461
С какого-то момента стало
Председателю Думы немного-немного полегче.
Он сам так привык нести на
себе всю скалу России, что даже не сразу заметил это облегчение в плечах, оставался напряжён и продолжал свою гигантскую работу. И
самый момент этого полегчания заметил вослед, когда
уже направил плавный поток событий. (Слышал себе похвалу, что он был «старый Кутузов
нашего переворота»: когда всё зависело от его единого слова по телефону, он ни
разу не ошибся в тоне, музыке и расчёте.)
В тот день Родзянко
представлял так, что два акта отречения впервые будут торжественно оглашены на
публичном заседании Государственной Думы. Таким образом
Дума проявила бы себя как носительница Верховной власти, перед которой
ответственно Временное правительство. Но кадеты и их юристы резко возражали,
что это только рассердит левые элементы, возбудит их против Думы, и они станут
требовать демократического Национального Собрания.
И как же собирать Думу, если
левое крыло противится? Все увидят раскол. Очень обидно, а пришлось отказаться.
Итак, что ж? Россия стала
ещё не республикой, но чем-то аморфным, переходным, в ожидании Учредительного
Собрания. Когда оно соберётся — нет сомнения, что его председателем будет
избран Родзянко, и от него во многом будет зависеть определение будущей судьбы
России и формы правления её. А в случае республики не миновать
ему быть первым президентом России.
А пока — начиналась уже не
революционная, а более обычная жизнь с нормальными и ночами. Временное
правительство, назначенное Михаилом Владимировичем, начало работать и уехало из
Таврического. А тут остались: Государственная Дума, Временный Комитет её, ну и,
малоприятное соседство, — Совет рабочих депутатов. Тем более малоприятное, что
он занял все залы и многие помещения, так что у Думы остались только три-четыре
комнаты да библиотека, которую ещё удалось отстоять.
В библиотеке и собирали
позавчера — нельзя сказать заседание Думы, но — частное совещание членов её. С
вопросом: что надо делать членам Думы? Оставаться ли в Петрограде и принять все
меры для поддержки Временного правительства? Или разъехаться по местам своего
избрания и там разъяснять населению смысл совершившихся событий, которого не
понять живущим вне Петрограда? Заодно и помочь подвозу хлеба? Склонялись, что
лучше побыть здесь. Но и образовали бюро, для записи желающих ехать (кто-то и
сам разъезжался, без разрешения). А крайне правые члены Думы вообще скрылись и
не появлялись в Таврическом от самого 27 февраля. Уследить и управить было невозможно.
Сам Родзянко эти дни был
непомерно занят. То надо было ответить Ставке на её наивные протесты против
«Приказа №1»: разъяснить, что не надо волноваться, приказы Совета не имеют
никакого значения, потому что он не входит в состав правительства. То надо было
принять крестьянского ходока, раненого унтера из Тверской губернии. То надо
было читать бесконечные поздравления, пожелания, целый дождь телеграмм со всей
России, вся Россия верила только в Государственную Думу, и как же иногда
удержаться и не ответить?
А тем временем, хотя и
меньше, чем раньше, в Таврический
валили и валили всякие приветственные делегации штатских или военные строи — и
как было лишить их животворящего ответного слова от Думы? Но не стало и думцев,
желающих отвечать, — и доставалось всё Родзянке и Родзянке. А бывали моменты и
опасные. Пришёл один из флотских экипажей, держался агрессивно, а юные мичманы
произносили зажигательные речи, и один из них тут же, в присутствии
Председателя, безо всяких обиняков заявил, что Родзянку как заведомого «буржуя»
надо расстрелять. (А матросам — только кинь клич, пожалуй...)
Не только личная опасность —
к ней Председатель уже привык, но больно ранила его эта бессмысленная кличка
«буржуй», вся эта травля, пускаемая левыми против свободолюбивой
Государственной Думы, что она «буржуазная, реакционная, цензовая, третьиюньская» и хочет вернуть падший строй.
И какие ж требовались
Председателю такт, выдержка, самообладание, чтобы при таких разбушевавшихся
страстях столицы сохранять равновесие и не допустить возникновения
кровопролитной борьбы! Да не к одной столице! — он ко всей России обязан был
обращаться, Россия ждала могучих воззваний — и, может быть, это было главное
назначение Председателя. Чей голос авторитетней его! За эти дни он много
подписал воззваний. Что свершилось великое дело... Что могучим порывом
народа... Но враг, встревоженный падением старой власти, питает коварную
надежду... Братья офицеры и солдаты, не допустите несогласия между вами!..
А то пришлось писать
специальное воззвание и к судостроительным докам в Николаеве: ... Множество
тайных кроющихся врагов среди вас. Не прекращайте постройки новых судов, ибо
Германия хочет восстановить у нас старый режим... В опасную минуту командир
корабля призывает всех стоять по местам!..
Во всех воззваниях призывал
Родзянко русских людей терпеливо ждать близкого Учредительного Собрания,
которое и решит все-все вопросы. Но если задуматься: Учредительное Собрание
придёт как бы на смену Думе? Что ж тогда Дума и как же ей существовать дальше?
А Временное правительство
поспешными назначениями членов Думы во все затычки — ещё более ослабляло Думу.
Нет! Нельзя допустить ей
ослабнуть или уменьшиться во значении! Надо было снова
тряхнуть её парламентским величием!
И на 6 марта, днём, назначил
Родзянко общий сбор всех ещё не разъехавшихся думцев. И уговорил Шингарёва и
очень просил Керенского — приехать выступить. Выступлениями министров частное
совещание Думы в библиотеке возвышалось до значения общего официального
заседания всей Думы.
Встреченный общими дружными
аплодисментами, Председатель обратился к депутатам с краткой речью, в которой
указал, что аплодисменты эти должны быть направлены по адресу всей Государственной
Думы,
— ... а я являюсь лишь
выразителем настроений и желаний Государственной Думы, которые я сумел угадать
и почувствовать.
Далее Председатель сообщил
думцам, что общее положение в стране внушает спокойствие:
— Во всей России нет и
признака волнений или событий, которые возбуждали бы опасения. Правда, было
получено сообщение о брожении в Гельсингфорсе, но я
послал туда телеграмму с призывом к спокойствию — и в ответ получил просто
восторженную телеграмму, от адмирала Максимова, в которой Балтийский флот под
новым командованием заявляет о своей полной готовности.
Уже сидел
тут и усталый Шингарёв с неподстриженной бородой, с поношенным туго набитым
портфелем (по пути ли из министерства в совет министров или наоборот), поднялся
к маленькому столику у книжной полки — такой привычный оратор для всех них, с
его разговорной манерой выступать, глуховато-приятным убедительным голосом при
улыбке, — и сделал сообщение о положении продовольственного дела в стране. Что в городах кризис даже
менее остр, а вот в деревнях нет самодеятельных организаций и
не хватает сил на всю работу. Сообщил, как привлекает кооперативное
движение, как создаются местные продовольственные комитеты, какие уже сделаны
воззвания, — и предложил, чтобы Государственная Дума также обратилась бы с
воззванием к сельскому населению с призывом прийти на помощь родине.
Совещанию понравилась эта
мысль, а текст воззвания поручили выработать... да кому ж, если не
Председателю?
Шингарёв, увы, не мог
остаться, тут же уехал, а совещание перешло к другим важным вопросам.
Что Государственная Дума
поддерживает правительство во всех его начинаниях.
А как быть с Временным
Комитетом Государственной Думы? Из 13 его членов пятеро вошли в правительство —
и уже практически, физически и юридически не могли быть членами Комитета. А
один член, Чхеидзе, не держался не только членом Комитета, но даже и Думы. И
что ж теперь с Комитетом, потерявшим половину членов? Раздавались голоса: не
настаивать на его сохранении. Но Родзянко отверг такое решение, ибо как помыслить
Россию оставшейся без Верховной власти? Да и распределение всех поступающих
пожертвований на революцию целиком лежало на Комитете. Председатель настаивал
укрепить деятельность Комитета и произвести довыборы. И одержал победу: избрали
недостающих, и так, чтобы число не стало снова 13.
Очень ждали на совещание Бубликова, желая послушать его отчёт о бурных действиях в
революционные дни. Но Бубликов всё прощался с железнодорожниками, не мог быть
здесь.
И уже не сохраняли надежды
увидеть сегодня Керенского — как прибежали, сказали: снаружи какая-то депутация
кричит «смерть арестованным!», и такие же держит плакаты, и ломится во дворец,
— но там появился Керенский!
Не успели испугаться — и вот
появился Керенский! Успокоил там — а вот появился и здесь! явился! — и был
встречен самыми сердечными аплодисментами. И хозяйски радушной улыбкой
Председателя.
Явился, сохраняя энергию
действия, весёлую мимолётную улыбку, и сам мимолётный, полётный, едва вступив в
библиотеку одной ногой — кажется, уже выступал из неё другою, и успели услышать от него только кажется одну, но самую важную
фразу:
— Государственная Дума —
единственный законный представитель народа, и ваши желания я считаю для себя
священными.
Так — очень удалось
сегодняшнее заседание.
А после него, не покладая
рук, уже работал Родзянко с литературными помощниками над порученным
воззванием.
Граждане России, жители
деревни! Нет больше старой власти, расточавшей народное достояние! Могучим
порывом... Вам, землепашцам, надлежит немедленно помочь — зерном, мукой, крупою
и прочими продуктами. Братья! Не дайте России погибнуть! Везите немедленно хлеб
на станции и склады! Не выдайте родины! Везите и продавайте хлеб добровольно,
не ожидая распоряжений. Везите хлеб сейчас же! С Божьей помощью — за дело!
Подписывая, Михаил
Владимирович смутно вспомнил, что среди кипенья дел этих дней он почти такое же
воззвание, точно о хлебе и почти в таких словах, кажется уже
подписывал? — Шингарёв подносил.
Но то — он подписал,
наверно, как председатель думского Комитета или от себя самого, — а это
подписывал от хозяина земли русской, Государственной Думы.