458
(как
в провинции было)
* * *
По всем железным дорогам, по
всей провинции после первых бубликовских и родзянковских телеграмм одно оставалось непонятно: если
Государь создал новое ответственное министерство — почему призыв к спокойствию?
В ранних провинциальных газетах появились портреты Родзянки, Милюкова — без
всяких объяснений, но с призывом к спокойствию.
* * *
От Петрограда по всем
железным дорогам быстро разливался новый станционный вид: на перронах — солдаты
с красными лоскутами, потом и без поясов, потом и с отстёгнутыми хлястиками,
подчёркнуто распущенные, с вызывающими выкриками.
А в поездах солдаты без
билетов стали густо заполнять вагоны всех классов. И только «спальные вагоны
международного общества» некоторое время почему-то ещё внушали к себе уважение.
* * *
В Твери в толпе, штурмовавшей дом
губернатора, было много пехотинцев из запасного полка. Как только губернатора
свели с квартиры — солдаты ворвались грабить, пили коньяк, вино, хватали сахар.
Кроме губернатора, на улицах убили нескольких городовых. А солдат Ишин заколол штыком полковника Иванова, командира 6-й
запасной батареи, тут же стащил с убитого лаковые сапоги (ради них и убил) и на
снегу переобулся. Никто его не тронул.
Была сожжена губернская
тюрьма, а арестанты разбрелись по городу, свободно грабя в отсутствие полиции.
* * *
В пассажирском зале узловой
станции — шёпот, шёпот, от одного к другому. Какой-то полувоенный
встал и громко объявил: — Государь император отрёкся от престола!
Молодой офицер — не поверил,
кинулся к телеграфисту проверять.
* * *
На берегу замёрзшей Волги
маленький Ровненск, Самарской губернии, изобилующий
неотправленным зерном и просмоленными конопаченными
баржами. В два часа ночи самарский дежурный предупреждает всех на телеграфном
проводе быть готовым к приёму особо-важной
государственной телеграммы. Ровненский молоденький телеграфист Иван Белоус,
полный сожалений, что не был вечером в клубе, не танцевал падеспань и падекатр
с милыми девушками, — принимает ленту — и лезут глаза на лоб: отречение царя!!!
Он даже не может всего понять, не понимает как следует
— и вдруг такое тяжёлое чувство! Спешит разбудить в этом же здании начальника
конторы. Тот читает написанный бланк и дрожащими руками сверяет его с лентой.
Потом обегает дома начальства — и через полчаса маленькая телеграфная контора
едва вмещает их всех, поднятых с постелей, ошеломлённых, бледных. В тревоге они
перечитывают, обмениваются, спрашивают — но ответить им некому. Вот ещё спит,
ничего не знает их городок, они узнали на несколько часов раньше — а что толку?
что они могут сделать? Государь отказался от них...
На следующий день появляется
на улице толпишка с никогда не виданным в Ровненске красным полотнищем. Директор училища, толстый
холёный барин с красным бантом и красной повязкой на рукаве, читает вслух
Манифест, громит «старый режим» и восхваляет наступающую свободу.
Тех, кто ночью был на
телеграфе, не видно ни одного. Город остался без власти.
* * *
В Одессе в Сергиевском
артиллерийском училище после утреннего чая построили юнкеров, появился со
свитой начальник училища генерал Нилус и сделал
сообщение о событиях в Петрограде (ещё отречения не было), о которых до сих пор
шли только смутные разговоры. Вдруг выступил из строя портупей-юнкер 2-й
батареи:
— Ваше превосходительство!
От группы юнкеров прошу вашего распоряжения о снятии со стен училища портретов
императора и его семьи.
Генерал ответил:
— Юнкер, выйдя из строя, вы
нарушили дисциплину и понесёте наказание. Что же до портретов, то так ли уж
нужно торопиться?
И хотя большинство юнкеров
были в восторге от событий, но поступок портупей-юнкера им тоже показался
бестактным.
* * *
В
знаменитое одесское кафе «Фанконе», по
шику не уступающее парижским, ходила самая элегантная публика. Вдруг с улицы послышался
шум, пение «вы жертвою пали» и показалась процессия с красными флагами, человек
двести молодёжи довольно неряшливого и необузданного вида. Публика в кафе
встала от столиков, подошла к зеркальным окнам, среди неё тоже и молодые люди и
барышни. Стояли, смотрели. Процессия прошла, не очень сюда и глядя.
Повеяло чуждым и страшным.
Вернулись к кофе, шоколаду, пирожным, но совсем без прежнего настроения. И
скоро разошлись.
* * *
В Саратове революция началась с
убийства городовых. Мертвецкие были заполнены их трупами. На всех углах
митинги. Площадь против тюрьмы запрудила толпа и несла на плечах деятеля, а тот
показывал над головой добытые ключи от тюрьмы.
В университетском госпитале
плакал раненый солдат. «Что плачешь?» — спросила его сестра. — «Царя жалко.» Она была из помещичьей семьи и просвещённая, ответила:
«Ничего, обойдётся.»
* * *
В Брянске в загородных казармах
солдаты долго ничего не знали о событиях в Петрограде, газеты не достигали их.
Но стали повышенно вежливы офицеры — и дисциплина сразу упала. Когда же повели
парадным маршем в город, то улицы были пустоваты, и никаких восторженных
приветствий солдатам не было.
* * *
В Рязани все мужские и женские
гимназии общей процессией пошли под музыку оркестра, с красными бантиками.
Весеннее солнце, подтаивает снег — все ласковые, добрые, хорошие.
* * *
В Витебске губернаторский швейцар
Михаил плакал по отрекшемуся Государю, как по покойнику. А в столовой самого
губернатора не раздалось сожаления, но толковали, что скорей бы пришёл к власти
Николай Николаевич. И уже тогда не будет больше повода для сплетен о царице.
Передавали уличные события — избили одного городового, свалили с ног
священника, — витебский городской голова Литевский
оправдывал: «Надо понять народ, ведь столько лет давили его!» Когда с шапки
земского начальника хотели сорвать царскую кокарду, а он в ответ «дал в морду», — Литевский выразил:
«Разве может так поступать дворянин? Его надо судить.»
Полиция оставалась на местах
и ждала распоряжений губернатора, а он всю надежду возложил на великого князя,
— приберёт их к рукам! сам же пока старался быть как можно демократичней.
Чиновники озирались: серьёзно это всё или пойдёт по-старому? — но на всякий
случай отодвигались и отворачивались от одиозных фигур прежней власти.
Витебские либералы ходили с поднятой головой: мы победили! По улицам толпами
ликовала еврейская молодёжь и в агитации не имела успеха только среди крестьянского
привоза на базаре.
* * *
Генерал-лейтенант Сандецкий, командующий Казанским округом, вообще был очень
требователен и щедр на наказания, до жестокости. И ещё не простили ему такого
заведения: отъезжающие на фронт должны пройти крытую траншею, полную газом.
Когда пришли его арестовывать (и офицеры тоже) — он спал, одевался при них.
Когда вели его по Казани из солдатской толпы неслись
насмешки, камни, яблоки и плевки в него.
* * *
А с царицынским священником, о. Гороховым,
было всего вот что. Не призывал он ни к какому восстанию, а по окончании
литургии, разоблачившись, обратился к молящимся со словом о происходящих правительственных
переменах и что по чувству совести духовного лица он не решается изменить
присяге, данной престолу, — оттого не находит теперь возможным продолжать
служение алтарю. Тогда выступил местный юрист, что с передачей престола
отпадает и данная под присягой клятва. Отец Горохов тем временем удалился из
храма. Вскоре к нему на квартиру пришёл военный патруль и арестовал.
* * *
В Пензе старые власти арестованы, а
новозаменяющие (вместо вице-губернатора — помощник
присяжного поверенного Феоктистов, революционер) стояли с красными бантами на
дощатой трибуне, обтянутой кумачом, а внизу под ней — начальник гарнизона
генерал-майор Бем. С трибуны,
оттесняя цензовых, кричали какие-то революционные — о свободе, которая теперь
полетит через проволочные заграждения фронтов. Мимо шёл парад войск,
«примкнувших к народу». В его строй врывались возбуждённые интеллигенты, жали
руки офицерам и солдатам. Три полка прошли — ничего, вдруг из четвёртого
выбежало несколько солдат и с криками: «Вот тебе увольнительная записка!» —
стали избивать генерала. (Его строгий порядок был — не допускать хождения
солдат по городу без увольнительных записок.) Изорвали в клочья всё, что на
генерале было, и оставили под трибуной голый труп. Подбегали другие солдаты и
били труп ногами.
Тут же редактор газеты
держал речь к войскам — и избрали нового начальника гарнизона.
Тем временем толпа
освободила тюрьму — больше 500 арестантов, много каторжных. Извозчики бесплатно
повезли их по городу, в их халатах и войлочных шапочках, они трясли разбитыми
кандалами и кричали народу.
По вечерам Пенза стала рано
гасить свет и запираться от грабежей. Город затопили пьяные солдаты без поясов.
* * *
В Екатеринбурге неизвестные штатские и
солдаты стали самовольно стягиваться в городскую думу на митинг, оттесняя
гласных: «Если вы с нами не согласны — то на поддержку демократии придёт 126-й
полк!»
Следующий митинг — в театре.
Мало штатских, почти нет женщин, а зал переполнен солдатнёй
так грозно, что вот произойдёт катастрофа. Актёр, стоя на барьере бенуара,
называет громко: «Губернатора... архиерея... полковых командиров...
жандармов...», — а пьяный прапорщик со сцены взмахивает шашкой после каждого:
«Арестовать!.. Арестовать!..» — и зал ликует. Актёр кричит: «Занять телеграф!
телефон! вокзал!»
Тем временем в маленькой
комнате театрального буфета железнодорожник Толстоух
открывает тайное заседание революционно-демократической головки: «Каждый, кто
сейчас не согласится, будет убит на месте. Немедленно рассылаем наряды
арестовывать власть имущих и полковых командиров.»
Присутствуют и несколько
радикальных членов городской думы. Вырвавшись с того заседания, обсуждают между
собой: предупредить ли полковых командиров? Пожалуй
нет: это будет истолковано как донос.
* * *
В Ишиме начальник гарнизона Карпов
объявил солдатам: «Кто произнесёт имя Родзянко — расстреляю!» Потом —
застрелился сам. Жандармский ротмистр сначала называл Временное правительство самозванцами,
но ему запретили так говорить.
* * *
Иркутск. При первых известиях о
перевороте в Петербурге иркутская администрация замерла, не подавала признаков
жизни. Взоры населения обратились к политическим ссыльным как своим теперь
вожакам: все увидели в них власть, и состоятельные круги, известные
промышленники и адвокаты не пытались её перехватить, но на их лицах было к
революционерам почтительное выражение. Гарнизон в 40 тыс. человек не
сопротивлялся подчиниться возникшим революционным органам. От имени ссыльных
Ираклий Церетели и Абрам Гоц сами отправились во
главе отряда для ареста, чтобы смягчить его. Генерал-губернатор Пильц, сгорбленный старик, встретил их испуганными
поклонами. Ему объявили, что он, арестованный, будет содержаться в этом же доме,
и он рассыпался в благодарностях, что всегда был уверен в «благородстве идейных
людей».
* * *
В Ачинске три дня чествовали
Брешко-Брешковскую, освобождённую из минусинской ссылки. По пути её на вокзал
войска потоком брали на караул, а перед коляской валил народ с хоругвями.
* * *
В городке Зея, за Амуром, вскоре после
царского отречения местные интеллигенты созвали большое собрание жителей, всё
больше простой народ, золотоискатели. Предложили выбрать комитет, назвали
Абрамова, коренного сибиряка, удачного золотоискателя, одного из пионеров края.
Он поднялся в богатырский рост:
— Я могу служить царю, но
как его нет — отказываюсь от всякой общественной работы.
Слова его покрыли «ура» и
аплодисменты.
Царские портреты остались
висеть почти во всех домах.
* * *
Кадеты Хабаровского корпуса встретили революцию
с негодованием. Вынужденные убрать портреты Государя из ротных зал, перенесли
их в классы. Изображения Государя стали клеить на внутренние крышки парт, а на
портупеи — двуглавых орлов и императорские короны. Когда комиссар Временного
правительства назначил парад гарнизона — на площадь, разукрашенную красным,
кадетский корпус вышел под трёхцветным флагом и без единого красного банта.
* * *
В Алексеевском кадетском
корпусе в Ташкенте кадеты открыто плакали, когда были прочтены
отречения и портрет Государя убрали из рекреационного зала.
* * *
В Самарканде ликование гимназистов было
так обязательным, что даже сын прокурора просил дома сделать ему красный бант.
Сын местного адвоката всю войну продержался тыловым офицером и тогда льстил
прокурору — теперь костит его при публике, а прокурор
виновато улыбается под сотнями глаз. Среди демонстрации едет
колесница, убранная кумачом, и стоящие в ней раскланиваются. Ходить с
красными бантами заставили всех бывших правителей, они жмутся и угодливо
улыбаются каждому встречному солдату. Уже весна в разгаре, но их сады лишили
полива, и те сохнут.
* * *
Во Владикавказе К. Мамулов
собрал самозваный исполнительный комитет, арестовал генерала, начальника Терской
области (хотя и признавшего Временное правительство), объявил себя вместо него.
Этому помог воинский начальник полковник Михайлов: надел красный бант и объявил
себя областным комиссаром.
Во Владикавказе промышленных
рабочих не было, только трамвайщики и железнодорожники. Но образовался Совет
рабочих депутатов, во главе его Скрынников, никогда он рабочим не был, а вместо
солдат налезли писаря и фельдшера.
* * *
В Екатеринодаре у войскового собора
маршировали и пели: «Отречёмся от старого мира». Местный художник спешил
рисовать картину: девица с рогом изобилия несётся, чуть касаясь ногами травы, а
из рога сыпятся цветы.
Гимназический учитель сказал
ученикам: «Открывается завеса в новую жизнь!»
* * *
За 37 лет службы по
полицейской линии П.П. Мейер был более десяти лет обер-полицеймейстером
Варшавы (а Балк — всего лишь его помощником, потом
возвысился в Петроград) — и там научился хорошо ладить с обществом. И приехав осенью 1916 в Ростов, он быстро понял, к каким
элементам надо примкнуть, чтобы не потерять связи с населением, стал очень
хорош с Парамоновым и Зеелером и, сколько мог,
парализовал деятельность неприятной нечистоплотной правой публики.
Но уже 3 марта, отдав
Гражданскому комитету всю секретную переписку, генерал-майор Мейер почувствовал
себя обречённым: он — никто, и всем мешает. Только 6-го пришла
правительственная телеграмма, что по всей стране упраздняются губернаторы, их
обязанности передаются председателям земских управ. Странно, там не были
упомянуты градоначальники, хотя они по классу равны губернаторам. Теперь,
очевидно, Мейер должен был сдать должность городскому голове, но по совести не
мог этого сделать из-за крайней реакционности ростовской думы. Тут приехал и
сам Зеелер, спеша перехватить градоначальство в
Гражданский комитет раньше чем спохватился совет
рабочих депутатов. И Мейер сдал печать, шифр и покинул свой служебный кабинет,
чтобы больше никогда не войти в него.
Однако оставались важные
вопросы о его будущем. Во-первых, казённая квартира его находилась в здании
градоначальства же — и хотелось бы не переезжать сразу. Во-вторых, будет ли
выплачиваться ему дальше содержание градоначальника? Должно бы выплачиваться в
полном объёме, поскольку устранение считается формально временным — а новое
правительство должно же, кроме самого государственного устройства, соблюдать
все законы и установления старого, в том числе и его денежные обязательства?
Если сразу лишиться содержания — то на что жить? И ещё в Ростове, при благожелательстве местного общества можно рассчитывать на
какой-то заработок, а для другого города будешь только бывший полицейский
генерал. А нынешние трудности железнодорожного переезда? И мебель везде
дорогая.
* * *
В Новочеркасске днём 1 марта в войсковом
соборе шла с обычной торжественностью традиционная панихида по Александру II.
Но уже передавали по городу телеграмму Бубликова, в
городе возникла тревога. 2-го марта прорывались ещё слухи, возникло большое
возбуждение в интеллигенции и в рабочем районе Хотунке,
где стояли и два запасных полка. В ночь на 3-е в революционно-явочном порядке
возник Исполнительный комитет в 40 человек из членов думы, военно-промышленного
комитета, земгора, студентов, присяжных поверенных и
больничных рабочих касс. Ночью он послал к наказному атаману Граббе делегацию, требуя передать почту и телеграф. Граббе отказался, но и не решился применять военных мер. Исполнительный комитет с добавлением революционных офицеров, как
есаул Голубов и поручик Арнаутов, сам взял в свои
руки телеграф, телефон, почту, «Донские ведомости», конфисковал архивы жандармского
управления, атаманской канцелярии — затем и арестовал атамана за его
«неискреннее и двусмысленное отношение к государственному перевороту», заставив
передать донское атаманство — воспитателю донского приготовительного пансиона
войсковому старшине Волошинову. Вскоре вослед комитет объявил себя
областным, по всему Войску Донскому, обещая включить потом и представителей
станиц, когда их изберут.
Манифестации шли мимо
архиерейского дома — и старый архиерей крестил в окно народ. А люди потемней собирались в войсковой собор молиться. Плакали.
В шести верстах, в Персиановке, директор сельско-хозяйственного Училища Зубрилов, действительный статский советник и донской
дворянин, собрал учащихся в рекреационном зале и, сильно возбуждённый, объявил,
что монархия пала, произнёс восторженную речь: что монархия только задерживала
развитие страны, а теперь Россия пойдёт вперёд семимильными шагами.
В окружной станице Каменской после отречения шли по
Донецкому проспекту с красными знамёнами тысячи людей: все учащиеся, местная
команда казаков, запасной пехотный полк, жители, расцвеченные красными
лоскутами на груди. Пели марсельезу и другие революционные песни. Впереди
процессии шёл с красным бантом атаман Донецкого округа генерал-майор Макеев.
В станице Глазуновской ударили в набат. Люди стали
сбегаться с вёдрами и вилами — на пожар. И тогда два урядника и два бывших
стражника (у троих — в прошлом судимость, смещение с должности за
вымогательство и взятки, а то и тюрьма), подбитые нахожим
интендантским солдатом и хорошо накачавшись самогону, — объявили себя
исполнительным комитетом, а станичного атамана и заседателя — долой. Потом в
станичном правлении стали разбивать шкафы с бумагами, звали народ делать обыск
у попов и учителей и разделить их съестные припасы.
* * *
На заводах под Лисичанском всё население восприняло
вести о петроградском перевороте с интересом, но сперва и в голову никому не пришло, что теперь можно
нарушить непрерывность работы и фабричного порядка. Через несколько дней на
митинге инженеры и заводские служащие восторженно произносили речи о братстве,
равенстве и свободе — и рабочие хлопали им сочувственно. Инженеры — те же
пролетарии, что и рабочие, и поведут своих младших товарищей к прекрасной
жизни.
* * *
В середине дня надзиратель полтавского
реального училища — хиленький, рыжеватый, с петличками коллежского секретаря,
вошёл в два старших седьмых класса и пригласил их выйти тихо в актовый зал. (Уж
они слышали кой-что и без
того.) В зале постоянно висело три портрета — Петра I, Александра III и Николая
II, — сейчас все они были завешены белыми простынями. Но и красного — нигде ни
лоскута. В углу кучкой стояли учителя и инспектор Розов, преподаватель
русского. Ввели ещё, так же тихо, группу старших семинаристов, старших учеников
коммерческого училища, стайку гимназисток из соседней гимназии. Еле слышны были
переговоры.
Инспектор Розов ледяно
объявил об отречении Государя.
Кто желает сказать?
Его известный любимец
семиклассник Сурин, красивый, стройный, с румянцем на щеках, вышел на подиум и
с экзальтированными движениями заявил:
— Мы — больше не учащиеся
реального училища, и никакого другого! Мы — свободны от контроля такой сволочишки, как инспектор Розов! Мы понесём революцию по
городу! по губернии! по всей стране!
Реалисты перепугались, как
снега им насыпали за воротник.
Инспектор плакал в углу.
Выступил журналист местной
газеты и наставлял учащихся не снимать фуражек при встрече с учителями на
улице: это символ рабства, а они — свободны теперь.
* * *
В Кременчуге по требованию манифестантов
освободили из тюрьмы всех уголовников. Они рассыпались грабить окрестные
деревни. Воинский начальник на свой страх и риск послал батальон ополченцев,
чтобы переловить их. Новая власть обвинила его в контрреволюции.
* * *
В
Киеве в
ночь на 4 марта, первую после отречения, образовались банды: срывали вывески с
двуглавыми орлами, уничтожали национальные флаги. Толпа смотрела угрюмо. Из неё
раздавались угрожающие выкрики — на толпу двинулись грузовики и разогнали.
Манифестация, проходя по Фундуклеевской, видела на фронтоне офицерского лазарета
вывеску с именем великого князя, а сквозь окна — царские портреты на стенах, и
кричала угрожающе. В лазарете портреты сняли.
Киевская полиция раньше
других учреждений на общем собрании выразила готовность служить новому строю.
* * *
Молодой офицер Тулинцев после госпиталя и до поправки жил у матери в Святошино, под Киевом. Ничего не знал, утром 4
марта приходит «Киевлянин» — с отречением Государя и его брата. Как обухом по
голове. А ему как раз ехать в город в комендантское управление за медицинским
свидетельством. В канцелярии на Печерской улице — ни одного писаря, все столы
пусты, а на всех — бумаги стопами, грудами. Обнаружил, где медицинские
свидетельства, час перебирал — нашёл своё. Уже уходя, встретил на пороге одного
писаря: «Все ушли на манифестацию на Крещатик.»
Пошёл и сам на Крещатик. Там — ликующая, кричащая толпа, очень много
красных флагов и плакатов. («Война дворцам».) Жуткая громадная толпа
однородного характера, духа радости и злобы. Выделялись солдаты в расстёгнутых
шинелях, днепровские матросы. Рабочий услышал, как два старика, выбираясь из
толпы, жалуются друг другу, что страшно, — стал их ругать и бить кулаками.
С балкона городской думы и в
других местах трёхцветные флаги.
* * *
Во время уличного митинга в Киеве молодая дама заметила мужу
рядом, какая вздорная манера у оратора. Милиционер-студент услышал, тут же
арестовал и жену и мужа, и отвёл их в городскую думу.
Другие два студента, при
шашках, револьверах и винтовках, привели туда же арестованную ими простую бабу
за то, что сказала: «То булы городови,
а тепер стюденты».
На киевской улице на
тротуарную тумбу взлез офицер, расстегнул китель, колотит себя в грудь и
кричит, что он счастлив сбросить с себя шкуру царской
собаки.
Жена богатого киевского
ювелира Маршака (купец 1-й гильдии, все права, все сыновья с высшим
образованием), узнав о революции, вышла на балкон без пальто и шляпы,
привешивала красную материю как флаг: освободились от рабства!
На Крещатике в магазине Идзиковского стали продавать новую песенку, спешно
составленную на ноты бравурного марша:
|
«Пусть
нас давил кошмар минувшей ночи, Но
час пробил! Терпеть не стало мочи. Заря
зажглась! Да будет яркий день!» |
* * *
Херсон. 4 марта тут стало известно,
что в Петрограде большие волнения. С завода Гуревича, расположенного за
городом, пошли в город, сперва веселы, но всё
напряжённей. Навстречу колонна солдат. Рабочие распались, растеснились
её пропустить, — но солдаты, невооружённые, прошли, не обращая внимания. Рабочие пошли дальше, из оконок своих на
них таращили глаза обыватели. Вдруг на Говордовской
улице навстречу пара хороших лошадей, кучер осадил, из экипажа выскочил
низкорослый толстый человек и поднял руку остановиться. Это был сам губернатор.
Рабочие окружили его. Он вынул лист бумаги и стал читать отречение царя. И один
из рабочих вожаков Козедеров закричал: «На колени!» И
все передние ряды повалились на колени, а дальше мялись. Когда губернатор
кончил два Манифеста, Козедеров закричал: «Да
здравствует Михаил Александрович!» А другой вожак Сорокин крикнул сзади с
холмика: «Да здравствует Учредительное Собрание!» Повставали с колен кто
раньше, кто позже. Передние стали просить губернатора освободить политических —
тут подъехал городской голова, что прокурор уже распорядился. И хоть сзади
звали идти к тюрьме — рабочие не пошли, разбрелись, суббота.
А в воскресенье на Соборной
площади собралось тысяч 6 жителей — Сорокин держал речь, что надо создать Совет
рабочих депутатов. Ему и крикнули: «Собирай!» Он тут же назвал Дорфмана, Романова, Смолянского и Чайку — все с завода
Гуревича. И пошли они в городскую управу захватывать помещение. По дороге
подошёл какой-то щуплый в поношенном пальто с повязанной щекой — и объяснял на
ходу, что он — Шендерович, с-д, в партии уже
несколько лет. Дорфман подтвердил: «Я его знаю.» Взяли. Тогда Шендерович стал подтягивать ещё одного —
Каждана, бундовца. На ходу взяли и его. Пришли к городскому голове — тот
подумал и предложил Совету свой кабинет. И стала в этот кабинет напирать
публика — много учащихся, и освобождённые политические. Сорокин открыл
заседание, стоя, и в дверях не пробить. Поручили Каждану написать воззвание,
Каждан тут же и составил. Он стал заместителем Сорокина, Подгойн
и Дорфман — членами президиума, и кооптировали
Шендеровича секретарём.
В следующие дни все
вооружались из складов полиции, а Совет занял губернаторский дворец. Управители
города растерялись, не знали, что делать. Тут из Николаева подъехал большевик
Вениамин Липшиц, служащий ремесленной школы. При выборе делегатов в Петроград
Липшиц давал отвод Каждану как интеллигенту, а на него кричали в ответ, что он
занимается махаевщиной. Шендерович требовал, чтобы
большевик Сорокин снял свою кандидатуру, но не вышло.
(из
„Пролетарской революции»№49)
* * *
В Темрюке, в устье Кубани, было
реальное училище, выпускники которого потом учились в крупных городах и на
каникулы привозили революционный дух и песни — местной гимназии, прогимназии,
собиравшим много молодёжи из станиц. Так что и здесь, в далёкой глуши,
гимназистки понимали, что самодержавие отжило свой век, пели «Вихри враждебные»
и «Дубинушку».
В один из первомартовских дней ученицы 7 класса что-то заждались
своего учителя математики, всё не шёл. Всегда он был хмурый (не любил
преподавать математику, а любил музыку, хороший скрипач), — тут вошёл радостный
и, размахнув руки, поздравил учениц с революцией! Это было громоподобно.
Полагалось ждать её впереди, но никто не ждал дожить до неё так быстро. Учитель
стал вспоминать перед ученицами свои студенческие годы в Москве — и засиделись
на перемену.
Но какой может быть
следующий урок! — теперь сплошная перемена. Растеклись по всему зданию.
Учительницы сами не могли ничего объяснить, да они уже не отличались от учениц
во всеобщем ликовании.
А тем временем пришёл
школьный сторож и принёс новость, что в городе собирают всех на
Александро-Невскую площадь. Многие девицы загорелись, поджигали других идти.
Так заразительно было: пойти на необычное сборище, услышать необычайные слова.
Никто из начальства не смел и удерживать, как бы не
назвали реакционером или черносотенцем, хуже этого быть не могло.
Пошла и Вера, но на первом
же углу услышала оратора, рассказывающего гадости об императрице, — и в ней
сжалось тревогой и отвращением. И она не пошла на митинг, а свернула, побрела
задумчиво, и вышла к их маленькой станции, где пустынно было на перроне. Взяла
Веру пустота, как когда у неё умер папа, несколько лет назад.
А вскоре к ней подошла
одноклассница Люба, с которой она даже и не дружила. И та спросила:
— Ты — тоже?
Не сказала, что — «тоже», но
вдруг объединило их это. И они взялись тесно под руку, как
перед бедой грозящей, и, почти не обсуждая, побрели по Упорному переулку, тоже
пустынному, и смотрели издали на белые колонны своей гимназии и на белый
Свято-Михайловский собор — и всё не могли расстаться друг с другом, как будто
что-то особенное открылось в каждой — и соединило их.
А вся масса посунула на митинг.