451
Начальник псковского
гарнизона генерал Ушаков был спасён в последнюю минуту — но отнюдь не силой и
волей Главнокомандующего фронтом. Уже его волокли — стрелять, рубить или топить
в Великой — как подскочили два молодых солдата и
неистово кричали, останавливая. До штаба фронта теперь в пересказах это дело
дошло так. Ушакова тащили за то, что он был строг и жёстко держал гарнизон,
рассыпая наказания. А молодые солдаты задержали толпу свидетельством, что они
сами лично получили от генерала Ушакова помилование невиновному солдату. И
толпа сразу смиловалась и отпустила генерала, даже прося у него прощения.
Тот случай с помилованием
помнили и в штабе. На перроне станции Псков постоянно дежурил младший офицер,
проверяющий увольнительные записки и документы солдат. Однажды дежурил
прапорщик Кук, эстонец, он задержал подвыпившего солдата, а тот, не подавая
документа, оттолкнул офицера и побежал со всех ног, прапорщик за ним. Прогнался
саженей двести, по путям в сторону товарной, не догнал
— выстрелил из револьвера и ранил. Солдат и раненный ещё с версту бежал, упал.
Его отвезли в больницу, а после выздоровления предали военно-полевому суду за
оскорбление офицера в районе военных действий. Военно-полевой суд приговорил к
расстрелу. Тут же быстро приговор был утверждён и генералом де-Бонзи.
А солдат рыдал в камере, он был неграмотный и не мог написать прошения о
помиловании: что он на фронт пошёл добровольцем и награждён георгиевской
медалью, и за это отпущен в отпуск к себе во Псков, и
только выпил с родными «ханжи» и пошёл прогуляться на станцию. Офицер, дежурный по гауптвахте, сжалился и позвал двух образованных
солдат,— вот это как раз и были нынешние свидетели, переменившие в минуту
настроение толпы: они рассказали, как написали прошение и, торопясь в последние
часы, решились пойти к генералу Ушакову — и тот похвалил их, а на кого-то
кричал по телефону, что нельзя своих солдат расстреливать. И заставил
тот же самый суд собраться ночью. И они послали просьбу о смягчении.
Так теперь — спасли Ушакова.
А других арестованных офицеров толпа хотела сдать под охрану милиции, начальник
милиции отказался взять, тогда — арестовать и его самого! «Отправим всех к Гучкову!», депешу в Петроград.
Ушакова успели спасти — а
вот Непенина никто не спас.
И спасут ли Николая
Владимировича Рузского, если потащат и его?..
От самого парада его ломила
жестокая мигрень. И — не мог успокоиться, ни в каком занятии.
Такой необеспеченности и
неуверенности, как сейчас, он просто за всю жизнь не испытывал.
Рузский и по себе всего
более склонен был впадать в настроение мрачное и даже в отчаяние. Но принуждал
себя не проявлять.
Мнилось — что-то успокоили
сегодняшним парадом. Ничего подобного: к вечеру опять вспыхнули беспорядки и
насилия. На улице схватили адмирала Коломийцева, георгиевского кавалера, —
разъярённые солдаты неизвестной части оскорбляли его и поволокли под арест.
Прибежали доложить Главнокомандующему — но что мог сделать Рузский, кого
послать? На комендантскую роту при штабе и на ту не было надежды. И если не
постыдились тащить георгиевского кавалера — то что мог
бы поделать с ними и сам Рузский, со своими тремя георгиевскими крестами? (Его грудь усыпана была крестами, как ни у кого из генералов:
Георгий 4-й степени за бои на подступах ко Львову, 3-й
— за взятие Львова, 2-й — за отражение противника от Варшавы.)
Да вся обстановка — в
отношении Петрограда и революции — была слишком деликатна, чтобы позволить себе
опрометчиво, грубо действовать. Ни от Ставки, ни от нового правительства
Рузский не имел приказа действовать определённо подавительно.
Да если б и имел — он не посмел бы противопоставить себя моральному авторитету
революции.
В нынешней катастрофической
обстановке самой правильной и самой тактичной была находка Рузского: ему,
Главнокомандующему, прибегнуть прямо к петроградскому
Совету рабочих депутатов, найти понимание — у него, и просить поддержки — у
него. Вот только дождаться возвращения Михаила Бонча.
Так думал он, но вдруг
неприятнейшим диссонансом — подали ему привезенное из Петрограда, чуть ли не
солдатом, письмо — от Бонча! — только от того,
второго, революционного, Владимира. И тот (неизвестно по какому праву так прямо
обращаясь) весьма развязно и с тоном превосходства спрашивал: насколько
искренно воинские чины Северного фронта приняли новый государственный строй?
Вопрос — в упор, и вопрос,
конечно, прежде всего о самом Рузском, — и генерал
даже вспыхнул от обиды. Такое спрашивалось — о нём, который, можно сказать, и
создал этот новый государственный строй, потрудясь
для этого больше, чем сам Петроград! (Впрочем, надо понять и революционера:
почему он должен доверять царскому генералу?) Вопрос подвергал сомнению
революционную лояльность Рузского — и его нельзя было оставить без ответа!
Но как досадно оборачивалась
родственная связь — не помощью, а помехой!
А Михаил Бонч
— всё никак не ехал и не ехал из командировки!
В плохо защищённом штабе,
когда революционная стихия мела по улицам Пскова, особенно ощущалась реальность
власти петроградского Совета и неизбежность
оправдываться.
Обвинение было так серьёзно,
весь момент такой острый и переклончивый, — Рузский
решил ответить Бончу открытой телеграммой. В расчёте
всё же на родственную связь — не Председателю Совета, а именно Бончу.
Что он сам, генерал Рузский,
и подчинённые ему армии и воинские чины вполне приняли новое существующее
правительство — впредь до решения Учредительного Собрания. Однако и просит он
содействия, чтобы... как помягче их назвать?.. уполномоченные
и другие лица Совета, прибывающие в пределы Северного фронта, прежде чем
обращаться к рабочим или войскам, обращались бы предварительно к
Главнокомандующему, дабы установить полную связь. Что Псков как ближайший пункт
к Петрограду имеет огромное значение, и всякие волнения в нём совершенно
недопустимы. Между тем приезжают... гм... делегаты и обращаются
непосредственно к населению и войскам...
Нельзя было выразиться
мягче, но и вместе с тем отстоять же положение штаба фронта.
А на улицах Пскова
продолжали хватать и хватать офицеров — что делалось?!?
А перекатя
Псков, волна насилий и необузданности катила к Риге! к Двинску!
В 1-м Сумском гусарском полку — командир полка исчез, видимо был убит тайно? А
другой полковник того же полка — убит открыто. В Режице
вспыхнул бунт гусаров. Из разных мест фронтового расположения телеграфировали
об арестах или убийствах военных комендантов, начальников гарнизонов или
командиров отдельных частей!
Уже завтра это могло доброситься и на передовую, до самых действующих частей на
Западной Двине.
Да Двинск
— разве не был почти передовой? Загорелось и там: солдаты арестовали генерала
Безладнова — и командующий 5-й армией Драгомиров не мог воспрепятствовать. Да и
Выборг, который также относился к Северному фронту, ждал от Рузского вызволения своим арестованным офицерам.
В самый штаб фронта
солдатская толпа не ворвалась ни разу (они с этим местом не привыкли иметь
дела, ничто отсюда не коснулось их прямо), — зато втекали офицерские испуг,
отчаяние: возможно ли дальше служить и командовать? Просто оставаться на своём
служебном месте стало требовать от офицера больше нервов, чем в открытой атаке:
здесь грозила не смерть только, но позор, унижение, — хуже смерти! И что же можно
делать против толпы собственных солдат?
А если наступит массовый
паралич офицерства — какая тогда армия?
Рузский впал в самое мрачное
состояние. Искать непосильный выход — предстояло именно ему, потому что фронт
его был ближе всех к Петрограду, первый испытал налёт — и первый должен был
найти защиту. А ждать решительное и спасительное от
нынешней Ставки, — кто теперь Ставка? Да к ним, до Могилёва, докатится не
сразу, они и будут киснуть в ожидании.
Но во
Пскове нельзя больше ждать, а — либо устоять под Ударом событий, либо рухнуть.
Ещё таких дня три — и никакого Главнокомандования в руках Рузского вообще не
останется. Да сама нервная организация Рузского не давала ему бездейственно
ждать.
Ответ от Бонча
из Совета, однако, не приходил. Да нельзя было и надеяться
твёрдо. А между тем главное спасение — несомненно не в
правительстве, а в Совете.
И подумал Рузский так: не
надо ждать ответа от Бонча. Надо энергично и прямо
обратиться в сам Совет. Но — солдатскими устами, вот находка! Послать в петроградский Совет прямую солдатско-офицерскую
делегацию и объяснить Совету всё устно, чего нельзя описать.
Сейчас же составить. И
безотлагательно отправить. Они съездят за один день — и всё спасут. Объяснить
Совету неформально: как губителен для Действующей армии «приказ №1». Не могут
же депутаты Совета хотеть развала русской армии! Они просто, в понятном порыве
к свободе, сами не понимали, что делали, когда издавали. А сейчас Совет поймёт,
призовёт успокоиться, — и всё успокоится.
Так ненормально потекли
события: то петроградские власти неуставно
обращались прямо к Главнокомандующим, то теперь Главнокомандующий — прямо к петроградским властям.
А засим, засим — не мешает
Рузскому обратиться само собой и к Временному правительству, и к дремлющему
Алексееву. Никто из них не может помочь отдельно, но, может быть, помогут все
вместе? Послать одинаковую телеграмму всем сильным людям правительства — князю
Львову, Гучкову, Керенскому, копию Алексееву, так
будет соблюдено и чинообращение, и голос призыва
достигнет по самому короткому пути. Напомнить, что весь начальственный состав
полностью признал новый государственный строй. (Обидней всего, что факт этого
признания, особенно штабом Рузского, как бы пропал впустую.) И вот — возникает
опасность развала армии перед самым весенним наступлением. И этот развал
неизбежен, если не последует немедленное авторитетное разъяснение центральной
власти.
Впрочем, и одной
разъяснительной бумагой тут не отделаться, нужны живые речи — речами только и
можно сейчас уговорить толпу, в чём бессильны законопоставленные
генералы. Да вот как посылает сейчас правительство в министерства и в губернии комиссаров
— это будет подходящее слово, так бы прислать и на фронт. И комиссары бы
успокоили население, и нижних чинов, что никакой опасности новому строю от офицеров
не угрожает, а все должны дружно действовать для победы.
Посоветоваться с Даниловым?
Но Данилов не мог оценить тонкости применённого метода. Он — не Бонч, у него нет определённых и передовых убеждений. И
вообще — напроломный, грубый, давящий человек.
Но служи с
кем приводится.
Приготовил на завтра
делегацию. Велел рассылать телеграммы.
Умно это всё Рузский
рассчитал.
И вдруг — появился генерал Бонч! — приехал! наконец-то! В полном самообладании, и всё
одобряет.
И тотчас назначил его
Рузский — начальником псковского гарнизона вместо Ушакова. Уж если этот не
уладит!..