434
Ничем не тревожима
шла батарейная жизнь: не стреляли немцы, не стреляли мы, совсем тихо на
передовой.
Позавчера из бригады просочился
странный слух: что в Петрограде было кровопролитие, и убитых и раненых — 20
тысяч. Ни с чем не сообразно, совсем не поверили.
А вчера из пехоты пришло:
что в Петрограде перемены в правительстве. Ну, значит, что-то, наверно, есть,
узнаем. Потом Чернега принёс такой слух: что Родзянко
хотел царицу заключить в монастырь, но она укрылась в английском посольстве, а
теперь уехала в Англию.
Что-то, наверно, всё-таки,
произошло. Саму царицу офицеры сплошь не любили: хоть бы она и не путалась с
этой скотиной Распутиным, но уже то, что допустила слухам идти и разъедать
русскую судьбу, — нисколько бы не жалко, если б она в Англию уехала. Но как это
может быть? но где же тогда Государь? Какой-то вздор козячий.
И заснули офицеры, настолько
не придав значения, что когда рано-прерано поутру
сегодня подпоручика Лаженицына вызвали к командиру
батареи — он и не вспомнил этого ничего, а так как на фронте стояло тихо — то и
подумал, что на разнос, в чём провинился, или куда-нибудь ехать срочно.
Землянка подполковника Бойе была саженей полтораста назад от орудий, по пути к
штабу бригады, в маленькой куще деревьев. Денщик постучал, доложил и исчез. Лаженицын вошёл по дощатому полу, откозырял. Землянка была
откопана глубокая, по росту подполковника, и оконце порядочное, на восток.
Перед самым оконцем приделан стол, на нём бумаги, и за ним же сидел
подполковник в кителе, в пенсне.
Очень неживо
он голову повернул к Сане, был более чем угрюм. Показал ему сесть на стул
сбоку. Саня понял, что дело плохо, вид разнобный.
Сел.
Показал сесть, а ничего не
говорил. Неопределённо смотрел, и не на Саню. Ну да ледок и всегда был с ним.
Тут Саня заметил, что бумага
на столе сверху была — не обычная деловая, рукописная или машинописная, но —
отпечатанный типографский листок. Однако неприлично было ему скашиваться и
читать заголовок.
Подполковник тоже не
начинал. Вот обернулся. Близко было совсем, без фуражки, и свет достаточный, —
и вдруг увидел Саня по ту сторону пенсне не те леденоватые,
полунедовольные глаза, а больно захваченные. По этим
неожиданным небывалым глазам первый раз он видел подполковника растерянным — и
испытал жалость к нему, ещё не понимая ничего. Ясно, что этот вечно твёрдый
человек попал в беду и, может быть, метаться бы готов, если б не привычка к
сдержанности.
Но подполковник не нашёл
слов. А взял листок. И переложил его к подпоручику. Сказал даже не шёпотом,
почти без звука:
— Прочтите.
И Саня прочёл крупное:
ОТРЕЧЕНИЕ
ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ II
Что-о-о-о?
С чего это вдруг? Ни грома,
ни грохота, — отречение?!..
Читал быстро про себя. Да,
народные волнения... значит, верно говорили... Сочли
мы долгом совести облегчить народу... Он читал, не каждую фразу схватывая... Не
желая расстаться с любимым сыном нашим... заповедуем брату нашему... И — всех
верных сынов отечества к повиновению царю...
Значит — Михаил.
— Переверните, — сказал Бойе.
Саня перевернул листок, а
там тоже было отпечатано и такой же крупностью стояло:
ОТКАЗ
ОТ ВЛАСТИ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ
МИХАИЛА
АЛЕКСАНДРОВИЧА
Вот это да!
И почти не читая — сразу к
концу: так что же? кому?
И оказывалось:
Учредительному Собранию, оно и решит образ правления.
«Учредительное Собрание» —
эти слова приходилось Сане слыхивать не раз — как название небесного явления,
спускающегося на землю. Не по Саниному направлению ума, но так и осталось в
сознании — священное облако.
Неохватываемое, неожиданное — кажется,
происшедшее было слишком крупно, чтобы сразу его понять. Что же, конец вообще
монархии? Республика?
А Бойе
— недвижно высился перед Саней, — высокий жёсткий воротник, в нём — отдельная
узкая голова под скромным бобриком, на лице — старо-застывшие вскрученные усы, нисколько не помягчевшие,
не опустившиеся и сегодня, — а глаза потерянные. Овлажнённые.
Сколько же он над этим уже
просидел? Не так же рано утром получил? Значит, с вечера?
Саня — сам должен был первый
что-то ему сказать?
Бойе — голосом неозвученным, а доверительно, как никогда с подпоручиком не
снижался:
— Я боюсь,
манифест дан не добровольно.
Брови ровные, как следы,
натёртые от козырька:
— Есть странности в слоге.
Чуть перекосились:
— И почему — во Пскове?
И больными глазами искал
найти подтвержденье догадки:
— Может быть — заставили
подписать? Может быть — Государь несвободен?
Да, правда, почему так? Что
изменилось? и почему во Пскове?
И Бойе
доверился:
— Если б я мог этого не
оглашать — я выждал бы сутки. Может быть, всё исправится, разъяснится?
В самом деле. Так он — и
держал? Может быть — и не с ночи, может быть со вчерашнего дня, выжидал, что
разъяснится?
И — не он один ожидал? Может
быть и в корпусе, в армии?..
Но — всё равно растечётся,
неизбежно. Телефонисты — всегда всё будут знать раньше.
Бойе был переполнен.
— Вам это трудно понять,
подпоручик. Наша бригада без императора не была ни одного дня. Никогда.
Саня не ухватил: почему —
бригада? Ведь и Россия не была?
Но — Гренадерская
артиллерийская бригада генерал-фельдмаршала
графа Брюса!
— В Девятьсот
Пятом вы были мальчик. А мы — уже это пережили, в Москве.
Даже смотреть полными
глазами Бойе было больно.
— Подпоручик. Я, своим горлом,
прочесть не могу. Выйти с этим к батарее — я не могу. Пожалуйста, голубчик:
постройте батарею и... Постарайтесь прочесть.
— Слушаю. Прочту.
Саня ждал — ещё
распоряжений?
Да, вот ещё — приказ
великого князя, возвращается в Главнокомандование.
Подпоручик встал, все бумаги
в руке. И — не отрубисто, а с сочувствием, как над
больным:
— Разрешите идти, господин
полковник?
Бойе молча
медленно кивнул. Дважды. Или трижды. Кивнул будто не головой одной, а
невидимо весь пошатываясь.
Или прощаясь с подпоручиком навсегда.
У Сани мелькнула мысль... Но он не смел её выказать
полковнику.
Ни, даже, встретив командирова денщика снаружи — посоветовать
ему приглядывать.
Подполковник остался с
собою, и помочь ему было нельзя. Иногда люди среди людей остаются неизбежно одни.
По протоптанной снежной
тропке подпоручик поспешил к батарее — но ещё не выйдя
на прогалину, под последней берёзой кущицы
остановился.
Он спешил, как будто всё
знал. А остановился, как будто знал не всё.
Поднял голову — и сквозь
бледно-сиреневые голые ветви берёзы увидел то ли растягиваемую, то ли
нерастяжимую облачную пелену, — ещё солнце не взошло и не прояснилось, как
пойдёт день.
Саня так легко принял
поручение прочесть — но только сейчас, остановясь под
утренним неразборным небом, задумался: чему же доводится пройти через его
горло. Как он это понимает? И как читать?
Прежде чем строить батарею —
хотел ли он с кем-нибудь поделиться?
С Устимовичем? — нет.
С Чернегой?
— почему-то не хотелось, несмотря на бойкий ум его: какой-то неожиданный угол
от него мог врезаться.
И даже: самому — перечесть
ли? Или сразу строю?
От Бойе
он вынес трагическое чувство — и это было бы одно чтение. Но вообразил в первой
шеренге строя ироничного Бару с тонкой усмешкой на губах — и смутился. Для него
— диктовалось другое выражение и чувство, не то, как читал бы Саня при самом Бойе. Да и — для Чернеги.
Так и не перечтя, сложенные бумаги держа в опущенной руке, Саня стеснённо пошёл к
батарее. Внутри себя — он не нашёл никакого ответа.
Первого встречного солдата
послал за фельдфебелем.
А фельдфебелю Заковородному, ко всякой службе всегда готовому, приказал
немедленно построить всю батарею.