Таврический — жестокое разочарование: Гучков остался министром, и уже обосновывается вместо Беляева в довмине на Мойке. А Энгельгардт, застенчиво улыбнувшись Половцову, продолжает сидеть в Военной комиссии, потерявшей дух и смысл, и пишет приказ по гарнизону о «порядке на обновлённых началах» — чтобы все части командировали в Комиссию по одному офицеру и одному солдату — со сведениями о составе оружия и сколько не хватает или излишнего, как обстоит хозяйственная часть и что надо для нормальной жизни.

Ску-чища и бездарь! Стоило для этого Половцову покидать Дикую дивизию, решиться на самовольную отлучку — и что ж теперь тут закисать?.. Вдруг потерял Половцов всякое настроение крутиться тут, в закоулках второго этажа, с низкими потолками и с ничтожными делами при толпах рвущихся посетителей. Истинное главное дело ушло в другую часть Таврического, а может быть и из дворца уже ускользало.

И Половцов в задумчивости избрал рассеянный образ действий. В своём бешмете в талию прошёлся по дворцу раз, прошёлся два, узнавал новости. С согнутой спиной и озабоченно-наклонно носился знаменитый Бурцев, как бы и на ходу продолжая слежку: в какую-то комнату сгрузили ему документы Охранного отделения — и он вёл своё любимое следствие. Встретил Половцов комичного Перетца, полковника от журнализма, с большою важностью и с упоением перенявшего комендантство во дворце, и охотно прислушался к его болтовне.

Вчера ночью пытался кончить с собой адмирал Карцев, отправили в больницу умалишённых. Ещё сошёл с ума какой-то юный морской офицер, совсем и не арестованный, звал папу и маму и просил скорей его убить. Но от группы арестованных чинов Перетц получил подписанное заявление, что они чрезвычайно хорошо содержатся, а ведь сами они раньше как издевались над арестантами!..

Стали привозить арестованных и из провинциальных городов — «для зависящих распоряжений», — а что с ними делать? Часть комнат при хорах пришлось очистить от арестованных, чтобы мог Совет заседать в Большом зале. Часть арестованных перетолкали в гимназию.

Каких только контрастов не было: то привели арестованными трёх курсисток и двух студентов, чьи фамилии как осведомителей нашли в списках Охранки. То звонил милиционер из города: что офицер не подчинился его задержанию, вошёл в дом и заперся в своей квартире. То в Екатерининском какой-то простой солдат требовал ограничения прав евреев.

— Я попросил его прекратить такие безобразные речи во Дворце Равноправия!

Перетц без шутки говорил «священная Цитадель Революции» и преклонялся перед собственной службой здесь. Восхищался самоотверженными тружениками, которые повсюду помогали. Никто никого не спрашивает, кто и откуда пришёл, пришли — значит хотят помогать. (С одной из помогавших курсисток, кажется, он стал в отношениях и более близких.) Но некоторые энтузиасты жестоко разочаровали полковника Перетца. Ещё до него развернул столы «на помощь политзаключённым» какой-то Чаадаев, собрал тысячи рублей, потом исчез. А другой помогал полковнику по интендантству, получил ордер на 2 400 пар сапог с интендантского склада и с ними скрылся. Потом стало известно, что он — уголовный преступник, освобождённый из Крестов.

А Перетцу всё было некогда сосредоточиться: он вчера и позавчера непрерывно подписывал удостоверения офицерам на право проживания в Петрограде и на право ношения оружия, только с сегодняшнего дня окончательно это сбыл в градоначальство и в Дом Армии, — и мог сам заняться разоблачением недобросовестных помощников.

Горше всех разочаровал Перетца ближайший его помощник доктор Оверок. Окончил заграничный университет. Явился в Думу в первый же день, носился при аресте сановников, наблюдал за строгостью их содержания, — и вдруг был опознан каким-то подпрапорщиком, а затем всё далее уличён — как беглый ротный фельдшер Аверкиев, сын петербургского швейцара, разыскиваемый многими следователями, грабил в Петербурге, на Кавказе, Одессе («граф д'Оверк»), судился в Харбине за мародёрство, арестован во Владивостоке, привезен в столицу на следствие — а тут освобождён революционным народом! И в самые дни революции в квартирных обысках успел награбить на 35 тысяч.

Всё — забавные вещи, Половцов очень потешился рассказами, вот как революция играет с людьми!

Однако — как же устраиваться самому?

Тем временем дворец понемногу разгружался: увозили куда-то оружие и продовольствие, излишнее по сравнению с тем, что нужно для пропитания дворцовых обитателей, кожи и ящики. Снова стали работать почта и телеграф. Для посетителей завели справочное бюро.

Опять вернулся Половцов в низкие душные комнаты Военной комиссии. Там обсуждали, что делать с «приказом №1» Совета депутатов — как его выворачивать, истолковывать, применять? Совет поручил Военной комиссии разработать и применить. А для того, каламбурили, по-настоящему его надо сперва — отменить.

Но что-то не видно было Ободовского, а Половцов искал именно его, через рассеянье думая напряжённо о своём и понимая, что уходят часы неповторимые. Где-то его видели во дворце. Опять пошёл по всему дворцу, искать. Постоял-послушал через открытую дверь Большого зала солдатский митинг. В клубах махорки плавал знаменитый думский зал, а солдаты, с кресел, с хор, из проходов подвывали оратору, кричавшему, что приказа №1 — мало! что выбирать комитеты — это мало, а всех командиров надоть выбирать, вплоть до командующего народной армией! И такой шум поднялся, что советский председатель перекричать не мог и кулаком махнул на перерыв.

Но именно в том зале в перерыве и нашёлся Ободовский. Там было надышано, накурено, смотреть невозможно на рожи — но Половцов смотрел строго-невозмутимо и не обращал внимания, что солдаты не отдают ему чести. Ободовский медленно ходил со строительным инженером, и они оценивали осадку полов. Зал заседаний вместе с хорами был рассчитан не больше как на тысячу человек, а сейчас набивалось и две с половиной. Наибольшая опасность была для хор, но и полы расшатывались. В Екатерининском зале в некоторые дни толклось по 15 тысяч сразу.

Но и — кто мог эту массу не пустить? кто посмел бы её ограничить?

Половцов улучил Ободовского и сказал:

— Пётр Акимович! Гучков вас очень слушает. Подайте ему идею, что ему нужен рядом настоящий боевой офицер и умная военная голова. Пусть он меня возьмёт к себе, не раскается.

 

 

К главе 422