494
Не давать оружия офицерам —
так война начинается не против немцев, а против офицеров?
Нет, случилось нечто
большее, чем Саня ощутил, когда Бойе положил перед
ним отречный манифест. Что-то сдвинулось побольше — и непонятно что.
Третий год Саня да и все жили одним состоянием: что мир заполняла война
и всякий выход в будущее был только через конец войны. И всякое событие к
будущему могло произойти только вот тут, перед ними: пойдём ли вперёд или
пойдём назад. Но вот они не шевельнулись, ни выстрела не раздалось, ни подумать
не успели, — где-то далеко, косо сзади, что-то неожиданно повернулось — и у них
тут всё сместилось.
И сразу — утерялся в их действиях
главный смысл, как будто замутилась стереотруба, или отказала буссоль, или
остановились часы, или отсырели заряды.
Сегодня,
чтобы принять решение о боковом наблюдательном, хорошо было бы повторять осмотр
через каждый час, и так посидеть тут до вечера. И Саня повторял ежечасно,
но нигде ничего достойного не наблюл — противник замер небывало и неподдельно.
К концу дня растягивало белесость, небо яснело, холодело, за стволовичскими тополями обозначилась закатная заря — не
открылось солнце, но яркая желтизна протянулась горизонтальной полосой. Однако
и с прояснением не подняли немцы нигде наблюдательной колбасы. Как бы прямо
указывали на перемирие.
Предвидя, что тут придётся
долго посидеть без дела, Саня принёс в кармане крохотный томик Пушкина из павленковского десятитомника — разрозненных
три томика было у него, и он часто их читал.
И всегда вылавливал себе у
Пушкина новое подкрепление.
И вся сегодняшняя революция
не могла иметь на то никакого влияния.
Так сидел он в бурке на
чурбаке и в слабом свете от смотровой щели почитывал маленький томик. А потом
вставал и наблюдал в бинокль и в стереотрубу.
По мере заката перешла через
розовость и полиловела и посерела полоса за тополями на холме.
Оставил Улезьку
дежурить, пошёл. Сперва ходом сообщения, потом выпрыгнул
наверх.
Ещё не сосмеркло.
Подмораживало. Под сапогами сильно хрустел ледковатый
снежок.
Вдруг — что-то толкнуло его
в сердце: повернуться. Как будто он ощутил за собой неслышное присутствие,
наблюдение, — кто-то был сзади и смотрел за ним.
Обернулся (хорошо что через правое плечо), — месяц молодой! Да тонюсенький серпок, еле
высветился, только в такой небесной чисти и виден.
А близко сбоку от него —
крупная яркая Венера.
А что-то есть тайное в
лунном свете! Почему присутствие молодого месяца даже спиной чувствуешь как
живое существо, так и ощущаешь, что небо не пусто? Ведь не свет же его заставил
повернуться, света от него и нет ещё. А вот что-то от него излучается, толкает.
Шёл Саня ещё и суеверно довольный,
что увидел месяц через правое плечо, ещё оглядывался. На фронте каждый месяц —
долгое время, а то и решающее для тебя: твой месяц или не твой?
Натягивало чистоты и
морозца. Ещё и не вовсе стемнело, но в небе проявились звёзды, даже и не
сильные. А на юго-западе так и вымерзали — чёткие, изголуба-зелёные: молодой месяц — и Венера.
И от этого мирного света
небесного — в душе тоже расчищалось, легчало. Как-нибудь всё прояснится,
установится, кончится. Начнётся же когда-нибудь жизнь как жизнь.
Война, как к ней ни
привыкнешь, — а не жизнь.
На батарее сразу спустился к
Сохацкому, узнать, где подполковник. А тот, выслав
сидевшего в землянке писаря, с большой таинственностью, с выразительно-нервным
лицом достал папочку, раскрыл — а там лежал всего один машинописный листик:
перепечатанный на машинке, видимо в штабе бригады, — всё тот же «приказ №1»!
Штаб бригады теперь,
секретным образом, доводил его до сведения только офицеров.
Понимая, что капитану будет
неприятно, Саня сказал ему бережно, что — солдаты уже читают.
Капитана перекосило. Этот
приказ, видно, руки ему жёг.
А командир батареи? — нету, отлучился.
Воротился Саня к себе в
землянку — узнал, что Чернеге и Устимовичу уже тоже
давали читать. (Да Чернега, конечно, и прежде того
читал.) Устимович сидел пил чай с сахарком, вытянув крупные ноги в мягких
чувяках, — и всё так же млел одной надеждой, что теперь скоро наступит мир, с
каждым таким новым приказом — ещё скорей. А Чернега
был на уходе к своей бабе в деревню, теперь уже не к Густе
он ходил, а к другой, к Беате, — весёлый, нисколько
не угнетённый ни этим приказом, ни всеми новостями. И рад бы с ним Саня
поговорить, да он — как шар укатчивый, колобок, всё в
движении.
А хотелось — именно с кем-то
говорить, понять из чужих голов, высказать своё. Что-то такое большое
оказалось, что в одной груди не помещалось. Пойти на другую батарею? В штаб
бригады?
Но тут Цыж
принёс — пачку газет! московских, сразу за несколько чисел. Вообще к газетам
равнодушный, теперь Саня набросился. (И Устимович к себе потащил.)
Это — не были газеты в
обычном смысле! Это были голоса, никогда не звучавшие, слова, никогда не
сочетавшиеся, — глаза лезли на лоб. Это был какой-то грандиозный сквозняк,
вихрь, в котором кувыркались как бумажные — члены династии, сановники,
общественные деятели, давние революционеры и новые министры. Всё не устоялось,
двигалось, обещало, ничего нельзя как следует понять, ни предугадать — и
оторваться нельзя. Саня не замечал входивших,
уходивших, одни газеты приносили, другие уносили, нельзя было начитаться, наглотаться,
вместить. Он потерял своё обычное раздумчивое и
отстранённое состояние, в скрюченной позе сидел над столом, потом на койке.
В их Гренадерской бригаде
специально всех поразит, конечно, вот: их бывший командир генерал Мрозовский (которого тут все боялись и не любили),
возвышенный царём до командующего Округом, — не только ни одной минуты не
сопротивлялся революции, но легко поддался аресту, а будучи арестован — сразу
же и присоединился ко Временному правительству! А как
был грозен тут, а как неприступен!
Можно присоединяться ко Временному правительству, отчего же, но не таким же
слугам царя! Ну хотя бы тень достоинства.
Читал Саня, читал, — и
вдруг:
«В конце февраля жертвой
революции пал заслуженный профессор по кафедре баллистики, член Артиллерийского
комитета, почётный член конференции Михайловской артиллерийской академии
генерал-лейтенант Николай Александрович Забудский,
выдающийся знаток артиллерийского дела. Московский университет удостоил его
степенью доктора прикладной механики. Парижская академия избрала его
членом-корреспондентом.»
И — встала в памяти фамилия,
в тот раз слышанная мельком: Забудский! —
генерал-профессор с заморщенным лбом, проверявший их
батарейные пушки! Как он неуставно вытирал платком
вспотевшие залысины, как сутулился, как объяснял умно, — и рука у него была
какая мягкая слабая...
Да — за что же его?! Да — он
при чём? Да как же он мог пасть!
Как эту смерть себе
вообразить?
Все эти дни воспринимал Саня
события через какую-то пелену непонятливости. А тут вдруг зинуло:
увидел он светлого умного старичка с раздробленной кровоточащей головой —
где-нибудь на улице? Или на лестнице?
И Саня — отшатнулся.
Вот так приходит свобода?