Седьмое марта

 

 

 

497

 

Тягуче невыносимо затянулось царское пребывание в Ставке. Но чувство стеснения перед бывшим Государем испытывал Алексеев не только от этого. Нет.

Это была и какая-то потупленность перед ним, какой Алексеев не знавал раньше, отношения были всегда простые.

Постоянно занятый делом, Алексеев не имел привычки ковыряться в своих чувствах. Но сейчас что-то тяжелило в груди непривычно, как посторонний предмет.

И понял Алексеев: вот что, как будто он чувствовал себя виноватым. Виноватым? Но в чём же он был перед царём виноват за эти дни? Он точно действовал всё по закону, и ни одного приказа не отдал самовольно, кроме разве остановки полков: с Юго-Западного, так он и вызывал их сам; с Западного — так получил потом подтверждение от Государя. Ни одного приказа он не нарушил. Он честно всё делал. А напутал — Государь своим отъездом, скорее был виноват он. А вообще — все события прошли мимо них обоих.

Так, да. А чувство вины — необъяснимо залегло. Залегло, и даже: не останется ли оно с отъездом Государя, вот что?

Когда сегодня пришло из Петрограда, что отъезд бывшего царя назначен на завтра, готовить поезда, а от Государственной Думы прибудет несколько депутатов для сопровождения, наконец-то, — Алексеев счёл неудобным такое важное известие передавать Государю запиской. Пошёл сам.

За эти дни равномерной жизни в Ставке и частых бесед с матерью Государь стал выглядеть намного спокойней, сгладилась ужасная врезанность черт, какая была при приезде. И даже такая светлость появилась в его облике, как будто он был даже доволен, как будто он не пережил катастрофы. Светлый взгляд — и безо всякого укора к Алексееву. Нет, Государь ничего не имел против своего бывшего начальника штаба.

Но именно поэтому не было духа у Алексеева отказать Государю в его последней просьбе, почти детской радости: издать прощальный приказ по Армии. Формально он не был уже Верховным пять дней, он был никто, и не мог такого приказа издать, — но каменное сердце нужно было, чтоб отказать. Уже отказал ему Алексеев в бредовой затее — брать отреченье назад, а уж это-то — можно? Государь — как ребёнок, хочет попрощаться.

Проскрипел генерал, согласился.

И к вечеру Государь прислал ему текст.

Да приказ был в общем вполне и полезный: призывал к борьбе до победы и к верности новому правительству, всякое ослабление порядка службы — только на руку врагу. В дни нынешней растерянности такое присоединение голоса бывшего царя могло лишь помочь делу, послужить объединению, как и те воззвания, какие они намеревались сочинять с Гучковым. Сейчас — опасный момент, сейчас — всеми силами собрать всю верность, какая есть. И какую соберёт им Государь — тоже пригодится, даже больше всего.

Но формально нельзя было издавать приказа за его подписью. Сделал так: напечатать как сообщение, как часть своего приказа, подписанного наштаверхом.

Отдал на перепечатку.

Договорено было с Государем и об утреннем его прощании завтра с наличным составом Ставки.

Уже поздно вечером доложил дежурный, что просит приёма генерал Кисляков.

Алексеев повёл усталыми глазами — какая ещё срочность по путям сообщения? Кисляков не подавал голосу с того дня, неделю назад, как приходил доложить о невозможности принять в своё ведение все железные дороги. Но что за срочность сейчас? — не предупредил телефоном, а уже ждал в приёмной.

Ну что ж, велел принять.

Опять это нездоровое впечатление рыхлости при молодости, ничего военного, чиновник. И нет прямоты в глазах, всё искривляется взгляд. Но в этот раз оказалось и понятно. Волновался, краснел:

— Ваше высокопревосходительство. Я не имею права вам докладывать... Но считаю невозможным не доложить... Но я рассчитываю, что вы... Что больше никто?.. Это секрет.

И смотрел напряжённо.

Вот так подчинённый! — не имеет права докладывать. Но правда, у него своё начальство, министерство путей.

Только что не потребовал с Алексеева клятву. А поглядывал испуганно и пятнами краснел. Шаткий, выворотной.

— Ваше высокопревосходительство! Я получил шифрованную телеграмму от министра Некрасова. Он...

И — не говорил дальше. А положил перед Алексеевым саму телеграмму в печатных цифрах и чистовую расшифровку своей рукой, чернилами.

Алексеев стал читать — и ощутил, что краснеет и сам, хотя этого с ним не бывало.

Некрасов сообщал Кислякову, что готовить надо не два литерных поезда, как обычно, а один — но с особой тщательностью и при запасном паровозе, так как отъезд бывшего царя из Ставки будет носить характер ареста, с каковою миссией и прибудет делегация членов Государственной Думы!

Вот оно что?! Вот как? А Алексеев и совсем не догадывался!

Арест? Делегация?

Да ведь он сам и просил командировать представителей для сопровождения.

Но кто же мог думать так?..

Та-ак...

Поджимая губы, Алексеев перечитывал. Смотрел на Кислякова. С Некрасовым, а то и с Бубликовым? — своя у него переписка. Глаз да глаз.

А больше и говорить с ним было нечего: сказал — спасибо.

— Ну что ж, готовьте.

— Но вы, ваше высокопревосходительство...? Но я считал, что вам не могу не доложить?..

— Да, правильно. Спасибо.

Отпустил.

Спасибо? — или лучше бы не говорил? Ещё навалил тяжесть.

Добровольно отрёкся, не боролся, — и за что же?..

Но — стать на место Временного правительства — можно понять и эту меру. В первые дни становления правительства — и свободно разъезжает бывший царь?

Та или иная мера неизбежна.

Теперь что ж? — надо всё выполнить?

Да у Алексеева ничего и не спрашивали, требовалось от Кислякова.

Хотя странно — и обидно — что лично его не удосужилось Временное правительство известить.

Или — не доверяло?

А между тем — кто же будет... провожать, устраивать?

И — новый горячий укорный толчок в сердце: а — сказать? Государю — сказать?

Как же — не сказать??

Но он, будто, дал и слово. И чтоб не было эксцессов.

Но в какой-то момент это неизбежно сказать?..

Или — не говорить вообще? Пусть так и едет?

Нет, всё-таки порядочность требует сказать. Так долго работали вместе.

Сходить сейчас — и сказать? Он ещё не спит.

Разволнуется.

А завтра будет обряд прощания — и Государь перед всеми скажет что-нибудь резкое, лишнее?

Узнав заранее — Государь может что-то передумать. Переменить решение, как хотел переменить с отречением. И вдруг — откажется ехать? Откажется повиноваться? Или захочет ехать в другое место?

И — что тогда делать?

Сердечно жалко, — но как ни жалко, царь должен нести свой жребий и все выводы из своих поступков.

Да, благоразумнее — скрыть до самого последнего момента.

О, скорей бы его увозили! Как устал Алексеев от этой двойственности, от этих сокрытий.

Сегодня ночью не дёргали к аппарату. Алексеев запер дверь, зажёг лампаду и на коленях долго молился.

Прося Господа — простить.

Во всём этом что-то тянулось, что надо было — простить.

 

 

К главе 498