467
Раньше: сам не сделаешь —
никто не сделает. А с революции вдруг все повалили в знатели
и делатели. И каждый оратор на любом крыльце. Вот она и есть свобода, так
наверно и надо: как из мешка рассыпалось, и все свободны во все стороны, кто
раньше и раззявиться не смел. И весело было от этого
Шляпникову, но и растерянно. Оказалось, что только в глубинах, как рыба
невидимая, он плавал хорошо. А на поверхности — воздух заглатывал, а не брал.
Вся общая жизнь пришла в такое текучее передвижное состояние — голова Саньки
Шляпникова не успевала. А тут-то — партии и нужно единое мнение, ой-ой, ещё даже
как! Без единого мнения — что это и за партия, это будут не большевики!
И до революции вопросы не
поворачивались так остро и быстро. А сейчас дюжина их, один другого сложней, и
по каждому надо определить правильную тактику. Вот, всё изъедало его: свергать или
не свергать Временное правительство? Три дня назад ПК постановил не свергать.
Но в измученном нутре всё говорило, что это — ошибка. Как же так — не свергать?
Да на чём же и выросли большевики, что помещиков и капиталистов надо свергать,
— и вдруг нет? Да нельзя этой цензовой банде дать укрепиться — надо их
постоянно выжигать и выгонять, иначе сядут новыми царями на нашу голову.
И снова собрал своих, Залуцкого и Молотова, и уламывал их час, на Ленина
ссылался, наконец вытряс из них новую резолюцию БЦК: наша
задача — демократическое правительство, то есть диктатура пролетариата и
крестьянства.
И с этой резолюцией заставил
ПК вчера ещё раз преть и голосовать. И снова провалили. Не подчинялась больше
партия Шляпникову!..
Ну, не идёте на восстание —
всё равно будем создавать большевицкую вооружённую силу. Тут как раз городские
цензовые власти копошились создать вместо разогнанной полиции — единую милицию,
подчинённую городской думе. А вот выкусьте — единую!
А мы создаём свою отдельную — рабочую гвардию. С первого дня революции уже
набирали оружия побольше. (Шляпников и сам один раз
отобрал винтовку у жандарма.) Звали солдат не сдавать оружия в свои части, а
отдавать нам, — и многие солдаты отдавали охотно. И при разграбе
Арсенала поднабрали. Пригодятся эти винтовочки! А как Исполком назначил
Шляпникова уполномоченным по вооружению рабочих (перехитрил соглашателей, они
не поняли, чем это пахнет), то теперь и пошёл он, как бы от Совета, спорить
против городской думы. Он хорошо знал, чего хотел: объединяться нам с городской
милицией, надевать на рукав их дурацкую белую
повязку? — это предательство рабочей гвардии. Регулированием уличного движения
мы заниматься не будем. Наше дело — вооружённый оплот революции. (Ещё пойдём
рядами железными!)
А в городскую милицию уже
записалось добровольно 7 тысяч человек, больше студенты, юнкера, но и рабочие,
кто не разбирается. Много таких чистеньких мальчиков из буржуазных семей было
на совещании, в Шляпникове сразу почувствовали врага и закидывали его
вопросами: зачем же раздавать столько оружия милиции, если его недостаёт на
борьбу против немцев? мол, вообще милиции не нужно оружия, достаточно белых
повязок. (Смех один, зачем тогда и вся милиция?) И зачем вооружать милицию,
когда рядом есть солдаты?
Солдаты, отвечал Шляпников,
сейчас есть, а потом пойдут на фронт или по домам. А в случае необходимости
революционного момента — кто будет защищать? И он, и свои,
кто присутствовал, — не уступили и баста. И сила — за рабочими. И постановили,
что студентики с белыми повязками в заводские районы
к нам ни шагу, у нас своя вооружённая сила.
Одна сила пролетариата —
винтовка, вторая — печать. Изо всех забот не терял он эти дни — восстановить
большевицкую «Правду». И вчера — выпустили первый номер, бесплатный, 100 тысяч
экземпляров, — попорхал по воскресной столице!
Газета — это даже сильней,
чем сама партия: раскрываешь газету вразворот — не
угадаешь, стоит ли за ней какая сила, — а строчками рубит правильно! Буржуазная
печать порхает с цветка на цветок: идите, солдаты, умирайте, а мы, как прежде,
будем барыши получать. Но — чувствуется неуверенность во всех их голосах. И
только «Правда» одна с первого номера задышала хрипло, по-рабочему. Всё у неё
сразу просто и честно: и что — долой, и что — давай. Это станет теперь
единственное место в России, где можно будет открыто выражаться о Временном
правительстве тоже. Чего ещё нельзя пока осуществить в жизни, чего даже в
собственной партии не удаётся провести, — то всё будем печатать в «Правде»,
доберём всё невзятое, как понимают неуклонные
большевики и горячие ребята-выборжане. О чём ни
напишет «Правда» — это будет решающая суть дела. И Демьян Бедный вложил душу,
правильные стихи! И будем печатать побольше резолюций
(хоть где их и не было): когда это идёт не как статья журналиста, а как
солдатская резолюция, — это грозно звучит для всех буржуазных поджилок!
Печать — это грозная сила.
И ещё как усилить наши
большевицкие ряды: партийный устав накладывает некоторые требования к поступающим — отменить. Сейчас надо любой ценой завлекать в
партию всякого, кто только захочет пойти. Отменить даже членский взнос.
А ещё надо бы не дать
оппортунистам из Совета прекратить заводскую забастовку. Совет складывает
оружие перед капиталистами! После такой удачной революции как же можно просто
возвращаться на заводы — и не получить твёрдых выгод? Возмущалось в Шляпникове
рабочее сердце: вся эта головка Исполкома никогда ни часу у станка не стояла и
не понимают, что значит для рабочего вместо одиннадцати часов — восемь. Но всё
ж не решился дать на этом бой: сейчас всякая разрозненность рабочего класса учтётся врагами революции как признак его слабости. Ладно,
прекратим пока забастовку, чтоб не истощаться. Возвратиться на заводы — но
временно, зорко следя за правительством, чтобы в любую минуту по первому
сигналу снова покинуть станки, и — революция продолжается!
За всеми этими головоломками
Шляпников не стремился отсиживать ежедневные заседания Исполкома, да ещё в
середине дня, — только и могли сидеть, кому делать нечего, болтают впустую.
А придёшь — так какую-нибудь
неприятность прицепят:
— Алексан
Гаврилыч! Вот тут балерина Кшесинская ждёт, по поводу
возврата особняка, — это к вам, объяснитесь с ней сами.
Ах, попался! Мерзавцы-соглашатели, сами приказать большевикам не смеют,
так теперь натравили женщину на Шляпникова.
Смущённый он вышел к ней.
Готов был создавать железную Красную гвардию — а вот
поди объяснись с постаревшей балериной.
В Питере с революцией
возникло много новых нужд и организаций, а зданий не увеличилось, и была
большая нужда в зданиях. Большевики узнали, что Кшесинская из своего особняка
сбежала, с бриллиантами, сыном и гувернёром, — её гаражи и подсобные помещения
занял бронедивизион, а дом стоял пустой, ещё и мало
разграбленный, — и решили быстро туда перекинуть ПК, по соседству, с их чердака
на бирже труда. Конечно, не для партийной работы строился дом, а для любви и
отдыха, — так роскошно никогда не мечтали большевики устроиться. Правда, в
стенах как будто шорохи какие — нет ли потайных ходов?
Но и вот что значит —
торжествовала уже буржуазная власть и пошлость: Кшесинская осмелилась из своего
бегства воротиться и даже вот явилась в Таврический дворец требовать своих прав! Не попалась она 27
февраля!..
Впрочем, отчасти и с
любопытством вышел Шляпников обшарить глазами бывшую любовницу царя, — не
всякий день увидишь.
В коридоре стояла женщина
маленького роста, вся в чёрном, но с особенным
умением, привлекательно одета. Хотя немолодая, но и невольно стараясь нравиться
(совсем неуместно, но без этого не могут бабы во всех классах), выдавала она
ещё не стёртыми чертами и движениями, что сильно была хороша в молодости, кто в
этом толк понимает.
С ней был адвокат, барски
одетый, только представил: «Матильда Феликсовна», а говорила она сама.
Обращалась без признака странности или неловкости, что две недели назад она
проехала бы в автомобиле мимо этого прохожего мещанина, взгляда бы не бросила
на его заурядную физиономию с примитивными усами, — а теперь говорила с
уважением и убеждённостью, что это — из первых вельмож нового государства, от
которого всё зависит.
Она смела только просить и просить. Прежде всего
просила — не верить всему дурному, что о ней пишут и говорят. Она — живёт своим
трудом; это неправда, что вела спекуляцию, в банке у неё всего 900 тысяч
рублей, и это можно проверить. И бумага при ней, вот, подписанная Керенским:
что она совершенно свободна и никакому аресту не подлежит.
А теперь просила она: помочь
ей водвориться в собственный дом. Там — несметная толпа, и он разграбляется.
Шляпников умел довольно непроницаемо выглядеть, как и сидел в Исполкоме
против соглашателей. Но отвечать этой женщине было трудно. Даже хотелось
сказать ей что-нибудь утешительное, — а что же он мог? Не могли же большевики
теперь отдать дом, — а куда самим? Да где такой хороший дом найдёшь?
А она готова была
расплакаться, еле удерживалась.
Он вежливо ей отвечал, что
конечно постарается помочь. Но дело это трудное, не от него зависит. Дело в том
(тут, на месте, придумал план): дело в том, что там стоит ещё команда
броневиков, а ей перейти некуда.
Но Кшесинская это предусмотрела
и обошла его! Оказывается, она уже побывала в штабе Военного округа и в Военной
комиссии, и всё уладила, там нисколько не возражают против ухода броневиков.
Везде отвечали ей, что дом захватили большевики, а не военная власть.
Шляпников вдруг почувствовал,
что краснеет: ведь так оно и есть, и что скажешь?
Нет-нет, настаивал он, —
броневики, а не большевики.
Но тогда! но
по крайней мере! умоляла женщина дать ей разрешение хоть посмотреть свой
особняк! хоть понять, всё ли там на месте! А в крайнем
случае — собрать её имущество в часть комнат и выделить ей помещение для жилья.
А броневики во дворе — пусть будут.
Тьфу! ещё трудней
выворачиваться.
— Так кто же вам мешает,
пожалуйста, там всё открыто, — врал Шляпников, краснея гуще.
Она изогнулась, старо-грациозно:
— Я вам сознаюсь, что я
боюсь так просто пойти туда. Я прошу вашей защиты и содействия!
Вот попал. Промычал
Шляпников, что да, посодействует.
А едва отцепясь
— пошёл к телефону, скорей звонить в особняк, предупредили бы броневую команду:
чтоб они всё брали на себя и не соглашались бы уходить ни за что, с них спросу
нет.