448
Путь в министерство оказался
преграждён ещё и парадными излишествами. Когда вчера Шингарёв приехал на
Мариинскую площадь вступать в управление — солдаты охраны пожелали встретить его
особенно почётным образом: по своему почину выстроились перед зданием, взяли на
караул и рявкнули: «здравия желаем, господин министр!»
Шингарёв смутился, никак не ожидал, улыбался мягко: «Благодарю вас», — а они
тогда опять кричали: «Рады стараться!» — «На благо Родины», — уговаривал их
Шингарёв, как будто это им предстояло теперь окунуться в министерскую гущу.
А поднявшись в здание,
обнаружил всех сотрудников, собранных на общий приём. Что делать? Поблагодарил
их — и сейчас же:
— Господа! Каждая минута
дорога. На благо родины! Расходитесь по местам, пожалуйста!
Эта встреча могла быть и
искренней, а могла быть и старым чинопочитанием, — коробило.
Ужаснулся: как велик его
кабинет, с окнами на Мариинскую площадь.
А министров стол тоже не
оказался разверст к работе, но загромождён красиво разложенными приветственными
телеграммами — ему лично как вступающему министру земледелия. И правда трогательно, но и правда же невозможно!
— Это всё — убирайте,
убирайте скорей! — распоряжался Андрей Иванович секретарю, хотя не мог
преминуть строчку там, здесь, ещё в третьей, — а особенно дорогое приветствие
от петроградской городской думы, где состоял гласным:
«наш гласный, первый министр земледелия свободной России... почерпая силы в
воодушевлении свободного народа... опираясь на поддержку...»
Расчистил — и в бумаги! В
сводки поступлений! В подшивки распоряжений! Да даже и в сметы, ибо всё
движется финансово.
Действительно, он чувствовал
себя подготовленным: и прежними спорами с Риттихом и
последними днями в Продовольственной комиссии. Да он и всегда умел быстро
разбираться даже и в самом незнакомом деле.
Сейчас
он всё больше видел, что дело — не в Петрограде, где возникли все споры,
тревога и революция: затягивающей хлебной петли тут не было отнюдь, хватало
теперь хлеба и на месяц вперёд. Но та же самая хлебная петля грозила затянуться
вокруг фронтов, где тревога ещё и не открылась. У фронтов не было запасов
продовольствия, на Юго-Западном особенно, из-за
трёхнедельных заносов. Положение было тяжёлое, но в гораздо более
расширительном, глубоком и длительном смысле, чем Шингарёв себе
представлял. Полтора миллиарда пудов зерна — избытка над потреблением России —
томились в амбарах и клетушках в глуби страны, — но как их было взять?
Расстроился сам механизм закупок-перевозок и психология производителя. А ко
всем препятствиям надвигалась ещё и долгая распутица после многоснежной зимы.
Да
затруднения министра начинались не только на российских пространствах, в
непроницаемости деревенского мира, — многие затруднения заплетались ещё и тут,
в самом Петрограде, у начала всех движений: в самой столице продовольственная
организация была путаная, многосложная, самопомешная.
И теперь — эта Продовольственная комиссия, направляемая Советом рабочих
депутатов? Министр — не мог допустить, чтоб им крутили из Совета депутатов. Всё
подсказывало — опередить и выдвинуть какую-то ещё новую, свою организацию,
подвластную лишь министру. Вполне мог быть ею, скажем, Общегосударственный
Продовольственный комитет (куда войдёт и Продовольственная комиссия), который
будет заниматься делами продовольствия всей страны, — а всюду на местах, в
губерниях и уездах, придётся создать местные продовольственные комитеты да и посты продовольственных комиссаров, тем более
необходимых теперь, что князь Львов отстранил от должностей всех губернаторов,
и значит обезглавил губернские продовольственные совещания. Система — была
нужна, потому что у министерства земледелия не было своей для сбора
продовольствия — оно не было к этому предназначено, оно искони не занималось
продовольственным делом (у него и здание было тесно для того), в том не бывало
нужды: от производителей к потребителям продовольствие само перетекало через
сеть торговых агентов. Если недавняя система рассылки многовластных
уполномоченных была исключительно неуклюжа и вредна и теперь подлежала отмене,
— то тем настоятельней, в догадках и импульсах суматошных революционных дней,
напрашивалась система продовольственных комитетов сверху донизу.
Пока
телеграфировал всем городским головам: экономить сахар, масло, яйца, пшеничную
муку.
А
— так называемая «ликвидация немецкого землевладения в России»? Среди кадетов
принято было, что это — любимый конёк правых, — однако и кадеты как патриоты и
союзники англичан не могли же выступать защитниками германских латифундий. А сейчас
Шингарёв ясно увидел, что это — безумное разорение крупного культурного
землевладения и только дальше подрывает хлебную производительность. Как бы это
ни выглядело для патриотизма — а надо было остановить разорение и выселение
немцев.
А ещё обнаружил в столе
Шингарёв ужасное обязательство прежнего правительства: используя встречный
пустой тоннаж союзников, отправить в Англию в 1917 году — 50 миллионов пудов
пшеницы и сколько-то много спирта. Испытывая хлебный кризис — ещё отправлять хлеб
в Англию??! И — что же мог решить, да решить он не мог, но — выставить правительству что мог Шингарёв? Конечно: не отправлять ни
зерна! Но на это ни за что не согласятся его коллеги. Да и сам он — как будет
выглядеть перед английскими парламентариями? (Эта яркая
прошлогодняя поездка в Англию и Францию ещё картинно стояла в памяти, в душе.
Тогда — такая любовь распахивалась к союзникам.)
Да разработаться, углубиться
в дело — было некогда: как не налажено было министерство, так не налажено было
и всё Временное правительство, — и чуть не половину бодрственного
времени требовалось проводить на его заседаниях. А распорядительную работу в
министерстве перекладывать на своих заместителей.
Стеснённый всеми
предположениями и проектами, поехал Шингарёв к Чернышёву мосту на вечернее
заседание правительства. Предстояло ему теперь в два приёма часов шесть, до
поздней ночи, просидеть тут.
И час за часом там текли
вопросы, которые решились бы и без него.
При всей своей
доброжелательности не мог, однако, Шингарёв смотреть на юного миллионера
Терещенко, лощёного франта, глупого баловня, почему-то — какими-то тайными
влияниями, так и не объяснёнными? — занявшего финансы вместо него. Всё-таки
было обидно, — именно здесь вот, рядом заседая. И ни одним замечанием не
выказал Терещенко какого-либо опыта или соображения во взятом деле.
Наконец дали слово
Шингарёву. Вероятно, и другие устали, скучали, и другим не так уж требовалось
слушать дела земледелия и продовольствия — но Шингарёв порадовался разделить
тяжесть с коллегами.
По поставкам зерна в Англию
он сочувствия не встретил: все считали, что выполнить такое обязательство —
долг чести нового правительства.
Просил Шингарёв утвердить
проект своего Общегосударственного Продовольственного комитета — и дать
указание, как быть, если возникнут разногласия с Советом рабочих депутатов.
Поспешил вмешаться Мануйлов,
что такие разногласия — маловероятны, и нет необходимости обсуждать их
преждевременно.
Пожаловался Шингарёв, что
транспорт не обеспечивает снабжение фронтов, — темнолицый Некрасов ревниво и
даже самолюбиво выставился, что транспорт — налаживается. Некрасова Шингарёв и
никогда не считал умным человеком, и не видел обогащения правительства в том,
что ему, молодому и неопытному, поручили в такие дни транспорт России.
В заседаниях Шингарёв
почему-то говорил хуже, чем в общественных речах, где вдохновляет аудитория, и
уж конечно хуже, чем работал. Он и замечал, что говорит слишком длинно, надо
короче, нельзя все мелочи тут обсудить, заседание всех тяготит, но и так
неизведанно, так безопытно было его положение в
земледелии, что хотелось знать меру сочувствия коллег и получить, может быть,
советы от них. Вот — тоже немаловажный вопрос: с осени прошлого года, от
волнений в Семиречьи, осталось много разрушенных
общественных зданий и пострадали русские семьи, — так можно ли на
восстановление и для бесплатной помощи им сейчас ассигновать миллион? И если
да, то откуда его лучше взять?
Но — скука и нетерпение
выражались на всех лицах. Семиречье было такое отдалённое, отвлечённое — а тут
рядом сипела, не устоялась петроградская революция.
Да таких вопросов — куда нужно потратить деньги, у всех полно.
Вот и Коновалов,
поправляя пенсне на дородном носу, спешил советоваться и получить согласие. Для
престижа нового правительства весьма важно теперь оплатить всем рабочим
казённых заводов все дни их участия в народном движении. Это — много миллионов,
но иначе мы поступить не можем.
Терещенко-то готов был
платить. Но другие министры осунулись: если платить заработную плату за
революцию, за демонстрацию, — то во что это может обойтись дальше?
А ещё Коновалову необходимо
создать отдел труда (оплата штатов). А ещё он нуждается в третьем заместителе
(оплата должности).
Милюков (эти дни почему-то похолодавший к Шингарёву, то ли не стало общих дел по
фракции), ни разу не вынесший на обсуждение ничего крупного из иностранных дел,
сидел с выражением плавающего всезнания. Но теперь тоже оживился: правительства
Великобритании и Соединённых Штатов просят разрешения на вывоз из России лёгких
кож.
Тут встрепенулся и Керенский,
до того тоже погружённый в мысли: вот что, необходимо бесплатно предоставить
Совету рабочих депутатов казённую типографию для их изданий.
Уже хотели согласиться
автоматически, но всё ж раздались возражающие голоса: ведь требованиям Совета
конца не будет?
Тут самого Керенского князь
Львов стал нежно-уговорно вовлекать в проект: ехать в
Москву, там большой размах общественного движения, а не всё правильно
понимается, надо авторитетно объяснить.
Так показалось, что между
ними уже был сговор, потому что Керенский, не успев удивиться и ни о чём более не спросив, с порывной
готовностью и сразу согласился ехать.
А ещё большой, если не
важнейший оставался вопрос: обращение нового правительства к народу, его первое
программное обращение. Некрасов представил проект, который вызвался прошлый раз
написать (впрочем, писал не он, а Набоков), — но Мануйлов, тогда отказавшийся,
теперь стал профессорски-язвительно возражать,
придираться и к важному, и к мелочам.
И тогда поручили ему и дорабатывать — с помощью Кокошкина
и просить Винавера. Трём профессорам. И это должно
быть не рядовое воззвание, но великое и продрагивающее!
Поздно уже было, которая
бессонная ночь, головы не работали.