466
Гучков, которого она лишь накануне
называла скотом за то, что он ездил вынуждать отречение Государя, грязный человек,
который мог пускать в обществе сплетни или фальшивые письма, — этот Гучков, придя к власти, зачем бы явился во дворец в
половине первого ночи, попирая все следы этикета не то что к императрице, но к
женщине?
Государыня так и поняла:
приехал арестовать!
В этот момент она нуждалась
в защитнике, в свидетеле, кого-то поставить рядом, хотя и не мог он ничем
защитить, — и быстрая счастливая мысль была: вызвать Павла (а больше и некого)!
Велела камердинеру Волкову тотчас телефонировать великому князю и просить
приехать немедленно!
Павел уже лёг, но понял,
поднялся, собрался быстро — и вместе с пасынком приехал ко
дворцу за три минуты до приезда Гучкова. Государыня
почувствовала себя уверенней.
При всём отвращении и
негодовании — как могла она не принять приехавших? У
себя в спальне перед образом она прочла молитву к Богородице, быть может свою
последнюю в свободном состоянии, и вышла с Павлом, оставив в задней комнате на
диване замерших от страха Лили Ден и Мари.
И — первая фраза генерала
Корнилова сняла её страх и разъяснила положение. Она с симпатией поглядывала на
калмыцкий сухой тип боевого генерала, знаменитого своим побегом. У него был —
смущённый вид.
Государыня даже нашла, что и
у Гучкова, несмотря на его отвратительные тёмные очки
— зачем среди ночи нацепленные? — был тоже смущённый вид.
И фразы его тоже показались
мягкими. Хотя потом она вспоминала, не могла вспомнить, как он выразился, вроде
того: «мы приехали посмотреть, как вы переносите своё положение?» Не так, но кажется, смысл фразы был хуже, чем она восприняла в тот
момент.
А он приехал, значит, не из
злобного любопытства, а из желания ей облегчить?..
Жалела потом: забыла
пожаловаться ему на стеснения телефонной связи с Петроградом.
Воротясь, успокоила своих, отправила
их спать (Лили спала теперь в розовом будуаре, рядом со спальней государыни, не
допуская оставить её одну на первом этаже), — а сама ещё долго, всю ночь не
могла успокоиться от этого посещения.
В спальне её было много
икон, на всех стенах, — и горело несколько лампад.
Искала между ними
успокоение.
Ещё прибегала камеристка
рассказывать, что по дворцу во время визита расхаживали революционные депутаты
с красными лохмотьями на грудях и дразнили слуг «рабами», и высмеивали их
придворные ливреи.
Настолько не спалось, что
вышла в кабинет — и, при верхнем свете, в глубокой ночной тишине, остановилась
перед портретом Марии Антуанетты над своим столом.
Откинув голову на заплетенные ладони — соединилась взглядами с ней и стояла
недвижно.
С этим портретом, подаренным
ей во Франции 7 лет назад, когда они с Государем посетили апартаменты Антуанетты и Людовика XVI, — государыня с первого мига
почувствовала какую-то магическую связь. Ещё с детства судьба этой королевы
выступала для неё из судеб других королев. Вся французская революция, с детства
ученная как концентрация бесчеловечного зверства, ещё не имела никакого
отношения к России, — а Александра воспринимала Антуанетту
как свою затаённую сестру. В чём не оболганная? даже в распутстве
и краже, — вся ложь, вся ненависть, вся месть так густо пришлись на эту гордую
женскую голову, — какое благородное сердце не забьётся в бессилии, что уже
нельзя облегчить её участь?
С тех пор постоянно висел
здесь этот портрет. Но только в самые последние дни, Александра прозрела, что
связь их — более роковая: что положение их — сходно.
И теперь, закинув голову,
она уже для себя искала из этих крупных глаз с загадочным выражением — ещё
тогда не перестрадавших, а как будто и предчувствующих. Удлинённое, но и
полное, покойное лицо, безо всякого мелкого женского кокетства. Строгость и ум.
Как и у Александры
Фёдоровны.
«Не понятая своим
народом...»
Любимый Богородицын
образ она положила на ночь под подушку.
Забылась уже на рассвете.
Поздним утром вышла к Лили — та уже знала утренний обход Боткина и сказала, что
у Ольги есть симптомы, угрожающие воспалением мозга.
О Боже!
А второе — милая преданная Лили не скрывала своего живого беспокойства.
Она тоже дурно спала эту ночь — и задумалась, что при таких визитах и в таком
положении нельзя беспечно продолжать хранить дневники. А у государыни — не
только свой, но и — завещанный ей дневник её покойной фрейлины княгини
Орбелиани, — и в обоих дневниках много интимных подробностей о разных людях,
которые соприкасались со дворцом.
— Я мучаюсь, — говорила Лили,
— я советую вам страшный вандализм, — но решаюсь из чувства преданности. Эти
дневники, Ваше Величество, вам остаётся теперь только сжечь.
Государыня очень
взволновалась. Её мысли к этому не шли, она не привыкла ни к чьему контролю над
собою, — но сейчас совет Лили толкнул её как морской вал.
Что-то сразу ударило её и
убедило: нельзя было представить себе эти дневники в руках революционеров! Или
— Гучкова?..
Боже, жечь дневники — это
жечь саму себя. Двадцать лет ежедневных минут откровенности, главные чувства
каждого дня, непрерывная реальная нить своей жизни, — и в огонь? Своими руками!
И ничего не оставалось
другого.
Пошли с Лили в красную
гостиную (там тоже Мария Антуанетта с детьми —
гобелен, подарок французского президента), сели у ярко пылающего камина и —
начали жечь с дневника Орбелиани, отодвигая государынин.
А тот был в девяти томах, и
все в кожаных переплётах, тяжёлая была задача — отрывать.
И ещё тяжелей — перед
покойной, как измена.
Даже — свой будет простительнее жечь.
У
государыни и всё было в кожаных переплётах, все до единой книги (английские —
бледно-фиолетовые, французские — зелёные, русские — красные, немецкие —
голубые), так и все тетради, и дочерей тоже. Теперь эту кожу надо было
подрезать ножом — и рвать перед собой, как древние раздирали одежду на груди.
Как разрываешь собственную душу.
Огонь брал, брал своё уничтожительно, безвозвратно, за ним не поспевали руки. А
мысль обгоняла: а переписка?
А переписка? Письма — ещё
наследника престола и жениха, письма первой любви, первой весны?.. И письма
мужа к жене — двадцать два года?
Уже начинало пугать не то,
что придётся сжигать, а то: успеют ли сжечь всё вовремя, до нового прихода их?
Ещё же были письма к Ане —
шесть ящиков у Ани.
И письма от Ани.
Успеют ли сообразить обо
всём, что нужно жечь?
Распорядилась камердинеру
Волкову перенести и поставить на стол дубовый сундучок с письмами Государя.
Открыла их, разворачивала,
читала, — не было сил метать в огонь.
Изнемогало сердце.