471
По тихим долгим зимним
вечерам, без стрельбы, без ракет, в землянках певали песни, зубоскалили, подсмехались над кем.
Но в эти дни такое настигло,
что ни песен не стало, ни смеха. А лежали батарейцы по землянкам — и
разомлевали. В размыслении.
У них как бы нара была
земляная, не срытая земля, длиннотою — с сапогами самому долгому, Благодарёву, а по ширине — на семерых. И так лежали они
рядом на соломке, от жердяной стенки до жердяной, —
головами все в глубину, ногами — сюда, к слазу. Когда
потеплей — разувались, когда похолодней — сапог не
стягивая, а то валенок. А всего простору было у них — вокруг печки валенки
уложить да дрова. И под оконцем — столик манёхонький,
кому когда письмо написать или хлеб разложить, да
чайник лужёный стоял, — а обедали на коленях.
Дух стоял жилой, как в избе.
А кто смолил цыгарку, то, по уговору, — к печурке
ссунувшись и принагнувшись, чтоб утягивало.
Любимое солдатское дело —
чай кирпичный потягивать, но и с тем отхлебались
засветло. Гасника попусту не жгли, чтобы воздуха не
портить, да и керосин бережа, а лежали себе на нарах,
хоть и не дремля, да в печурку подкидывали, от неё
огонь перебегливый. Сейчас-то — малый совсем, дотухало. Тепло.
Ещё вчера они день целый
перетаптывались, домекивали: как же это царь так
сразу и сплоховал.
И как без него устроится?
— А ведь невредный был у нас
царь, робята.
И как с мальчонкой-наследником,
неужто вовсе обойдут? И так доводили:
— Кто-ндь
да будет вместо, как это без царя?
— А вот каков новый бу-удет!..
Вечерами, вчера
да и сегодня, — как легли в землянке навзничь — так будто их возом сена
опрокинуло и накрыло. Опрокинуло, а не придавило: ворох-то весь живой, разбережливый, разборный, если руки приложить, приложить.
Разбирали.
Больше — про себя каждый: у
всякого, ить, своя избушка, своя семьюшка,
и как это всё у нас — другому не передашь.
Почему и похоже на сенный воз: оглушило да не раздавило. И потянуло — запахом
родным, луговым.
Жаль-то жаль без царя, но и
раздумались батарейцы: а ведь это, браты, так просто
не обойдётся, не. Ежели царя не стало никакого — то
кто ж будет войну теперича направлять? Выходит —
никто? А она сама идти не может.
Так не иначе — будет
замирение?
Уже вчера к вечеру они стали
это смекать, а сегодня всё боле их разбирало. Вот и
сейчас, лежали в тёплой тьме, привычными боками на бугроватом
ложе, да на спину опять, да — перед собой во темь,
свои картины угадывая. А от времени к времени кто и выскажи:
— Не, браты,
так не пройде. Знать, замиренье будет.
Правда, толковали днём
офицеры ещё новый опять приказ Николай Николаича —
мол, всё для пользы войны.
Да так оно так — а Николай Николаич не царь, великий князь всего лишь. И как ему
скажут — так будет, не он располагает.
И Накапкин
нетерпёжный, от молодой жены оторватый,
сам-то ещё мальчик розовый, как просит у старших:
— Мужички, а ведь будет
замиренье?
И не сразу, через молк, Завихляев ему отпустит
как из бочки бородяной:
— Бу-у-дя.
Теперь — будя.
И чем боле Сенька думает —
тем душистей ему запах луговой, тем живей и возвратней
— родная Каменка. И так это во теми перед глазами
раскрытыми взыграет — как будто уже и дома. Ведь — заложил он Катёне с осени третьего, стыдливо в письме помянула: середь
лета ждёт, месяцок за Петров День — значит к Пантелеймону.
В саму страду — и рожать,
ну!
Однако и не мыслил и не
бредил Арсений прежде того времени её повидать, ещё когда, когда! А теперя — если замирение, да по домам распустят? Ещё брюхатенькую её застать, сладость-то
какая — на живот ей руки класть и слушать, как ножкой в стенку постукивает.
Те двое — без него родились.
Этого бы — при нём!
Разживилось, ах, разживилось,
распёрлось чувство домашнее, — да как же близко вдруг
руками объять — и Катёну, и Савоську
с Проськой, и работу отцову.
Соображал Сенька:
а какой порядок дел у бати сейчас в хозяйстве? чего
сейчас ему первей всего делать надо?
Воротиться бы — да зажить на
своей земле. Да ещё добрать бы землицы — от Вышеславцевых,
али от Давыдова. Простору бы!
Чу! Идёт кто-то. Так
закружился Арсений, что не сразу опять в землянке себя узнал. А — идут по
земляным ступенькам вниз.
Дверь торкнул
— а голос скрежеватый, Сидоркина:
— Во,
братцы, чего я слышал.
— Ну, чего?
Сидоркин меж их ног уже сел.
— Дверь-то придавил?
— Вот чего я, братцы,
слышал. С перевязочного Васятка пришёл — так там
сестра милосердия рассказывала. Слышьте, из царского дворца из царицыной комнаты — нашли секретный прямой кабель в Берлин.
И по нему она Вильгельму все наши тайны выговаривала.
Ай-а-ай! Ай-ай-ай!
И про Гренадерску
нашу? А мы тут лежим, ничо не знаем.
Ну, дела-а-а.
— Да ведь немка она, сердце к своим и лежит.
— Да-а-а,
— потянул Арсений. — Да-а,
братцы. Теперь-то — не иначе замирение будет. Некуда деваться.