497
Тягуче невыносимо затянулось
царское пребывание в Ставке. Но чувство стеснения перед бывшим Государем
испытывал Алексеев не только от этого. Нет.
Это была и какая-то потупленность перед ним, какой Алексеев не знавал раньше,
отношения были всегда простые.
Постоянно занятый делом,
Алексеев не имел привычки ковыряться в своих чувствах. Но сейчас что-то
тяжелило в груди непривычно, как посторонний предмет.
И понял Алексеев: вот что,
как будто он чувствовал себя виноватым. Виноватым? Но в чём же он был перед
царём виноват за эти дни? Он точно действовал всё по закону,
и ни одного приказа не отдал самовольно, кроме разве остановки полков: с
Юго-Западного, так он и вызывал их сам; с Западного — так получил потом
подтверждение от Государя. Ни одного приказа он не нарушил. Он честно
всё делал. А напутал — Государь своим отъездом, скорее был виноват он. А вообще
— все события прошли мимо них обоих.
Так, да. А чувство вины —
необъяснимо залегло. Залегло, и даже: не останется ли оно с отъездом Государя,
вот что?
Когда сегодня пришло из
Петрограда, что отъезд бывшего царя назначен на завтра, готовить поезда, а от
Государственной Думы прибудет несколько депутатов для сопровождения,
наконец-то, — Алексеев счёл неудобным такое важное известие передавать Государю
запиской. Пошёл сам.
За эти дни равномерной жизни
в Ставке и частых бесед с матерью Государь стал выглядеть намного спокойней,
сгладилась ужасная врезанность черт, какая была при
приезде. И даже такая светлость появилась в его облике, как будто он был даже
доволен, как будто он не пережил катастрофы. Светлый взгляд — и безо всякого
укора к Алексееву. Нет, Государь ничего не имел против своего бывшего
начальника штаба.
Но именно поэтому не было
духа у Алексеева отказать Государю в его последней просьбе, почти детской
радости: издать прощальный приказ по Армии. Формально он не был уже Верховным
пять дней, он был никто, и не мог такого приказа издать, — но каменное сердце
нужно было, чтоб отказать. Уже отказал ему Алексеев в бредовой затее — брать
отреченье назад, а уж это-то — можно? Государь — как ребёнок, хочет
попрощаться.
Проскрипел генерал,
согласился.
И к вечеру Государь прислал
ему текст.
Да приказ был
в общем вполне и полезный: призывал к борьбе до победы и к верности новому
правительству, всякое ослабление порядка службы — только на руку врагу. В дни
нынешней растерянности такое присоединение голоса бывшего царя могло лишь
помочь делу, послужить объединению, как и те воззвания, какие они намеревались
сочинять с Гучковым. Сейчас — опасный момент, сейчас
— всеми силами собрать всю верность, какая есть. И какую
соберёт им Государь — тоже пригодится, даже больше всего.
Но формально нельзя было
издавать приказа за его подписью. Сделал так: напечатать как сообщение, как
часть своего приказа, подписанного наштаверхом.
Отдал на перепечатку.
Договорено было с Государем
и об утреннем его прощании завтра с наличным составом Ставки.
Уже поздно вечером доложил
дежурный, что просит приёма генерал Кисляков.
Алексеев повёл усталыми
глазами — какая ещё срочность по путям сообщения? Кисляков не подавал голосу с
того дня, неделю назад, как приходил доложить о невозможности принять в своё
ведение все железные дороги. Но что за срочность сейчас? — не предупредил
телефоном, а уже ждал в приёмной.
Ну что ж, велел принять.
Опять это нездоровое
впечатление рыхлости при молодости, ничего военного, чиновник. И нет прямоты в
глазах, всё искривляется взгляд. Но в этот раз оказалось и понятно. Волновался,
краснел:
— Ваше
высокопревосходительство. Я не имею права вам докладывать... Но считаю
невозможным не доложить... Но я рассчитываю, что вы... Что больше никто?.. Это
секрет.
И смотрел напряжённо.
Вот так подчинённый! — не
имеет права докладывать. Но правда, у него своё
начальство, министерство путей.
Только что не потребовал с
Алексеева клятву. А поглядывал испуганно и пятнами краснел. Шаткий, выворотной.
— Ваше
высокопревосходительство! Я получил шифрованную телеграмму от министра
Некрасова. Он...
И — не говорил дальше. А
положил перед Алексеевым саму телеграмму в печатных цифрах и чистовую
расшифровку своей рукой, чернилами.
Алексеев стал читать — и
ощутил, что краснеет и сам, хотя этого с ним не бывало.
Некрасов сообщал Кислякову,
что готовить надо не два литерных поезда, как обычно, а один — но с особой
тщательностью и при запасном паровозе, так как отъезд бывшего царя из Ставки
будет носить характер ареста, с каковою миссией и прибудет делегация
членов Государственной Думы!
Вот оно что?! Вот как? А
Алексеев и совсем не догадывался!
Арест? Делегация?
Да ведь он сам и просил
командировать представителей для сопровождения.
Но кто же мог думать так?..
Та-ак...
Поджимая губы, Алексеев
перечитывал. Смотрел на Кислякова. С Некрасовым, а то и с
Бубликовым? — своя у него переписка. Глаз да глаз.
А больше и говорить с ним
было нечего: сказал — спасибо.
— Ну что ж, готовьте.
— Но вы, ваше высокопревосходительство...?
Но я считал, что вам не могу не доложить?..
— Да, правильно. Спасибо.
Отпустил.
Спасибо? — или лучше бы не
говорил? Ещё навалил тяжесть.
Добровольно отрёкся, не
боролся, — и за что же?..
Но — стать на место
Временного правительства — можно понять и эту меру. В первые
дни становления правительства — и свободно разъезжает бывший царь?
Та или иная мера неизбежна.
Теперь что ж? — надо всё
выполнить?
Да у Алексеева ничего и не
спрашивали, требовалось от Кислякова.
Хотя странно — и обидно —
что лично его не удосужилось Временное правительство известить.
Или — не доверяло?
А между тем — кто же
будет... провожать, устраивать?
И — новый горячий укорный толчок в сердце: а — сказать? Государю —
сказать?
Как же — не сказать??
Но он, будто, дал и слово. И
чтоб не было эксцессов.
Но в какой-то момент это
неизбежно сказать?..
Или — не говорить вообще?
Пусть так и едет?
Нет, всё-таки порядочность
требует сказать. Так долго работали вместе.
Сходить сейчас — и сказать?
Он ещё не спит.
Разволнуется.
А завтра будет обряд
прощания — и Государь перед всеми скажет что-нибудь резкое, лишнее?
Узнав заранее — Государь
может что-то передумать. Переменить решение, как хотел переменить с отречением.
И вдруг — откажется ехать? Откажется повиноваться? Или захочет ехать в другое
место?
И — что тогда делать?
Сердечно жалко, — но как ни
жалко, царь должен нести свой жребий и все выводы из своих поступков.
Да, благоразумнее — скрыть
до самого последнего момента.
О, скорей бы его увозили!
Как устал Алексеев от этой двойственности, от этих сокрытий.
Сегодня ночью не дёргали к
аппарату. Алексеев запер дверь, зажёг лампаду и на коленях долго молился.
Прося Господа — простить.
Во всём этом что-то
тянулось, что надо было — простить.