488
Комитет
общественных организаций был в Москве как бы своё здешнее временное
правительство — то есть уважаемые, всем народом излюбленные и выдвинутые
общественные деятели (неприятно одёргиваемые только
Советом). Правда, управлять они могли лишь одною Москвой, но сужденья иметь
могли обо всех делах государственных, и так например
вчера в пленарном заседании по предложению одного профессора обсуждали: почему
царь Николай II находится в Ставке, почему Николай Николаевич назначен
Верховным Главнокомандующим? — И приняли резолюцию, что Комитет находит
необходимым подвергнуть царскую семью личному задержанию. Или о Московском
военном округе, охватывающем 10 губерний, также было составлено ими суждение:
ходатайствовать об оставлении командующим — милого Грузинова.
Пленарные заседания их
последние дни обыкли проходить в старинном Английском
клубе, давнем центре московского свободомыслия, к тому же очень удобном в
отношении помещений, залов и хорошего ресторана. И сегодня к концу дня они все
уже собрались там и заседали, когда среди сидящих
прошелестела весть:
— Приехал! Приехал!
И председательствующий
Прокопович тотчас прервал очередного говорящего и
торжественно объявил:
— Товарищи! — (Это сладкое
слово они уже употребляли вместо «господа».) — Сейчас мы будем иметь честь
приветствовать...
И — двери распахнулись, и в
них, как любимый публикою артист при появлении задерживается на миг дать
разразиться рукоплесканиям, встал Керенский (а за ним виднелся всё тот же
Грузинов). И, о боже, что поднялось! какие бурные
аплодисменты, какие клики «ура», «браво» и «да здравствует Керенский»!
Много минут собрание просто не могло успокоиться. И растроганный министр всё
кланялся, всё кланялся, благодаря.
Когда же все расселись и воцарилась тишина, то первым выступил
новоизбранный комиссар Москвы Николай Кишкин, коренастый, с растрёпанной
бородкой, очень энергичный, некогда врач, но уже давно-давно видный
общественный деятель.
— Я только что вернулся из
Петрограда, вот в одном поезде с министром, и, — горячо, — могу
засвидетельствовать, что если бы не было Керенского, то не было бы и всего
того, что мы имеем, здесь и по всей России! И золотыми буквами должно быть
записано его имя на скрижалях истории!
И поднялась овация ещё на
пять минут.
Затем Кишкин вкратце пытался
передать, что же делается в Петрограде.
— Когда я ехал туда, меня
волновал вопрос, так ли всё чувствуют и понимают в Петрограде, так ли бьются их
сердца, как наши? И вот, когда я встретился с князем Львовым, я задал ему
первый вопрос: понимает ли он, что теперь нельзя идти старыми путями? Он
ответил: «да, конечно», и что теперь все законы должны выходить из народной
массы, что законодательствовать должен сам народ.
Затем Кишкин образно описал
первые дни событий в Петрограде, и что творится там сейчас. Москва легче
перенесла, дружнее сорганизовалась, тотчас же после переворота забились все
артерии её муниципальной жизни.
— В Петрограде другое. Он ещё не спаялся, в нём ещё дух растерянности. На
Москве обязанность — зажечь Петроград! вдунуть в него жизнь! Мы должны отсюда
ударить его свободным лозунгом. И мы, москвичи, совершим это, и результаты
отразятся не только на России, но и на всём земном шаре. Русская революция
двинет весь мир, и мы должны в это верить!
Как только произнёс он
«земной шар» — так сразу закружилось, закружилось в головах, и представилось
это величественное шествие революций по всей Земле, — и собрание залилось
аплодисментами.
А самый-то главный юбиляр —
но не забытый, нет, а в ожидании минуты своей, сидел у всех на виду в
президиуме, в потёртой загадочной куртке, поощрительно склоня
свою умную голову с коротким бобриком, с голым лицом артиста.
— Я ещё не кончил, господа,
— настаивал Кишкин сквозь аплодисменты. — При прощании премьер-министр протянул
мне бумагу, и когда я её прочёл — я сказал: «свершилось»! Это была бумага от
генерала Алексеева, где он от имени низложенного царя
просит князя Львова разрешить ему взять семью и уехать в Англию. Вы видите:
революция победила!!!
О, едва он это произнёс! О,
что поднялось в зале!
И как на пенистых волнах над
собранием взнёсся Керенский. Уже, казалось, ничто не могло быть сильней, но это
ожидалось ещё сильней!
И какая тишина наступила! Но
в ней, увы, министр уставшим слабым голосом попросил разрешения говорить сидя.
Но и сидя — он некоторое
время молчал, даже сидя не мог говорить — таково было истощение народного
героя. Дальние ряды встали, чтобы лучше видеть гражданина народного министра, и
даже стали взлезать на кресла, чего никогда не знал
Английский клуб. Тишина становилась всё напряжённее, всё напряжённее, уже
просто невозможно, только скрип кресел. Все взоры были обращены на министра —
худощавого молодого человека с измученным бледным лицом и воспалёнными, но
полными энергии, да, полными энергии глазами. И вот, наконец, он заговорил
слабым голосом:
— Граждане Москвы... Как
только оказалась возможность, Временное правительство послало меня сюда. Нам и мне
хотелось поскорее увидеть своими глазами, что творится здесь, в сердце России.
Я должен сказать, я поражён Москвою. И по возвращении в Петроград передам
Временному правительству моё восхищение всем виденным у вас.
Немного он оживал от
слабости.
— Позвольте мне — не
говорить речь. Такое ли время сейчас, чтобы говорить речи? Я просто передам
вам, что происходит в России. Отовсюду к нам поступают сообщения, что Россия
охвачена единым желанием освободиться от старого строя. Нам кажется, что
опасности контрреволюции уже не существует.
Вздох облегчения в зале.
— Говорят, необходимо
обратить самое серьёзное внимание на царскую семью. Эти опасения смешны. Нам
самим пришлось оказывать помощь всеми покинутым детям бывшего монарха, послав
им сестёр милосердия и врача. Я могу определённо сказать, что вся старая
власть отдала себя в наши руки. Мною уже организована Чрезвычайная Комиссия для
расследования действий старой власти, которая откроет перед страной полную
картину разложившегося режима, и мы заклеймим его. Картина повсюду
исключительно отрадна. В последние дни, правда, сознаюсь, мы пережили один
ужас: в Балтийском флоте разгорелись было волнения.
Одновременно пришли и сообщения, что враг спешит воспользоваться нашими
неладами и готовит удар на Северном фронте. Мы — тотчас же направили членов
Думы, я лично говорил по прямому проводу с матросами, и в результате всё
стихает и ликвидируется. Министр земледелия вчера сказал мне, что
продовольственный вопрос теряет свою остроту. Финансы укрепляются, ибо
заграница обещает нам любую финансовую поддержку. Организация транспорта
находится в таких верных руках как Некрасов, и этого достаточно, чтобы с
уверенностью глядеть в будущее.
Так уже не было и никаких
беспокойств? Нет, всё-таки были:
— Единственно, что меня
теперь отчасти беспокоит — это Петроград. Если можно так выразиться, то, уехав
из Петрограда в Москву, я как бы из тёмного душного каземата попал в просторный
зал, наполненный воздухом и светом. Конечно, в Петрограде всё постепенно
смягчается, но бесчисленные учреждения департамента полиции, пронизавшие
столицу насквозь, не дремлют. Например, каждую ночь в городе появляются
бронированные автомобили и расстреливают наших милиционеров, исчезая бесследно.
Стараются развить свою деятельность и провокаторы. Нам известно также, что
принимаются определённые меры и против некоторых членов Временного
правительства.
Некоторых!? Его-то в первую
очередь, конечно! Террор — против революционера? Поднять руку на народных
избранников — о, какое же злодейство! Так вот ещё отчего был
устал и разочарован этот голос, теперь дорогой всем нам:
— Да, и в Петрограде
разрядится вмешательством Москвы и всей страны. Я предлагаю общественным
организациям Москвы устроить ряд поездок по провинции и в Петроград. Необходимо
напитать их волей и духом нации.
Кажется, нашло отклик,
пробежало по рядам: а что? и поедем! Напитаем.
Наконец и о себе:
— Я вошёл в правительство
против единогласного постановления Исполнительного Комитета Совета рабочих
депутатов, — вошёл потому, что я знал, что именно нужно стране: идти к
Учредительному Собранию. В правительстве я — единственный представитель
демократии, но должен сказать, что мы действуем солидарно. Каждый проводит то,
что необходимо, по совести. Всякое предложение по социалистической программе
принимается без возражений. Мы все решили забыть нашу партийность. Я это говорю
откровенно, в порядке моих личных впечатлений.
Так и не нашёл сил встать,
так и говорил сидя. Уж вытягивались, уж крутили головы, чтоб не упустить его
движения.
— О себе же должен сказать,
что мне выпала тяжёлая доля направить по нужному пути министерство юстиции. Но
я — не изменю своим принципам. Мои принципы — это вера в человека, вера в
человеческую совесть. Я не хочу и не буду прибегать к
незаконному воздействию на судей. И вы знаете, когда мы не спали в течение
шести суток, когда мы не знали, стоит ли день или ночь, — вот тогда мы и
увидели, что такое человек и человеческая совесть.
(Слушайте,
слушайте!
Это поразительно!)
— И если, господа, дело
пойдёт так и дальше, то мы создадим такую славу нашему государству, что голова
кружится!
Сквозь аплодисменты
Прокопович, надрывая голос:
— Не имеет ли кто вопросов?
— Наша просьба — долой
смертную казнь! — закричали.
А доктор Жбанков, стоя на
кресле, произнёс и длинней:
— Отмена смертной казни —
мечта демократического мнения! Оно удивляется: прошло 8 дней революции — и
почему казнь до сих пор не отменена?!
Министр выставил отпускающе руку, зал затаился и услышал:
— Акт об отмене смертной казни
уже составлен, и по приезде в Петроград я его подпишу. Через три дня о нём
узнает вся страна.
О вездесущий! Он и в этом
успел! Заревели новые восторги, и уже не все слышали, как представительница
лиги равноправия женщин добивалась участия женщин в выборах Учредительного
Собрания, а измученный министр отвечал ей, что он лично, конечно, сторонник
равноправия женщин, но проведение принципа в жизнь может потребовать
значительной технической подготовки.
Прокопович умолял наконец отпустить министра — ведь у него ещё
несколько заседаний сегодня!
Его отпустили. Но тут же, до
выхода из клуба, перехватили журналисты — что будет с Государственной Думой? (Функционирует. Он сам вчера выступал
там.) — Соберётся ли Учредительное Собрание до конца войны? (Гораздо
раньше.) — Как произошло отречение Михаила? (Сел на диван и нашёл силы
рассказать подробно.) — Как с провокаторами? (Имеет ценные нити.) —
Национальный вопрос?
Министр не мог не
усмехнуться, но радостно:
— Господа! Сейчас такая
масса работы, что нужно быть гением, чтобы выполнить её в короткое время. Но мы
всё-всё-всё помним, и вопросы польский, еврейский, латышский, грузинский — все
будут скоро решены!
У подъезда Английского клуба
Александра Фёдоровича ожидала огромная толпа. Когда он появился, пошатываясь, вся
эта тысяча обнажила головы и раздалось громовое «ура».
*****
СУЕТЛИВ ВОРОБЕЙ, А ПИВА НЕ
СВАРИТ
*****