468
Но что-то мешало Булгакову
так сдаться и согласиться. Ведь люди страдали в тюрьме ни за что,
единомышленники! Да что всё Керенского? — опять решил искать Маклакова, — он и бывал у Льва Николаевича, и сам же
талантливо защищал в «процессе толстовцев», вот и знакомы. А в газетах писали —
он назначен комиссаром по министерству юстиции. Очень может быть, что сейчас и заменяет
больного Керенского. Зайти наудачу в министерство юстиции, может он там ещё?
Правда, в рукописном отделе
Академии сказали Булгакову: слышали, будто Маклаков
вчера вечером уехал в Севастополь. Но он не поверил. Отправился попытаться.
Нашёл министерство на Екатерининской, вошёл — и хотел у швейцара спросить о Маклакове, но почему-то, из какой-то формальности, спросил
сперва:
— Что, братец, министр
сейчас не здесь?
— Так точно, здесь.
— Кто? Алексан
Фёдорыч Керенский?!
— А кому же быть-то? Так
точно, они.
— Но ведь утром с ним был
обморок?
— Был обморок, миновал,
теперь принимает.
— Принимает?!
— Так точно, пожалуйте
наверх! — бакенбардистый швейцар уже брал с него
пальто.
Поражённый Булгаков поспешил
наверх.
Приёмная была велика и там толпились многие, всё какие-то в сюртуках и
пиджаках, не видно было ни одной министерской униформы с орденами, — куда
делись?
Только курьер у закрытых
дверей в следующую комнату стоял строго в мундире. Булгаков приступил к нему,
показывал письма от знаменитых литераторов и просил доложить. Курьер скрылся за
дверью.
Прошло небольшое время.
Вдруг дверь от министра с силою распахнулась настежь. Это — курьер её
распахнул, и он же выкатился оттуда как вышвырнутый — и тут же вытянулся во
фронт, боком ко двери.
Волнение перебросилось во
всю приёмную, все шарахнулись по бокам, сдунутые, — и образовался проход.
Послышался странный частый
стук, как бы дерева о дерево, это стучала о пол палка идущего, — нет, палка
бешено летящего человека, кого-то догоняющего, хотя и держал в левой руке
палку, а правую руку — в чёрной перевязи.
Молодецкие
офицеры-адъютанты, придерживая шашки, спешили за министром с двух сторон.
Исчез, пронёсся министр с
палкой, исчезли адъютанты, — а ожидающие так и стояли
проходом, почтительно замерев.
Шептали:
— К телефону... Пошёл
говорить по телефону...
И так — стояли, не нарушая
прохода. Пока не повеяло какое-то встречное дуновение — и встречным вихрем
открыло выходную дверь — и революционный министр с лицом, бледным до синевы,
при чёрной перевязи и отстукивая палкой, пронёсся к
себе в кабинет, так исступлённо спеша, что настигал узкой головою — вперёд,
скорее!
И адъютантики, придерживая
шашки, увивались за ним.
Но у самой двери вдруг —
стоп! — министр остановился. Его остановила несдержанная дама в чёрном
бархатном манто, даже секунду прохода улучая обратить на себя министра.
Она говорила поспешно — а
министр стоял к Булгакову как раз затылком, коротко стриженным, не выше его и
ростом. Он пожал плечами, что-то ответил даме и уже наклонился кинуться в
кабинет, как Булгаков, почти для себя неожиданно, вскрикнул:
— Господин министр!
Керенский как захваченный,
как изумлённый, круто повернулся к Булгакову своим узким вдохновенным
бледно-синим лицом — и впился в него, как бы спрашивая одну секунду: этот ли
дерзкий?
— Алексан
Фёдорыч! — спешил теперь Булгаков, волнуясь и не
сглатывая: — Я — бывший секретарь Льва Николаевича Толстого. Я имею к вам
письма от Зинаиды Николаевны Гиппиус, от Дмитрия Сергеевича Мережковского. Они
очень просят вас принять меня и уделить одну-две минуты для беседы по
неотложнейшему делу!
От перечня блестящих имён
улыбка гордости не укрылась на безусом безбородом лице Керенского. Он едва
задумался, обернулся на первопопавшегося из
адъютантов и, двумя вскинутыми пальцами руки из перевязи
описав в воздухе неподражаемо свободные, как всю жизнь употребляемые две петли,
в сторону дамы и в сторону Булгакова, выстрелил на выдохе, почти уже без
гласных букв:
— Этих двух.
И — скрылись. И — дверь
закрылась. И — снова, преградою, вытянулся курьер.
Проход смешался. Возбуждённо
заговорили, завидуя счастливчикам.
И тут же — дверь открылась.
И узкий офицерик-адъютант, весь сияя от порученной
ему обязанности, но и с выражением отчаянного превосходства, объявил:
— Господа! Министр имеет в
своём распоряжении только полчаса. — И только даме и Булгакову, отменно
вежливо: — Пожалуйте.
Вошли. Но это не оказался
кабинет, а лишь предваряющая комната с секретарями, в простых же пиджаках, без
каких-либо служебно-мундирных намёков.
В кабинет пропустили даму.
Булгаков ждал своей очереди — но тут из приёмной вошёл чрезвычайно
самоуверенный эффектно-элегантный старый господин с бритым лицом, а
пышно-львиной головой, тоже в штатском. Он положил свой портфель на проходном
столе и всем видом показывал, что он здесь — свой, и пойдёт сейчас он. И
действительно, выскочивший адъютант, увидев его, тотчас пригласил к министру на
смену даме, а Булгакову объяснил:
— Министр примет сначала
господина Карабчевского.
Ах, Карабчевский!
знаменитый адвокат и даже, кажется, глава коллегии?
Величественная дама вышла в
слезах. Секретари подсунули ей стул, один из них стал что-то внушать ей подбодрительно, а она рыдала, рыдала.
Булгаков подумал: а наверно
это жена какого-нибудь арестованного крупного сановника, просила облегчения
участи, министр отказал. И наверно аргументировал ей, что тысячи «лучших людей»
России переиспытали то же, — и отчасти он прав. И по
самому Булгакову, когда он кратко сидел в тульской тюрьме, плакала сестра. Вот
как всё в жизни умеет оборачиваться поучительно.
Прошли и те полчаса и
больше, наконец Карабчевский
важно вышел со своим портфелем — и Булгакова пригласили вступить.
Он вступил — и увидел
Керенского, сидящего соединив пальцы здоровой и больной кисти, опершись о
подлокотники министерского высокого и глубокого кресла, но не за письменным
столом, а на середине кабинета. И кажется приглашал
Булгакова в такое же кресло, стоящее в полуоборот.
Но тут ему доложили, что его
зовут к телефону — и опять к другому — из Таврического
дворца. Внезапным, как бы отчаянным движением Керенский ударил по
подлокотникам, выскочил, узкий, из широкого кресла — и бросился к выходу, без
палки, успев однако крикнуть:
— А вы подождите здесь!
Фатум — всё мешал, всё
препятствовал, но, кажется, надежда была.
Булгаков оглядывался и
изучал кабинет. Было комфортабельно, но и просто. Кресла старинные, но даже с
весёлым оттенком. Пересидели здесь многие, и Щегловитов, — а вот теперь
Керенский. На стенах довольно явно выделялись более светлые прямоугольные пятна
— в тех местах, где были, наверно царские, портреты, и вот сняты теперь.
Министр вернулся, шлёпнулся
в кресло с удовольствием и принял письма литераторов. Он вынимал их из
конвертов порывисто-лёгкими движениями, хрустя
разворачивал, то ли читал, то ли только на знаменитые подписи, а Булгаков
смотрел на подвижную высокую его шею, властную складку губ, маленькие глаза,
равномерный ёжик по голове как шерсть.
Но когда Керенский стал
читать письмо, совсем и не длинное, — то, от всей бешености
своего темпа жизни, он казался не в состоянии вникнуть в его простой смысл, и,
как если б оно было на незнакомом языке или неразборчиво написано, стал нервно
быстро спрашивать:
— О чём оно? О чём оно?
Булгаков стал излагать своё
задушевное: отказавшиеся от воинской службы, самые чистые люди, — неужели могут
остаться в тюрьмах? Амнистия не должна же их обойти! Но они причислены даже не
к религиозным преступникам, а к уголовным и...
Керенский быстро и сильно
хлопнул себя по лбу, как бы бья комара:
— Как же мне это в голову не
приходило! — И сразу вскочил, как если б сидение кресла поддало его сильной
пружиной, и побежал к двери и тотчас вызвал одного, который оказался не просто
секретарём, но — товарищем министра.
Познакомились.
Товарищ стал уверять, что войдут,
войдут в амнистию и эти, уже вошли, акт уже составлен.
— Как? Он уже готов? —
вскричал Керенский. — Так дайте мне его скорее на подпись! Я желаю подписать!
Булгаков взволновался,
ожидая, что станет сейчас свидетелем великого момента в российской истории.
Но нет, акт оказался ещё не
настолько готов.
— Так поспешите, поспешите!
— нервно торопил Керенский, как бы кусаемый или сам
изнемогая в тюрьме. — Поспешите закончить и пришлите мне его во всякое время
дня и ночи, и где б я ни оказался — в совете министров или в совете депутатов,
или уже на вокзале, или...
Только не назвал — до́ма.
ДОКУМЕНТЫ — 15
Телеграмма из Цюриха в Стокгольм
6 марта 1917
Наша тактика: полное недоверие,
никакой поддержки временному правительству. Керенского особенно подозреваем.
Вооружение пролетариата — единственная гарантия... Никакого сближения с другими
партиями.
Ульянов