Пятое марта

 

 

 

434

 

Ничем не тревожима шла батарейная жизнь: не стреляли немцы, не стреляли мы, совсем тихо на передовой.

Позавчера из бригады просочился странный слух: что в Петрограде было кровопролитие, и убитых и раненых — 20 тысяч. Ни с чем не сообразно, совсем не поверили.

А вчера из пехоты пришло: что в Петрограде перемены в правительстве. Ну, значит, что-то, наверно, есть, узнаем. Потом Чернега принёс такой слух: что Родзянко хотел царицу заключить в монастырь, но она укрылась в английском посольстве, а теперь уехала в Англию.

Что-то, наверно, всё-таки, произошло. Саму царицу офицеры сплошь не любили: хоть бы она и не путалась с этой скотиной Распутиным, но уже то, что допустила слухам идти и разъедать русскую судьбу, — нисколько бы не жалко, если б она в Англию уехала. Но как это может быть? но где же тогда Государь? Какой-то вздор козячий.

И заснули офицеры, настолько не придав значения, что когда рано-прерано поутру сегодня подпоручика Лаженицына вызвали к командиру батареи — он и не вспомнил этого ничего, а так как на фронте стояло тихо — то и подумал, что на разнос, в чём провинился, или куда-нибудь ехать срочно.

Землянка подполковника Бойе была саженей полтораста назад от орудий, по пути к штабу бригады, в маленькой куще деревьев. Денщик постучал, доложил и исчез. Лаженицын вошёл по дощатому полу, откозырял. Землянка была откопана глубокая, по росту подполковника, и оконце порядочное, на восток. Перед самым оконцем приделан стол, на нём бумаги, и за ним же сидел подполковник в кителе, в пенсне.

Очень неживо он голову повернул к Сане, был более чем угрюм. Показал ему сесть на стул сбоку. Саня понял, что дело плохо, вид разнобный. Сел.

Показал сесть, а ничего не говорил. Неопределённо смотрел, и не на Саню. Ну да ледок и всегда был с ним.

Тут Саня заметил, что бумага на столе сверху была — не обычная деловая, рукописная или машинописная, но — отпечатанный типографский листок. Однако неприлично было ему скашиваться и читать заголовок.

Подполковник тоже не начинал. Вот обернулся. Близко было совсем, без фуражки, и свет достаточный, — и вдруг увидел Саня по ту сторону пенсне не те леденоватые, полунедовольные глаза, а больно захваченные. По этим неожиданным небывалым глазам первый раз он видел подполковника растерянным — и испытал жалость к нему, ещё не понимая ничего. Ясно, что этот вечно твёрдый человек попал в беду и, может быть, метаться бы готов, если б не привычка к сдержанности.

Но подполковник не нашёл слов. А взял листок. И переложил его к подпоручику. Сказал даже не шёпотом, почти без звука:

— Прочтите.

И Саня прочёл крупное:

 

ОТРЕЧЕНИЕ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ II

 

Что-о-о-о?

С чего это вдруг? Ни грома, ни грохота, — отречение?!..

Читал быстро про себя. Да, народные волнения... значит, верно говорили... Сочли мы долгом совести облегчить народу... Он читал, не каждую фразу схватывая... Не желая расстаться с любимым сыном нашим... заповедуем брату нашему... И — всех верных сынов отечества к повиновению царю...

Значит — Михаил.

— Переверните, — сказал Бойе.

Саня перевернул листок, а там тоже было отпечатано и такой же крупностью стояло:

 

ОТКАЗ ОТ ВЛАСТИ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ

МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА

 

Вот это да!

И почти не читая — сразу к концу: так что же? кому?

И оказывалось: Учредительному Собранию, оно и решит образ правления.

«Учредительное Собрание» — эти слова приходилось Сане слыхивать не раз — как название небесного явления, спускающегося на землю. Не по Саниному направлению ума, но так и осталось в сознании — священное облако.

Неохватываемое, неожиданное — кажется, происшедшее было слишком крупно, чтобы сразу его понять. Что же, конец вообще монархии? Республика?

А Бойе — недвижно высился перед Саней, — высокий жёсткий воротник, в нём — отдельная узкая голова под скромным бобриком, на лице — старо-застывшие вскрученные усы, нисколько не помягчевшие, не опустившиеся и сегодня, — а глаза потерянные. Овлажнённые.

Сколько же он над этим уже просидел? Не так же рано утром получил? Значит, с вечера?

Саня — сам должен был первый что-то ему сказать?

Бойе — голосом неозвученным, а доверительно, как никогда с подпоручиком не снижался:

— Я боюсь, манифест дан не добровольно.

Брови ровные, как следы, натёртые от козырька:

— Есть странности в слоге.

Чуть перекосились:

— И почему — во Пскове?

И больными глазами искал найти подтвержденье догадки:

— Может быть — заставили подписать? Может быть — Государь несвободен?

Да, правда, почему так? Что изменилось? и почему во Пскове?

И Бойе доверился:

— Если б я мог этого не оглашать — я выждал бы сутки. Может быть, всё исправится, разъяснится?

В самом деле. Так он — и держал? Может быть — и не с ночи, может быть со вчерашнего дня, выжидал, что разъяснится?

И — не он один ожидал? Может быть и в корпусе, в армии?..

Но — всё равно растечётся, неизбежно. Телефонисты — всегда всё будут знать раньше.

Бойе был переполнен.

— Вам это трудно понять, подпоручик. Наша бригада без императора не была ни одного дня. Никогда.

Саня не ухватил: почему — бригада? Ведь и Россия не была?

Но — Гренадерская артиллерийская бригада генерал-фельдмаршала графа Брюса!

— В Девятьсот Пятом вы были мальчик. А мы — уже это пережили, в Москве.

Даже смотреть полными глазами Бойе было больно.

— Подпоручик. Я, своим горлом, прочесть не могу. Выйти с этим к батарее — я не могу. Пожалуйста, голубчик: постройте батарею и... Постарайтесь прочесть.

— Слушаю. Прочту.

Саня ждал — ещё распоряжений?

Да, вот ещё — приказ великого князя, возвращается в Главнокомандование.

Подпоручик встал, все бумаги в руке. И — не отрубисто, а с сочувствием, как над больным:

— Разрешите идти, господин полковник?

Бойе молча медленно кивнул. Дважды. Или трижды. Кивнул будто не головой одной, а невидимо весь пошатываясь.

Или прощаясь с подпоручиком навсегда. У Сани мелькнула мысль... Но он не смел её выказать полковнику.

Ни, даже, встретив командирова денщика снаружи — посоветовать ему приглядывать.

Подполковник остался с собою, и помочь ему было нельзя. Иногда люди среди людей остаются неизбежно одни.

По протоптанной снежной тропке подпоручик поспешил к батарее — но ещё не выйдя на прогалину, под последней берёзой кущицы остановился.

Он спешил, как будто всё знал. А остановился, как будто знал не всё.

Поднял голову — и сквозь бледно-сиреневые голые ветви берёзы увидел то ли растягиваемую, то ли нерастяжимую облачную пелену, — ещё солнце не взошло и не прояснилось, как пойдёт день.

Саня так легко принял поручение прочесть — но только сейчас, остановясь под утренним неразборным небом, задумался: чему же доводится пройти через его горло. Как он это понимает? И как читать?

Прежде чем строить батарею — хотел ли он с кем-нибудь поделиться?

С Устимовичем? — нет.

С Чернегой? — почему-то не хотелось, несмотря на бойкий ум его: какой-то неожиданный угол от него мог врезаться.

И даже: самому — перечесть ли? Или сразу строю?

От Бойе он вынес трагическое чувство — и это было бы одно чтение. Но вообразил в первой шеренге строя ироничного Бару с тонкой усмешкой на губах — и смутился. Для него — диктовалось другое выражение и чувство, не то, как читал бы Саня при самом Бойе. Да и — для Чернеги.

Так и не перечтя, сложенные бумаги держа в опущенной руке, Саня стеснённо пошёл к батарее. Внутри себя — он не нашёл никакого ответа.

Первого встречного солдата послал за фельдфебелем.

А фельдфебелю Заковородному, ко всякой службе всегда готовому, приказал немедленно построить всю батарею.

 

 

К главе 435