492
Колчак мало сказать любил
русский флот больше себя — он был впаян во флот. Не меньше военного — в полярный. Во все русские корабельные корпуса, бороздящие
море. Флот — это единое, многосоединённое, быстродвижное живое существо. Сухопутная армия распадается
на полки, роты, на людей, — вряд ли можно любить её такой цельной любовью, как
флот. Колчак воскресал с каждым распрямлением Балтийского флота во время войны.
А получив отличный стройный
Черноморский — и не суметь спасти его вот сейчас? Не может быть. Не плестись за
событиями, а стать впереди них.
Позавчерашний
импровизированный сбор представителей от команд сказался неплохо. Доносили с
одного, другого, третьего корабля: настроение улучшается. Команды заявляют, что
надо воевать и подчиняться офицерам.
Настроение можно назвать:
возбуждённо-мирное.
Балтийские события до сих
пор почему-то не разнеслись по Севастополю, как не заметили их. И подробности
не приходили, выручает, что мы далеко.
Полиции не стало, но по
всему городу — воинские патрули. Повсюду честь отдают — безукоризненно.
И оставалась спокойною
Керчь. И спокойно на Дунае.
Но достигнутый выигрыш может
быстро растаять. Его надо теперь возобновлять.
Из Петрограда везли газеты с
обезумелыми воззваниями рабочих и солдатских
депутатов — о гражданских правах нижних чинов. Не подожгли с первой искры,
бросали следующие.
А что это обещает —
сверхсложной конструкции флота, где всё на математическом расчёте
непотопляемости, непроницаемых перегородок, остойчивости, корпусных обводов,
плавучих и скоростных качеств, законов навигации, девиации, — и на всё это
хлынет толпа варваров и революционных невежд?
Правительству нужно было
действовать не в днях, но в часах: что существующие законы остаются незыблемы
до всяких нововведений. Но правительство — закисало, и метко угадывал в нём
Колчак безнадёжную слабину. И слабина — в Ставке. А великий князь, отвергнув
диктаторство, теперь где-то едет, едет — и тоже ничего не сделает, уже видно по
первым пышным словесам приказов.
А совет рабочих депутатов —
будет совать огонь под паклю.
Но в воле Колчака, но в силе
Колчака, но по уму Колчака — спасти Черноморский флот. Чтоб он не взорвался и
не погруз, как «Мария». Сохранить в высоте
развёрнутым свой флаг с Георгием Победоносцем в центре Андреевского креста. Перебыть, перебиться каких-то, может быть, две-три недели —
и скорей вывести в море на операцию. Хоть — придумать операцию. (Да даже
необходимо провести демонстрацию силы перед Босфором, чтобы противник не считал
нас в развале.)
А десант на Босфор — вытянул
бы всё!
Необычна угроза флоту —
необычно должно быть и решение, никакими тактиками не предусмотренное. Как его
увидеть?
Не вышло мирному Югу стать
против бунтовского Севера, — надо найтись и в новых условиях. Юг — далёк, Юг —
обособлен, у него найдётся свой путь.
Вспоминал Колчак того
рослого вислогубого матроса, которому так понравилось
беседовать с адмиралом. Может быть — он и высказал истину?..
Это, и правда, была
многолетняя грозная истина: пропасть между чёрной костью и белой, между
матросом и офицером. И во всём нашем жаре возрождения и постройки флота это
оставалось знаемой и непереходимой трещиной.
А сейчас — сами обстоятельства
вели к тому. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Надо рискнуть!
Но как в движении корабля,
так и в движении человеческой жизни должны быть положены строгие румбы, дальше
которых ты сам себе запретил отклоняться.
Что значит командовать флотом,
если в любую минуту он может перестать повиноваться? Если не определишь себе
чётких границ — превратишься в мартышку на месте командующего. Надо в чём-то
уступить, да, — но второстепенном. А в существенном — всё держать.
Колчак обдумал и
сформулировал три условия, при которых он спускает адмиральский флаг.
Если какой-нибудь один
корабль откажется выйти в море или исполнить один боевой приказ.
Если будет смещён один
командир корабля или начальник отдельной части — без согласия командующего.
Если какой-либо один офицер
будет арестован своими подчинёнными.
Ибо это говорится с
почтением — «Народ», но мозг и нервы флота — офицеры, без них — паралич. Царь
отрёкся — у офицеров осталось Отечество. Но если офицеры начнут уходить со
службы — корабли станут мёртвыми коробками, и это не спасёт отечества.
Эти три своих условия Колчак
сообщил правительству и морскому министру (увы, уже подтвердившему часть
«приказа №1»). Но пока ни одно из этих условий не нарушено, внутри этих жёстких
линий, внутри этого треугольника он должен был попытаться преодолеть заразное петроградское дыхание.
А оно разлагало быстро. Уже
сейчас было ясно, что если какой-нибудь офицер наложит на матроса
дисциплинарное взыскание, то нет сил привести его в
исполнение. Заставить — уже нельзя было никого ни в чём.
Но — увлечь? Но — убедить?
Каждый день набирать аргументов, чтоб заново и заново убеждать?
Задача — не невозможная однако. Ведь офицеры превосходят нижних чинов и
специальным знанием военного дела, и преданностью ему, и общим развитием. Даже
если рухнет принудительная дисциплина — ещё этого всего может достать, чтобы
вести.
Но и предвидеть, что не с
доверчивыми нижними чинами придётся дело иметь, а и с теми как раз, кто и в
мирное время грабил банки, взрывал дворцы, стрелял в министров и генералов, — с
эсерами? вероятно с ними, кто там ещё? а какое гадкое слово, тут и сера, и
нечистоты.
Так! В Морском собрании на
Екатерининской улице адмирал приказал собрать всех офицеров флота, порта и
крепости, морских и сухопутных. И ясно и прямо высказал офицерам:
дисциплинарной власти не стало, и больше на неё не надеяться. Но войну
продолжать надо — и остаётся патриотический дух, который не может не соединить
офицеров с матросами. Быть может революция усилит патриотизм и желание
закрепить переворот победой? Значит, надо искать новые пути воздействия на
команду, прилагать новые, небывалые усилия сплотиться с матросами душевно,
разъяснять им правильный смысл всех событий, как это не делалось никогда, вести
их понимание — и так удержать от безответственной политики.
После Колчака вышел говорить
сухопутный генерал. Он не изошёл тех напряжённых аргументов, которые выносил в
себе Колчак за эти два дня после смерти Непенина. Но
стоял по-своему крепко: императорской власти не стало — патриот обязан
выполнять указания новой власти, но власть должна быть одна и не расщеплена,
для блага родины невозможно допустить никакой другой власти, рядом и
неподчинённой. А посему, если Совет рабочих депутатов будет претендовать на
власть — надо разогнать Совет!
Слишком откровенно. Другая
опасность, от которой теперь предстояло Колчаку удерживать своих генералов.
Но требования Колчака были
столь необычны, а генеральская давящая поступь, напротив, так понятна, —
генералу очень хлопали многие кадровые.
Затем выступил начальник
штаба десантной дивизии, молодой подполковник генерального штаба Верховский. Это был типичный интеллигент, забредший в
армию, переодетый в штаб-офицера, вся фигура с мягким извивом и такой же голос со вкрадчивой зачарованностью, и очки интеллигентские, и
мысли, но изложенные находчиво. Перенимая теперешний тон, он обернулся лягнуть
«старый строй»: не было снарядов, а теперь совершилось великое чудо — единение
всех классов населения, и вот во Временном правительстве рабочий Керенский и
помещик Львов стали рядом для спасения отечества. А в петроградском
Совете рабочих депутатов заседают такие же русские патриоты, как и все мы
здесь. Офицеры не имеют права стоять в стороне, предоставив событиям саморазвиваться, иначе мы потеряем доверие солдат. Родина у
нас одна и мы должны строить ту, которая вышла из революции.
Верховскому хлопали не кадровые, а
младшие, офицеры военного времени, такие же интеллигенты, как и оратор. Но
получалось так, что его выводы — о братстве и сотрудничестве с солдатами,
сомкнулись с выводами Колчака. Тем лучше. Колчак своей сосредоточенной мощью,
сухой фигурой, чуть переклонённой вперёд, —
перешагнул все традиции и может быть — может быть? —
схватил момент, как бьющуюся рыбу.
И в сошедшемся духе этих
двух речей были выбраны уполномоченные от офицеров для заседания с
уполномоченными от матросов и солдат. И с таким соединением уже нельзя было и медлить: от отдельного собрания одних офицеров все
команды напряглись подозрением: не против них ли сговор?
И сегодня вечером, в этом же
зеркально-паркетном Морском собрании, в этом же белом зале — вот, заседали
вместе. И дико было видеть в офицерских рядах — сидящих простых матросов.
Живая сильная скользкая рыба
билась в руках адмирала. Удержит ли?
Пока отлично. Поднимались на
подиум матросы, держали необычные речи перед офицерами — и невынужденно
заявляли, что обязуются подчиняться и продолжать войну со всею силой.
А тем временем снаружи
послышался оркестр («марсельеза» конечно). Шли сюда! Что ещё такое?
Оказалось: двухтысячная
толпа, смешанная, черно-матросская, серо-солдатская и штатская, ходили на
вокзал встречать депутата Государственной Думы (какой-то социалист, ещё навезёт
дребедени). Но поезд опоздал — и вот пришатнулись все
сюда.
И среди них — были
вооружённые. Зловеще, вне караула или патруля.
Тогда на широкий балкон
Собрания, над колонным подъездом, вышли по сколько-то офицеров, матросов и
солдат. И адмирал Колчак среди них.
Уже стояли сумерки — тёплого
весеннего дня, в аромате цветения, обещающий южный вечер. Темно возвышался в
стороне памятник Нахимову. Повевал мягкий ветерок с бухты. Толпа беспорядочно
перепрудила всю улицу, лицами к балкону.
Оркестр вдруг заиграл —
похоронный марш. И кто-то кричал: «Лейтенанту Шмидту». У них — была своя
традиция.
И все, и адмирал Колчак,
сжав челюсти, выстояли похоронный торжественно на балконе.
Потом с балкона стали
говорить речи — сам адмирал, этот подполковник Верховский,
у него убедительно получалось, ещё капитан 1-го ранга, лейтенант, солдат,
матрос. Что все мы теперь — одна семья.
И в толпу — передалась эта
настоятельная мысль. Что тут — нет врагов. Что оставшимся без грозной власти и
перед лицом жестокого врага, как же нам не объединиться?
И передалось — оркестру. И
он хотел играть объединительное.
Но — национальный гимн, и
слова Жуковского, сильный державный царь православный, — это было теперь
отрублено.
И заиграли — «Коль славен»,
никто и не зная толком, что это шведский лютеранский
хорал.
Но такова была сила
рождённого доверия, — на балконе стояли «смирно», а в воинственной толпе стали
опускаться иные на колени — на тротуар, на мостовую.
На быстро темнеющем небе
выступали первые звёзды.
На городском холме
зажигалось единственное в мире очертание севастопольских огней, треугольник
главных улиц.
Высоко на горе мигал военный
маяк.
По рейду скользили шлюпочные
огоньки.