483
И как же замотали, ловкачи:
и сами не взяли власти и другим не дали. И не мог Шляпников относиться к соглашателям
с откровенностью, скрытничал с ними и подозревал подвох на каждом шагу, да так
оно и было. Против блока оппортунистов не вытягивала партия большевиков в
Исполкоме. Но знал он, что неприятен им, мешает, — и доволен был, что мешает, и
сидел, по-любимому руки скрестя
на груди, молча.
Сегодня Шляпников необходимо
должен быть тут потому, что в повестке стоит вопрос о рабочей милиции, по
которой он считается главный уполномоченный. А ещё будет обсуждаться вопрос об
отправке в Ораниенбаум 1-го пулемётного полка.
А пока они с живостью и
волнением обсуждали слух, что по каким-то железным дорогам какие-то переодетые
жандармы перевозят кипы погромной литературы — и какие надо энергичнейшие меры
принять, чтобы воспрепятствовать перевозке. Шляпников молчал. Не поверил он ни
на грош этой панической истории: все жандармы были насмерть перепуганы, искали,
как жизнь спасти, а не перевозить опасное. И — на каких же именно дорогах? и
кто эти кипы видел? почему не отобрал? и почему ни одной брошюрки для примера
не доставили? — откуда ж узнали, что погромная? Но
очень нервные тут были все верховоды.
Потом начали обсуждать
«Известия», по докладу Нахамкиса. Ещё три дня назад
Шляпников бы должен был ухо держать востро, и вмешиваться, и захватывать
влияние, ― но теперь была своя «Правда», и кати́тесь
вы… Понятно, что́ они так волнуются: от газеты вся сила зависит. Теперь давал
Исполнительный Комитет Стеклову дис-кре-ци-онную
власть над газетой, значит: действовать по изволению, как его левая нога
захочет. И в редакцию набрал — дружка своего Циперовича, Базарова, Гольденберга, ещё Авилова — так не нашего Глебова, а Бронислава, меньшевика. Ну, ещё там и Бонч,
хоть и трус и изменник, а заставим на нас поработать.
С Бончем
тоже теперь разбирался персональный вопрос: взял да отполировал в газете
генерала Рузского, тот устроил Исполкому истерику, — но и принять сторону
генерала не могли меньшевики, а и с Бончем ничего не
могли сделать по нерешительности.
Теперь ещё крупный вопрос: о
похоронах жертв революции, уже отложенных на десять дней, а теперь ещё на
неделю: нельзя на Дворцовой площади! вмешался Горький с художниками и
архитекторами.
На Горького Шляпников стал в
обиде. Все последние годы, кажется, был заодно с большевиками, с кем же? А в
эти Дни закружилась ли голова, все его признавали своим и чествовали, да вообще
в мозгах у него сидело некрепко, — и присоединился он к златоустам классовой
гармонии, любителям единства, ― и отказался сотрудничать в «Правде», так бедной
литературными силами, что бы значило ей имя Горького! Звонил Шляпников
усовестить его — ответил: «помогаете врагам революции!» Мы — врагам революции?
Это — наша пролетарская честная «Правда»? Буржуазным дурманом застило голову
ему самому. Какую-то свою отдельную радикально-республиканскую партию затевал.
Ну, наконец
о пулемётных полках. 2-й пулемётный удовлетворился казармами на Охте и никому особо не мешал, а вот 1-й пулемётный разорял
Народный дом и, самое главное, его уборные; уже начали солдаты испражняться на
бульваре вокруг Народного дома, — так что к наступающим дням весны это грозило
превратиться в заразу в центре города.
Всё — как будто так, с
уборными ничего нельзя исправить, и невозможно сейчас, ещё при снеге, первым
революционным строительством начинать разрывать бульвар и строить новую
канализацию. И натурально жить полку там, где для него оборудованные казармы, в
Ораниенбауме. Всё как будто так, но 1-й пулемётный, расположась на Кронверкском наискосок от ПК, — уже сильно
приклонил ухо к нам, наши там поработали, — и обещает стать боевой силой
большевиков — да ещё вооружён пулемётами! — и как раз его дать вывести из
города? Ни за что! Для этого Шляпников и собрался биться, но не слишком
громко и широко, чтоб не дошло до фронтовиков: фронтовики со своей стороны
обижаются, почему этих не ведут на фронт, а тем всё время воевать? Да и тут
пересилить большинство голосованием он тоже не мог. А стал подпугивать
исполкомовцев пулемётчиками: ведь не стерпят! а ну — повалят с пулемётами на
Совет?
Боялись.
И высмеивал собственными же
их доводами: как же они сами придумали, добились не выводить революционного
гарнизона, а теперь выводят? Кто ж будет им верить? И другие части взбунтуются?
Да любой батальон смахнёт вас тут всех.
Но эти ловкачи были из тех,
которых и в ступу загнав, там не утолчёшь пестом — увернутся. Сейчас же, тут
же, они придумали и постановили: послать требование военному министру, чтоб
Ораниенбаум также был объявлен районом Петрограда и оттуда тоже не имел бы
министр права никого послать на фронт без разрешения Совета. И таким образом
этот вывод полка станет совсем и не выводом, а даже расширением завоеваний
революции. И чтобы пулемётный полк, уйдя в Ораниенбаум, имел бы своих
постоянных представителей — тут, при Петроградском Совете.
А главное, заявил Чхеидзе, и
вот откуда он был такой бесстрашный: имеется заявление товарища Пешехонова, что
сам полковой комитет пулемётчиков имеет желание вести полк в Ораниенбаум, но
нужно им приказание от Совета.
Заёрзал Шляпников на стуле:
дело плохо, обморачивают наших там ребят. Но здесь —
ничего сделать не мог, записали постановление: просить 1-й пулемётный полк сего
же числа выступить в Ораниенбаум и (как главное!) впредь без разрешения
Исполнительного Комитета не дать себя никуда посылать. И поручили Скобелеву
немедленно отправляться в Народный дом и там объявить. Самое страшное, это они
понимали, — объявить.
Шляпников тихо вышел и
быстро послал гонца на Кронверкский: там как раз сейчас при ПК на Бирже труда
собирались активисты из 1-го пулемётного. Пулемётчиков? — не отдадим!