428
Положение Гиммера в
революции было настолько особое, что не позволяло ему связаться ни с какой
партийной фракцией и заняться там заурядной узкой партийной работой. И
положение его в Исполнительном Комитете тоже было настолько особое, что
тяготила его конкретная работа в комиссиях. От редакционно-издательской
он отказался, зато закатали его в иногороднюю комиссию вместе с Рафесом и Александровичем. И — в комиссию законодательных
предположений.
Иногородняя — была важная
комиссия, она должна была держать руку на пульсе всей России и распространить
теперь локальную петроградскую революцию — на всю
Россию. Нельзя было ограничиться властью в одном Петрограде и его окрестностях,
приходилось брать на Исполнительный Комитет роль всероссийского центра и
направлять ход дел в других городах. За сутки поступили тревожные сведения, что
в некоторых городах ведут антисемитскую агитацию, — это надо было в корне
сломить, посылая от петроградского Совета комиссаров.
Но при всей ясной важности
такой задачи, интеллект Гиммера больше влёк его к комиссии законодательных
предположений, которую он сам же и предложил. Только общим смыслом событий он
должен был заниматься, только общий путь революции прокладывать. (Он это и
делал — а товарищи пользовались результатами, не понимая.)
Каждое отдельное занятие в каждой отдельной комиссии, каким бы срочным-важным ни казалось, — была
второстепенная мелочь: задачи, которые уже однажды сформулированы, названы, —
не задачи, это уже техника. Истинные же задачи революции, самые крупные черты
хода её — проглядываются сквозь тьму наступающего, прощупываются в пространстве
будущего, — и вот предвидеть их, взять их в формулу раньше, чем они появятся на
свет, — вот это и есть задача теоретика!
Остальные члены Исполкома,
заключив соглашение с буржуазным правительством, успокоились, что теперь это
соглашение будет действовать как бы само. Но не таков был Гиммер! Глядя на
вежливое, а упрямое лицо Милюкова, выступающее твердинами
то на лбу, то в подбородке, и при зорком неусыпном взгляде его, — Гиммер от
самой первой подписи ему не доверял, ожидая буржуазного бессовестного подвоха.
(Не доверил ему даже передачу в печать их соглашения.) И верно! Советские
депутаты, сморенные, пошли спать — а цензовые предатели в тот же час нарушили
соглашение: бесчестно, тайком послали Гучкова к царю
— сохранить зловонное рубище презираемого деспотизма. Правильный и ловкий ход
монархистов! К счастью, у них сорвалось. А ведь демократия, при внешней
громкости, распылена, слаба — и вот сейчас не могла бы вступить в гражданскую
войну против сплоченного монархическо-военного центра.
Но тем более осторожным,
недоверчивым надо быть на каждом шагу
Гиммер решил было для себя:
продолжать систематически ходить в министерское крыло Таврического и каждым
своим приходом давить на них, в каждый приход осведомляться: а как идёт
выполнение обещанной программы правительства? Никем не делегированный, он сам,
лично, устроит им контроль без всякой передышки!
Увы, это не состоялось: на
следующий же день министры сняли свою штаб-квартиру из Таврического и уехали к
Чернышёву мосту. И кто ж теперь должен был их проверять? Керенский? Но
Керенский вёл себя безответственно и даже нечестно, он просто ни разу не
доложил Исполкому, как он действует внутри правительства.
И вот теперь надо было
суметь, находясь в Таврическом, — отсюда вытянуть щупальцы
в их другое здание, постепенно проникнуть в самую органическую работу
правительства и заложить ячейки в его недрах — чтоб они там развивались. Делать
это надо двояко: во-первых, систематическим придирчивым контролем, прямо
посылая своих представителей. Во-вторых — смотреть вперёд правительства и
вырабатывать декретопроекты, — а потом давлением
Совета понуждать к ним министров. (Для этого и придумал Гиммер комиссию
законодательных предположений.)
А иначе опасность, что
цензовые станут абсолютным кабинетом, ещё хуже царского правительства! Природа
их — ультраимпериалистическая, их надо держать в узде. Надо заставить их
проводить и внешнюю и внутреннюю политику не свою — но Совета! Так повести
дело, чтобы наступать на имущие классы без передышки и вырывать у них всё, что
можно. Революция не только не закончилась — она лишь начинается!
Так верно всё распланировал
Гиммер — а всё-таки Милюков оказался и быстрей и хитрей! Не успело
правительство ещё ничего нигде шагнуть — а уже послал Милюков свою
радиотелеграмму «всем, всем, всем!». В субботу 4-го к исходу дня, к концу
заседания Исполкома, припорхал Соколов — и принёс
телеграмму, сам не понимая её значения, — и на Исполкоме никто как следует значения не придал — или устали?.. А между тем — это
была возмутительнейшая фальсификация хода революции!
Так изложено для Европы, будто всё загорелось из-за роспуска Думы, которую
полки защищали от царской клики. Какой бессовестный оборот! — Дума носилась по
волнам как обломок крушения — а теперь они приписывали себе ведущую роль!
Волнения в войсках, родившие революцию, Милюков называл «тревожными»,
«угрожающих размеров», а действия левых партий «серьёзным осложнением», каково!
От одного этого душило
Гиммера бешенство. Но это были — только цветики. А ягодки — в том, что Милюков,
ни с кем не согласовав (подло использовав тактичное
умолчание Совета), — телеграфировал обещание дальнейшей войны («национальное
сопротивление» это называлось) и сделать всё для «решительной победы». Вот как!
Наша революция, понятая не как удар всякой войне (как она была на самом деле) —
а как усиление её! Вместо развязки беспощадной классовой борьбы по всей Европе
залить её кровью армий — любезный либерально-национальный переворот в пользу дарданелльской идеологии!
И ведь это передано по радио
«всем, всем!» как единственный голос из России — и его услышит западный пролетариат,
и как воспримет? С недоумением и отчаянием, крушение надежд на русский
пролетариат!
А русский пролетариат, а
Гиммер не имели своей радиостанции для опровержения!
Он мог написать (и написал
сейчас же, порывом) опровергательную статью в
«Известия», — дал её Нахамкису. (А тот — не
напечатал!)
Завился, забился Гиммер как
штопор на месте — что делать?
Исполнительный Комитет
устало, равнодушно разошёлся.
Кинулся — к Чхеидзе:
— Николай Семёнович! Но ведь
этого нельзя оставить!
Необходимо теперь издать обращение
к европейскому пролетариату — от имени Совета! От имени русской революции! Мы
обязаны обрисовать свою позицию, а то молчанием извращается и позиция Совета.
Устал и Чхеидзе, смотрел приопухшими больными глазами, счастливыми от событий:
— Ну что ж, напишите проект.
Уж знал он Гиммера: хоть и
не разреши, всё равно будет писать.