499
Что ж, и самый опытный
пловец в неведомых волнах — и сбит, и наглотался, и хорошо
если не потонул. Тыловые волны оказались такого свойства, что генерал Эверт совсем растерялся в них и только вид важный ещё
удерживал, а так совсем потерял силу рук и управление.
Хотя он и признал молодое
правительство — этого оказалось совсем не довольно для прочности. Он все так же
оставался Главнокомандующим Западным фронтом, и все те же три армии и
пятнадцать корпусов были в его управлении, — но на самом деле ничего не
осталось от его единовластия. Когда вначале он посчитал, что от петроградского нового правительства не зависит, а была бы
всё та же Ставка над ним да все корпуса на месте, — он не предвидел, что новая
власть образуется через несколько домов от него, в самом Минске. И едва только
он не помешал им собраться в их первые часы, — они стали разливаться вполне
самостоятельно и подрывать его власть. Едва разрешил собраться «Комитету
общественной безопасности» — как тот назначил какого-то небывалого
«гражданского коменданта» города, — а тот повелел арестовывать городских
полицейских, якобы «за нарушение тишины и за пьянство», — и тут же насилия
перекинулись на все железные дороги Минского военного округа, и на всех
станциях обезоружили железнодорожных жандармов. И тут же образовался в Минске
свой совет рабочих депутатов — и выпустил свою газету, возмутительную по
содержанию, а Эверт никак не мог ввести политическую
цензуру: он не имел таких указаний и прав.
Весь город сам собою
расцветился красным, возникло скопление и многое движение на улицах, — а Эверт не имел никаких прав, указаний, да и приёмов, да и
сил: как это всё остановить? Он только мог телеграфировать военному министру Гучкову, что в тылу округа арестовывают начальников, — а
что Гучков? болтун и директор банка. А Ставка — сама
была обезглавлена на несколько дней, до прибытия великого князя, молчаливый же
нерешительный Алексеев никакой твёрдой поддержки оказать не может. От великого
князя памятовали и ждали испытанного предводительства войсками, — но пока оно
не возвратилось? Генерал Эверт не только не имел
решимости подавить эту иррегулярную смуту, но он и сам неудержимо втягивался
участником этой смуты так, как втягивает вертящаяся вода.
6-го марта новые власти, не спрося генерала Эверта, назначили
всегородскую манифестацию совместно с гарнизоном — и
так это было уже неотвратимо, по новейшей развязности, что Эверт
не только не искал, как помешать, но счёл за благо и сам участвовать, дабы
придать манифестации законную благопристойность.
Народ со всех сторон,
охоткой и любопытством, валил на Соборную площадь. Полиции нигде уже не
оставалось, и движением делали вид что руководили — самозваные гражданские лица
с повязками на руках. Едва ли не все жители и особенно вся учащаяся молодёжь
были тут. Многие несли красные флаги, и красные куски с надписями, и в красных
тряпках были многие стены, — а на крышах, балконах, и на колокольне чернели
зрители. Пришлось на площади выстроить все наличные войска гарнизона — и Эверт послал Квецинского обойти их, приветствуя «с новым
государственным строем и народным правительством». Войска кричали «ура», но
городские деятели на одном с Эвертом балконе указали,
что строй войск следует обойти лично ему. Хорошо. Статный, почти богатырский,
прямой, брадатый, — Эверт
пошёл вдоль всего строя, и все войска кричали «ура». Очевидно, личное участие и
было правильное решение, чтоб удержать движение в границах благоразумия.
Затем соборный причт служил
молебствие (далеко не вся площадь сняла шапки, да тут и евреев много, а красные
флаги так и торчали повсюду). А затем надо было с построенного деревянного
помоста речи говорить — и кому же первому? Опять Эверту.
И он сказал, глотая посушевшим горлом: «Верю, что с
Божьей помощью новое правительство, составленное из лиц, избранных народом...»,
поведёт родину к новому счастью. Затем пошло легче — о войне, о враге, встать
грудью за Русь Святую, за Верховного Главнокомандующего. Так благополучно произнёс
Эверт свою речь, и гремело «ура» по площади. Эверт
держал тяжёлую руку под козырёк. Потом выступал депутат Государственной Думы, и
местные вожди.
А кто-то стал ломом
разбивать над аптекой императорский герб.
Обожгло сердце кипятком.
А — что поделаешь? Уже придя
сюда и речь произнеся — что поделаешь?
И в других местах, где
висели гербы, стали их дробить.
А тут — пошёл церемониальный
марш, и повалило минское население. И Эверт всё
держал руку под козырёк — и чувствовал, как её било дрожью.
Ушли генералы с площади,
уходили воины — а там на трибуну вылезали какие-то всё
новые, штатские, и выкрикивали свои речи.
Не
усматривал Эверт, в чём он ошибся или как бы мог
иначе, а на душе было погано: вот, он отдал этим красным флагам и ораторам не
только весь свой Западный фронт, но и, за своей широкой спиною, — обширный
Московский округ, за который тоже отвечал, и им тоже давал телеграммы объявлять
манифесты, от которых Россия обесцарела вмиг и
вкруговую.
На несколько часов
порадовала неожиданная телеграмма из Петрограда от Пуришкевича: постоянный
соучастник Западного фронта своим санитарным поездом, он теперь спешил сообщить
Эверту радостную весть: что разбойный смутительный Приказ №1 оказался фальшивкой!
Вот как? Слава Богу! И что ж
за мерзавцы: кто его сочинил
и кто его повсюду телеграфировал?
И тут же хотел Эверт эту радость объявить приказом своему Фронту, но уже
привык к колебаниям этих дней: а вдруг ещё что-нибудь не так? как бы не ошибиться? Ведь Пуришкевич — это не начальство
какое-нибудь, не инстанция. И Квецинский очень просил воздержаться, еще раз
выяснить.
Снеслись со Ставкой — и что
ж оказалось? Приказ №1 никакая не фальшивка, а фальшиво сообщал Пуришкевич, а
ведь член Государственной Думы и солидный человек.
Эта городская манифестация в
понедельник оказалась не концом красного разлива, как надеялся генерал Эверт, — а ею только началось. Теперь полилось и по мелким
городкам и гарнизонам — и не любовь к родине и не страсть к победе над германцами
— а всё больший разболт,
неповиновение, аресты отдельных начальников, особенно с немецкими фамилиями.
Дались эти немецкие фамилии!
И про самого Эверта загудел Минск, что у него
немецкая фамилия — и не хотят такого! И пришлось унизиться и дать опровержение
в газеты, что фамилия у него — шведская, а не немецкая. Поверили, нет ли, но
уже нет свободы распоряжения. Да и как управляться мог Эверт
против анархии, когда сам же был на митинге? (Откуда слов
нахватались, сроду в России такого слова не было и
никто его не понимает.)
А из Москвы привезли газету
«Эхо польское», там было напечатано, что офицеры штаба Западного фронта
подвергли Эверта домашнему аресту. А ничего подобного
не было, — но что ж, и на это опровержение печатать? Значит, глотай обиду.
О Господи! Да скорей бы
приезжал великий князь, да брал бы армию в свои испытанные руки!
Придумали вот что: в минском
гарнизоне тоже составился какой-то Совет депутатов от воинских частей, попали
туда благоразумные офицеры — и дали телеграмму Петроградскому Совету рабочих
депутатов, откуда и катилась вся зараза: убедительно просим не выносить никаких
постановлений и приказов, направляемых непосредственно к армии; судьба России
вверена Временному правительству.
А уж таких приказов было
несколько, и каждый вечер, поздно ложась, не знал Эверт,
какой новой бедой застигнет его утро.
Сегодняшнее застигло статьёю
в «Минском голосе», где печаталось, что арестованный дворцовый комендант Воейков намеревался открыть Западный фронт немцам, чтобы
подавить революцию.
Краска и жар так и обагрили Эверту лицо. Ведь дворцовый комендант не командовал
Западным фронтом! Если он мог так обещать или намереваться — значит, читатели
могли теперь подумать, что Воейков имел или уговор с Эвертом или расчёты на него. Читатели могли подумать, что и
сам генерал Эверт готов был открыть фронт немцам!
А эти читатели, вот и
минские, становились теперь всесильны даже над
генералами.
И — никакого выхода не было
теперь Главнокомандующему Западным фронтом, как садиться и писать опровержение
в этот паршивенький «Минский голос». Что: Воейков
осквернил Западный фронт предположением, что он способен пропустить врага своей
родины. Но — никто тут не способен на такое гнусное
преступление. И если бы даже был отдан такой приказ, и даже с самого верха, —
ни генерал Эверт и ни один из военачальников никогда
бы...
О Господи! О нет! Не
удержаться на Главнокомандовании, если оправдываться в каждую последнюю
газетку! И решился Эверт: телеграфировал Гучкову просьбу — назначить его на другую должность, а
желательно — в Военный Совет (на отдых).
И телеграмма от Гучкова не замедлила:
«Считаю ваше пребывание на
фронте опасным и вредным. Предлагаю немедленно сдать должность.»
И — никакой замены.
Отслужил.
«Предлагаю»...
Но всё-таки — должен
приказать о том великий князь? Ещё посмотрим.