452
Развивались мысли Гучкова так: если придётся устраивать охрану Царского Села,
то и откладывать этого нельзя, нужно теперь же. Просто сегодня же, пока ничего
не случилось. И, очевидно, не через кого это устроить лучше, как через нового
командующего Округом. А ему всё равно надо съездить посмотреть на царскосельский гарнизон. А неплохо вместе с Корниловым
поехать и самому Гучкову. Не то чтоб это было так
нужно для дела, но томился он от застылости всех
остальных дел, от бессилия своего, и пустой воскресный вечер, и домой не
хотелось.
Позвонил Корнилову и
пригласил его приехать вечером для поездки в Царское Село.
Ещё один вспомнил долг:
семья Вяземских. Позвонил Лидии, сестре убитого. Можно было проведать их
сегодня, но завтра, узнал, отпевание в Лавре. Туда и обещал приехать.
Как быстро разобщает смерть.
Как быстро увлекает нас жизнь от долга мёртвым. Четыре дня назад? — неужели
только четыре? — не угоди пуля в Дмитрия, он был бы сейчас адъютант военного
министра, всё время рядом, всё время необходим. Но она угодила — и вот только
по обязанности завтра нужно оторвать время поехать в Лавру.
С удовольствием ждал опять
повидаться с Корниловым. Очень обнадёживал этот генерал, особенно непохожестью
на тех чванных возвышенных царских генералов, которых всех теперь надо было
рассеять. Действительно, замечательно найден,
демократичен, прост. (Кто это, Половцов
первый предложил? И самого Половцова, умницу, верно будет пристроить на личную переписку министра,
требующую знания военной среды.)
Ну, наладится как-нибудь.
Поехали с Корниловым в
автомобиле, по шоссе, светя фарами. В городе снег был — месиво, ехали тяжело, а
за городом хорошо укатано санями, твёрдо, легко.
В автомобильной езде в
ночную пору — от причудливости ли света фонарей, тоже есть что-то
успокаивающее. Покачивается свет, и предметы в свету. Начинает казаться: дело
не так плохо, как было минувшим днём. Наладится, пересилим.
У Корнилова в обращении присутствовала
невозмутимость. Нисколько не горячился, о чём бы ни говорил. Или нужно было ещё
привыкнуть к оттенкам его выражения.
Но пожалуй, был мрачнее, чем
днём. За день он успел не так мало: узнал свой штаб, отменил назначенный до
него парад войск в честь революции, принял новоизбранного солдатами командира
Измайловского батальона и подготовил свой вступительный приказ.
Так называемый командир
Измайловского батальона — а как его теперь не принять, отставить? — один
напитал генерала Корнилова живыми сведениями. Батальон — ещё благополучный,
убили только двоих офицеров да два десятка сместили.
Всем заправляет второразрядник из петербургских образованных, заседания
офицеров не происходят без представителей комитета. В первом приказе по батальону что же пришлось говорить? Благодарность за
избрание, счастье от переворота, выпущен на свободу могучий русский дух, от
которого должно задохнуться всё немецкое...
— А что, Лавр Георгиевич, в
этом есть правда? — с надеждой поддержал Гучков.
Ведь действительно немецкое,
остзейское нас давило двести лет. На этом можно будет искать общий язык с
солдатами. И от немцев — сильно почистить армию, хоть, допустим, все они верны.
И ещё так придумали
Измайловские выборные офицеры: немедленно приступить к созданию «железной просвещённой
дисциплины». Но, мол, казарма — наша святыня, и пусть рабочие не учат нас
военному поведению.
Ещё больше понравилось Гучкову:
— Замечательно сказано! Это
надо будет перенять. Железная просвещённая!
Нужда скачет, нужда пляшет.
По нужде придумали перепуганные офицеры, как приспособиться к новым
обстоятельствам, — и неплохо! И в приспособлении теперь только и может быть
выход, когда всё упущено и так уже разляпано. Но под воздействием идущей войны
должно ж это как-то соединиться.
Гучков повеселел. Может быть,
как-то всё и спаяется на русском духе, на патриотизме.
Не слишком отзывчив был
Корнилов, не погорячился согласиться.
— А почему парад отменить?
Это хорошая форма объединения.
— Плохая форма, — отозвался
Корнилов. — Кто принимать будет? Вы? Я? А рядом — Совет депутатов? Без Совета —
невозможно. Так лучше никакого парада совсем. Объеду по батальонам.
Быстро он разобрался, верно.
Ай да генерал. А на вид — темноватый.
Сидели на заднем сидении
рядом, и при свете ручного фонарика прочёл Гучков
проект завтрашнего приказа по Округу. Это было коротко, и язык — куда
сдержанней измайловского, не обещал Корнилов слишком многого. Великий русский
народ дал родине свободу — русская армия должна дать ей победу. Народ вам много
дал — но и много ожидает от вас. Явитесь радостным оплотом новому
правительству. Да поможет нам Бог!
Он — и прав. Наклоняться
пред солдатом нельзя. Он и прав.
Да, постепенно выработается
манера, обращение. Даже, может быть, в своём 114-м приказе Гучков
и переторопился. Корнилов попал в плен потому, что
оставался с арьергардом, прикрывал отступление. Попал тяжело раненный. В
австрийском плену изучал их армию, их пособия для солдат — искал слабых мест.
Затем как-то изобразил болячку, с которою перевели в госпиталь, а оттуда бежал
вместе с одним чехом, австрийским солдатом. Шли горами, лесами — в Румынию.
Питались ягодами. Измучились, изодрались. Спутник попался — и расстрелян.
Корнилов успел перейти к румынам в ночь под объявление войны — иначе б не
перешёл.
Всё в нём было добротное,
настоящее, военное.
А родом? Родился — на
Иртыше, в детстве — бедность, отец — казак, мать — бурятка. С 13 лет — в
Сибирском военном корпусе, потом Михайловское артиллерийское училище. Долго
служил в Туркестане, на Кавказе, вёл разведку в Афганистане, все тамошние языки
изучил. Был военным агентом в Китае.
Какой самородок. А лет ему?
46, моложе Гучкова. Но начни по спискам выбирать
новых начальников — ведь пропустишь, не заметишь.
Знакомиться с царскосельским гарнизоном? Можно было — объездом их казарм,
1-го, 2-го, 3-го, 4-го гвардейских стрелковых полков, а можно — в ратушу, где,
как известно, заседает сборище всех тутошних агитаторов. (Поехали в ратушу.) В
Царском Селе — большой гарнизон, потому что множество казарм было тут настроено
за годы.
Но уж быть в Царском Селе —
зачем и ехал?.. Зачем ехал? — всё прояснялось Гучкову,
зачем ехал сам: повидать царицу!
Они, такие всевластные неделю
назад и так его ненавидевшие, — разъединены, не могут увидеться. А Гучков — поехал к нему, взял отречение,
теперь — к ней.
Явить себя? Посмотреть на
неё?
Он сам не понимал точно,
зачем, но была страсть, болезненное наслаждение, как провести по больному, но
выздоравливающему месту.
Связь ненависти в чём-то похожа
на связь любви: она избирательно соединяет двух людей, с острым любопытством
друг ко другу.
С императрицей они виделись
единственный раз, в 905 году, когда он вернулся из Манчжурии — и понравился.
Подозрения и ненависть разгорались потом, всё заочно. Гучков
знал — и никогда не дрогнул, не уклонился.
А она? Что она чувствует
сейчас? Что почувствует, когда он войдёт? Он нуждался её увидеть — как испытать
боль!
Но приехали в ратушу совсем
не рано, а тут было в разгаре заседание депутатов — это новоявленное заседание
нынешних дней, когда жаждали только говорить и слушать, всё равно кого, о чём.
И вдруг — такой подарок: военный министр и командующий Округом! Собрание — в
восторге, собрание — приготовилось слушать. Корнилов, за несколько часов с
поезда, совсем ещё к этому не привык: почему он должен выступать — не перед
строем? И что он должен объяснять своим подчинённым, когда всё будет в приказе?
Но природная простота
подсказала ему, как говорить, а держался он совсем не превосходительно — и в
нём почувствовали своего и ревели овациями.
А уж Гучков-то
говорить умел! За последние дни повыступал он в
казармах и помнил несчастный опыт в депо. Уже умел он
и избегать, умел и нравиться. И о чём бы ни говорил — всё хорошо, всё шло: о
великой победе народа, о заре счастья, о составе нового правительства, об
ожидающих демократических преобразованиях, часть которых уже и начата, о новой
железной просвещённой дисциплине и о победе над лютым внешним врагом. Всё шло с
равным успехом и прерывали радостными приветствиями. (Только
сам для себя Гучков не знал: зачем он на это силы
тратит, зачем он здесь стоит и говорит, как во сне.)
Потом разбирались в
дислокации частей, кто где какие караулы несёт, кто
близ дворца, — Корнилов читал караульные предписания и поправлял. На всё это
изрядно времени ушло, и когда подъехали к Александровскому дворцу, миновав
пикеты, — было уже за полночь. Во дворце светилось не так много окон, а может быть задёрнуты были многие.
Новый стиль отношений: не
спрашивая ни министра, ни командующего, с ними увязались на трёх автомобилях
члены революционного Совета, они тоже желали проверять дворец. Как быстро это хамство пробуждается в народе — и вот дали ему пробудиться.
Как с военным парадом: проще совсем отменить посещение, чем делить его с
Советом.
Но уже неотклонно
вело Гучкова на эту встречу.
Хотя по телефону за полчаса
они предупредили о визите — тут часовые отказывали пропустить их во дворец.
Вызвали начальника караула. Двойственное положение: части, охраняющие дворец,
хотя и признали новый строй, но подчинялись только своему коменданту, генералу
Ресину.
Вызвали его. Не пропустить
военного министра и командующего Округом было невозможно, — но заодно попёрся и революционный Совет, полторы дюжины со своими
красными бантами. (Кому не хотелось побывать во дворце, повидать, потом
рассказывать!)
В вестибюль к ним уже
спускался по лестнице, сохраняя осанку, но явно перепуганный, старый сухой граф
Бенкендорф, с моноклем. Назвал себя, обер-гофмейстер, и спросил, что угодно.
Ещё заранее Гучков предупредил, что все разговоры должен начинать
Корнилов: слишком явно было бы и неприлично, если бы вёл он сам.
Но и Корнилов говорил
неохотно, более обычного нахмурясь.
Он сказал, что им нужно
видеть... бывшую царицу.
— Но очень поздний час,
господа, — жалостливо возражал Бенкендорф. — Ея
Величество, вероятно, почивает. Или при детях. Вы знаете, все дети больны
тяжело.
Да, этот поздний час
получился неудачно, в планы он не входил. Но уже придя
сюда, нельзя было уехать без свидания.
Гучков твёрдо держал посадистую голову и брови, ничем не подавшись. Корнилов
покосился, понял, сказал:
— Но нам необходимо её
видеть.
— Хорошо, извольте,
попытаюсь, — нехотя, смутясь отвечал Бенкендорф. И пригласил их за собой.
Корнилов, страдая от
революционной депутации, видимо, куда больше притерпевшегося Гучкова и ещё не пригладясь под петроградскую демократию, хмуро командно отчеканил им без
«господ» и без «товарищей» — чтобы больше не шли за ними.
И так это уверенно
прозвучало, что «делегаты» послушались, не пошли.
Но и по вестибюлю расхаживали
уже так, что первый этаж вряд ли был от них оборонён.
Промелькнули слуги в
галунных кафтанах, чулках и башмаках.
В промежуточном полузале ожидали не садясь. Бенкендорф
по рассеянности упустил спросить, какова цель их визита, и Гучков
сейчас подумал, как императрица должна быть встревожена, напугана и позднотой и неожиданностью, и тем, что это он.
Дрожащими руками одевается.
Но столько гнева накопилось
в нём за эти годы, что он не только не пожалел её, а нащупав в кармане
тёмно-зелёные очки, надеваемые днём, когда приходилось ездить в автомобиле при
слепящем снеге, — вдруг почему-то снял пенсне, а их надел.
Не почему-то — внутри так
повернулось, что это будет ей необъяснимо и страшновато. Вот, он был хозяин её
— если не жизни и свободы, то настроения и быта. И даже больше хозяин, чем она
когда-нибудь с трона имела власть над ним, независимым русским деятелем.
С Корниловым эти минуты не
сказали ни слова: могли их тут и слышать, да из непривычного круга был этот
генерал, с ним не разговоришься. Стоял хмуро-монголый,
сухой, прямой как в строю, не имея потребности перенести тяжесть на одну ногу.
Вошёл Бенкендорф,
совсем жалостный, и объявил, что они будут приняты в
липовой гостиной, это через несколько комнат. Повёл их.
Когда Гучкова
как председателя Думы принимал Государь — он бывал и в этом дворце, но как-то
иначе его водили. И сейчас не без интереса он посматривал на проходимую
обстановку, даже и ему, как солдатам из революционной депутации, было
любопытно: над всем существующим вознесенная жизнь — какая она?
А было — не царское, а как в
большом деревянном помещичьем доме, не больше.
Вошли в липовую. Здесь было
мало мягкого, но нежная липовая панель по стенам, и желтели липовые ручки
кресел.
Не сели и здесь.
Бенкендорф ушёл в другую дверь,
напротив.
И вскоре же её открыл,
пропуская императрицу, — но одетую, как нельзя было ожидать, в простое серое
платье сиделки, а на голове косынка с красным крестом.
А за ней шёл кто-то ещё —
пожилой, седоватый, высокий, красивый мужчина в торжественном чёрном костюме.
По романовскому типу лица Гучков понял, что это
кто-то из великих князей, но не вмиг сообразил, кто и откуда он взялся, потом
понял — Павел, он живёт тут рядом.
Бенкендорф закрыл дверь, уйдя туда.
Четверо, такие разные, они
стояли в произвольных местах гостиной, не составляя ни квадрата, ни ромба.
Стояли, встретясь как бы случайно и для всем непонятной цели.
Даже рядом с Павлом
императрица казалась высокой — и выше обоих пришедших.
Всё та же неизменяемая,
столько виденная с фотографий, жёсткая холодная величественность, а когда-то
красота? Но для истинной красоты тут никогда не хватало игры жизни.
Величественность — но и
сильно усталая. Но не давала себе эту усталость выразить, вообще — ничего
выразить, кроме своего несравнимого устояния, хотя б
её августейший супруг и отрёкся. От скорбного вида, от сжатых тонких губ
создавалось выражение брезгливой презрительности, недоброжелательства.
Была совсем бледна — с
пятнами нервного румянца на щеках.
Павел выступил больше, а она
сделала от двери всего лишь два шага, до посетителей оставалось десять. И не
только не возникло протянуть руку, но даже и к мебели не относясь никак, и
вообще никакого обряда не предлагая, спросила отчуждённо, с блистающими
глазами:
— Что вам угодно, господа?
Павел принял сколь можно
важный вид. Он стоял в стороне и вполоборота к царице как высокого класса
дворецкий, как строгий наблюдатель за церемониалом.
Вдруг Гучков
ощутил, что этот красный крест на её сестринской косынке смущает его. Его
собственная жизнь была часто переплетена именно с красным крестом. С этим
знаком на рукаве он расхаживал и по манчжурским
долинам на той войне, и по галицийским местечкам на
этой. Этот же самый красный крест, обращённый теперь к нему со лба императрицы,
посылал ему какой-то смущающий привет. Он пришёл к этой заносчивой женщине как
к своему вечному и самому крайнему врагу. А красный крест излучал ему странный
сигнал, что они — из одного братства.
Отчасти этим смущённый,
отчасти он не мог же открыть, что цель визита — никакая.
Но Корнилов вытянулся и в
крайне почтительном тоне сказал:
— Ваше Императорское
Величество! Мы с военным министром проверяли надёжность охраны дворца и вашу
безопасность со стороны Царского Села.
И сразу — какая-то струна отпустила
в ней! Уменьшился рост. И голова уже не держалась так закинуто твёрдо.
— Да, — уронила она металлированно-устало. — Эти дни творился большой
беспорядок в Царском. Много стреляли, грабили,
кричали. Я очень прошу вас, генерал, как сделать для больных детей покой. И
чтоб не нападали на охрану дворца.
Одному генералу, Гучкова как не замечая. Гучков
оказался вообще в стороне.
Но так терялся весь смысл
его прихода. И он вступил тоже в разговор, замечая, что вздрогнула императрица
от его голоса. Он не назвал её «Ваше Величество», не назвал никак. Он не
умягчал своего голоса — а может быть и умягчил? — сам не овладел моментом.
Смысл слов его оказался мягок, и это невольно выразилось в голосе:
— Временное правительство
поручило мне узнать, есть ли у вас всё необходимое? Какая нужна вам помощь?
Может быть — детям лекарств?
Столько лет без единого
доброго оттенка он думал о ней, то закипал, то клялся, что низвергнет её. И
приехал, тоже не имея в виду сказать мягкое, но лишь
проверить — она-то ли смягчилась от падения? А выговорилось так, будто он
приехал проявить великодушие или даже помириться.
И она — с удивлением
обернула к нему удлинённую голову с возвышенной причёской, угадываемой под
косынкою. Её брови расступились из застылой надменности: этот ужасный человек в
эти ужасные дни приехал не позлорадствовать, но предложить детям лекарств?
Детям — лекарств? В этом не
могло быть ни насмешки, ни лицемерия. Детям — лекарств? — бальзам для матери.
— Благодарю вас, — ответила
она уже совсем иначе, но не называя Гучкова никак. — Лекарств у нас вполне достаточно. И
докторов. А вот только — покоя.
И с новым соображением
добавила (голос у неё был низкий, красивый):
— Тут, в Царском Селе, есть
мой госпиталь, куда я сейчас лишена доступа. Если можно — позаботьтесь, чтоб он
ни в чём не нуждался.
И полминуты они посмотрели
друг другу в глаза, как не приходилось двенадцать лет, и с удивлением не нашли
прежней силы ненависти в себе. У неё — глаза потеряли надменный
сверк, были простые человеческие, усталые. У него —
закрыты дымчато-зелёными очками, неизвестно какие. Но кого же ненавидеть —
этого ли мешковатого, совсем не военного министра, не грозно предложившего
лекарств? Эту ли примученную приниженную
сорокапятилетнюю женщину с пятью больными детьми?
Вдруг почему-то вспомнилось
и укололо раскаянием, что ведь он приписывал ей и распространял по обществу
письма, которых она, оказалось, не писала.
Неугаданным видением пронеслось между
ними, что все прошлое могло быть и ошибкой — и по дворцу не бродили бы сейчас с
красными лоскутами дикари.
О госпитале — Гучков обещал.
И во власти этого ощущения —
принадлежности к какому-то общему слою с установленными правилами, он
неожиданно для себя, но сохраняя голос от предупредительности, спросил, нет ли
ещё каких-нибудь желаний.
И императрица тотчас
использовала:
— Да! Верните свободу
невинно арестованным — генералу Гротену, Путятину, Татищеву, Герарди.
Ого! Чуть покажи мягкость —
и уже она требовала?
Гучков на это не ответил.
Разговор вдруг оборвался, не
имея дальнейшей темы и смысла.
И так, не присев, и не обратясь друг к другу никак, и не поздоровавшись в начале,
и лишь чуть поклонясь в конце, — они исчерпали всё.
Простоявший с неподвижной
важностью великий князь Павел двинулся их провожать. И в следующих комнатах,
следуя рядом, сказал:
— Ея Величество ещё не
довольно объяснила вам, как её крайне беспокоят войска, окружающие дворец. Они
кричат, поют, теперь и открывают двери, позволяют себе заглядывать внутрь.
Просто чёрт знает что себе позволяют. Не угодно ли вам
будет призвать солдат к благопристойности?
Гучков ответил, что пришлёт своего
офицера.
Павел чуть склонил голову и
отстал, так и не подав им руки. Кажется, было движение
подать, но он боялся остаться с протянутой.
И Гучков
уходил совершенно недовольный: ничего он с этого не взял, только обещал, вся
затея посещения стала казаться ему дурацкой.
Если смотреть на события
вперёд — надо готовить обстановку для возможного ареста.
И он поручил Корнилову:
найти и назначить нового надёжного начальника царскосельского
гарнизона.