444
Начался сумасшедший дом с
Петрограда, но вот уже сумасшедшим домом становилась и вся воюющая Россия. Не
стало Балтийского флота! Начал разваливаться и Северный фронт: в самом Пскове
Рузский уже не был хозяином, а на всё у него находились только телеграммы к
Алексееву. А вот уже и до Брусилова стало докатываться, уже и он
телеграфировал: остановить печатанье откровенных телеграмм Петроградского
агентства о том, как убивают адмиралов, генералов, офицеров. Уже и у Брусилова,
как у Эверта, хозяйничали в тылу самозваные
вооружённые «делегации», арестовывающие военных начальников и бунтующие солдат
к избранию новых. В самом Могилёве отставили губернатора, меняли администрацию,
назначили губернского и уездного комиссаров, в городской думе снимали старинные
портреты Павла I, Екатерины II, Александра I, по городу там и сям возникали
возбуждённые сборища, особенно еврейского населения. В Могилёв воротился с
Ивановым георгиевский батальон, — но от его прибытия не спокойней стало в
городе, а будоражней. Сегодня с утра он прошёлся с
музыкой по Днепровскому проспекту, губернаторской площади — и пошагал дальше по
городу. За ним — электротехническая команда с красным флагом, за ней и штабная
— уже с красными лоскутами! Собиралась и толпа, пошла к городской тюрьме
«освобождать политических» — но оказалось, что их содержалось всего трое и они
были освобождены ещё позавчера. Стягивались на Сенную площадь — «там будет
объявлена революция». И приходилось что-то объявлять?
Генерал Алексеев с утра
колебался, съездить ли на обедню в штабную церковь, затем оставил это намерение
— и не видел другого выхода, как назначить от себя через два часа общее
построение могилёвского гарнизона с разъяснением событий. Разослали
распоряжение. Назначил — на Сенной же площади, чтоб не оскорблять Государя
видом под его окнами, и так маршруты шествий назначить, чтобы не шли через
губернаторскую площадь. Решение было правильное: так Алексеев сорвал самочинную
сходку, упорядочил её. Поехал туда на автомобиле со штабными чинами. Военный
строй стоял прилично. Густилась и толпа вокруг. И конвойцы
и все солдаты Собственного железнодорожного полка были в императорских вензелях
— и только командир полка генерал Цабель и адъютант
барон Нольде уже сняли их к митингу... (Все заметили,
и рядовые.) Дежурный генерал огласил оба Манифеста и приказ Николая Николаевича
по армии. Солдаты кричали «ура». Алексеев с балкона общественного здания,
напрягая горло, наставил:
— Солдаты! Вот какой
переворот совершился по воле Божьей. Призываю вас честно и верно служить новому
правительству. Не забывайте, что перед нами стоит страшный враг. Всякая армия
сильна единением. Мы должны довести войну до победоносного конца!
Затем и от городской думы
выступили — о значении момента и необходимости сохранять спокойствие. Так всё и
обошлось прилично. Нет, Ставка ещё пока была спокойным местом. Тут ещё никого
не обезоруживали, не было нападений и посягательств.
Но после парада начальник
конвоя Его Величества граф Граббе явился к Алексееву
с разумной просьбой: конвою — снять императорские вензеля и переименоваться в
«конвой Ставки Верховного».
Это верно. Вензеля — что ж
теперь удерживать.
И такие
ж предстояло Алексееву соскрести и со своих генерал-адъютантских погонов...
Отрекшийся Государь
совсем-совсем не представлял, как изменилась обстановка за эти дни. Как она
менялась каждый час. Он — ничего не понимал, если мог вчера лепетать о возврате
отречения!..
И большие грустные упречные глаза так доверчиво смотрели, надрывая душу. Пока
был императором — не так виделось, что глаза его беззащитны. Это — теперь
открылось.
И уж тем более не понимает
Государь, как он стесняет Ставку своим пребыванием здесь. Вот он вчера приходил
два раза в квартирмейстерскую часть, а все видят, революционные элементы в
самом штабе, особенно нижние чины. Чтобы предупредить ещё возможный его приход
и чтоб не обижать, — Алексеев сегодня послал Государю письменные копии сводок о
военном положении. А чтобы сдвинуть его отъезд — повторно телеграфировал Львову
и Родзянке, прося ускорить рассмотрение просьб отрекшегося императора и
командировать представителей правительства для сопровождения поездов его до
места назначения.
Как понимал Алексеев, бывший император уже не может ехать сам по себе,
без нагляду.
Генерал Алексеев, никогда не
служивший без прямого начальника над собою, вот оказался в эти грозные дни —
одинокий и самый старший. Государь — беззвучно отвалился. Правительство новое
хотя и образовалось, но какое-то уклончиво-переменчивое, не
известно, как от него добиться дела. А новый
Верховный сидел за три тысячи вёрст, за Кавказским хребтом, и ни почувствовать
не мог здешней обстановки, ни влиять на неё верно. А главнокомандующие — только
вот слали грозные рапорты и требовали остановить гангрену, ползущую на армию.
А — что оставалось
Алексееву? Его держали за руки — не расправляться с гангреной. Ему оставалось
тоже — лишь жаловаться кому-нибудь по телеграфу.
И он — жаловался. Сегодня
днём дал Гучкову очень серьёзную телеграмму:
правительство должно же наконец заговорить и указать
всем воинским чинам, населению и местным гражданским властям на преступность
таких деяний, как аресты воинских начальников и избрания солдатами новых
начальников! Военное министерство и в собственной опубликованной программе
допустило самый неопределённый опасный пункт о полноте общественных прав у
воюющих солдат, — этот пункт должен быть либо немедленно уничтожен, либо
разъяснён разграничением солдатских прав и обязанностей. Алексеев — просто вопил к военному министру, что надо энергично спасать
военную дисциплину в самый кратчайший срок и до конца войны оставить привычный
строй службы и отношений.
Ушла телеграмма — и как
завязла в болоте: час за часом, ответа не было.
Правительство как будто
желало продолжать войну? Но ничего не делало, чтоб сохранить армию.
Отклик пришёл из Тифлиса, но
помощи в нём не содержалось: повелевал великий князь генералу Алексееву
объявить в самых категорических выражениях Львову и Родзянке, что и он, великий
князь, требует от них категорического обращения к войскам, иначе и он, великий
князь, безусловно не ручается за поддержание
дисциплины, следствием чего явится неминуемый проигрыш войны.
А ещё велел Верховный
Главнокомандующий его высоким именем объявить войскам, что никакие такие
«делегации» не посланы правительством, а все подосланы врагами России.
Там, далеко, ему не
чувствовалось, как это здесь никого не убедит.
И вот прошло шесть беззвучных
безотзывных часов — и Алексеев погнал Львову-Гучкову-Родзянке
новую телеграмму. Что какие-то неуловимые элементы создают солдатские
организации на Северном фронте, наблюдается их попытка стать хозяевами во Пскове. Дабы не допустить позора России, новому
правительству необходимо наконец проявить власть и
авторитет: срочно, определённо и твёрдо сказать, что никто не смеет касаться
армии. А военный министр должен воззвать, что основной долг армии — сражаться с
врагом внешним, а никакие делегации не имеют права вводить перемены в нормы
войсковой жизни. Нужно спасти войска от развала всеми силами и способами!
Они там все были на местах и
на отзыве, пока шла речь, как получить министерские посты. А получив —
заглохли, онемели. От того, что делалось на фронте, от Свеаборга и уже до
Киева, правительство воюющей страны должно было сотрястись, отвечать на
телеграммы каждые десять минут, приходить к аппарату через полчаса! Но в заколоженном отупевшем Петрограде не хотели ни понять, ни
откликнуться.
И спустя ещё три часа, уже
вечером, Алексеев послал новую телеграмму всё тем же троим и всё о том же: что
армия катится к полной небоеспособности,
грозит проигрыш войны. И приведёт к роковой катастрофе всякое промедление в
присылке текста новой присяги. Брожение в армии можно объяснить исключительно
тем, что для массы простонародия остаётся непонятно
истинное отношение правительства к воинским начальникам.
И — как об стенку горох.
Правительство — молчало.
А действовать смело сам
военными средствами — генерал Алексеев не решался, после отговоров
Гучкова.