505
Минувшей ночью — как это так
легко решил Алексеев, что царский приказ к армии будет полезен? Его тяготило
чувство виноватости перед царём — но ещё до утра в тревоге проснулся он с
чувством виноватости противоположной: да лояльно ли это по отношению к
правительству? Царя подвергают аресту — а Алексеев распространяет его приказ к
армии? Ведь это получается — крупный политической важности шаг, его нельзя
рассматривать как личную услугу. По раскалённой петроградской
обстановке — как это может там выглядеть?
И Алексеев в терзаниях еле
дождался утра. Уж очень-очень не хотелось ему обращаться в Петроград после
всего, что отписал им за прошлые сутки. Новая власть относилась к Ставке
обиднее, чем прежняя: как к подчинённым, чьё мнение даже не интересно.
Но страх совершённого
разбирал, и надо было обратиться. Хотя формально Ставка не подчиняется военному
министру, но последние дни обернулось так, что — подчиняется. Дал телеграфный
запрос Гучкову и послал ему текст
приказа царя.
И очень вскоре — получил
запрет всякого распространения и печатанья!
Ах, ах, верно
предчувствовал! Распорядился: тотчас же прекратить передачу приказа. Уже было
упущено: на фронты передали, теперь останавливали вдогонку, чтоб не слали в
армии и корпуса.
Останавливали — как и
Манифест отречения. Такая судьба документов Государя.
А затем — надо было идти на
прощание с ним штабных офицеров. И снова испытывал Алексеев неловкость, преобореваемую, однако, сознанием долга: и остановка
приказа и сокрытие от царя предстоящего ареста — это был долг Алексеева как
начальника штаба. Долг перед армией, которая оставалась, — выше долга перед
бывшим отрешённым начальником.
Одного только боялся
Алексеев: как бы Государь, что-нибудь прослышав, не спросил бы его прямо в лоб:
а не арестуют ли его? Открыть ему секрет шифрованной телеграммы Алексеев всё
равно не имел права — но и солгать перед доверчивыми глазами Государя было бы ему
больно. Он ведь — большой простак, Государь, и для человека это, может быть,
неплохо. Но для монарха — невозможно.
Нет, в зале Дежурства всё
прошло гладко, было не до личных объяснений и вопросов, Государь небывало
волновался.
И пока он говорил свою прерывистую
речь, а потом был остановлен слезами, Алексеев тем более испытал к нему
сочувствие как к слабому и малому. И именно зная о предстоящем аресте и о тех
нелёгких испытаниях, которые могут теперь Государя ждать, — он и пожелал ему
искренно: счастья в предстоящей жизни. Он действительно желал ему хорошего.
Государь обнял Алексеева и
поцеловал — крепко, не церемонно.
А затем ушёл — и так на
несколько ещё тягостных часов исключилась им возможность разговаривать или
объясняться. После всех прощаний Государь уехал на вокзал к матери, чтобы там
дождаться уполномоченных, и уже не возвращаться в Ставку.
Тем легче. Вот он уже и не
мешал.
А на вокзале ему уже совсем
недоступно будет сопротивляться аресту.
Но при всей неловкости и
трудном пережидании последних часов — ничего другого Алексеев не мог эти часы
делать, кроме как работать. Штабные офицеры и даже Лукомский
с Клембовским могли понимать день-два как перерыв
между двумя Верховными, а вот заявится Николай
Николаевич с твёрдой рукой! — но только Алексеев один знал, что приедет ещё
новый отреченец и изгой, — а между тем армейский руль
шатается без твёрдой руки.
Но и ничего другого более
срочного делать не пришлось, как подготовлять обещанные Гучкову
воззвания. И этого дела, как всякого дела, Алексеев тоже не мог поручить
чьему-либо перу — и сам своим бисерным ровным почерком нанизывал :
«Воины и граждане свободной
России! Грозная опасность надвигается со стороны врага. По имеющимся сведениям
германцы накапливают... Захват Петрограда повлечёт за собой разгром России,
водворит старый порядок с прибавкой ига немецкого. Нам грозит опасность на заре
свободы обратиться в немецких батраков...»
На самом деле, опасности
немецкого наступления Алексеев ни из чего не видел, но
даже ему хотелось, чтоб она возникла, и армия построжела
бы перед ней.
Тут Брусилов телеграфировал,
что по политической обстановке ему приходится снять императорские вензеля с погонов.
И ответил ему Алексеев опозданное: что сам отрекшийся император, понимая
положение, дал разрешение снимать генерал-адъютантские вензеля и аксельбанты.
ДОКУМЕНТЫ
— 17
Французская
военная миссия в России, 8 марта
ГЕНЕРАЛ
ЖАНЕН — ГЕНЕРАЛУ АЛЕКСЕЕВУ
Главнокомандующий
генерал Нивель просит сделать Вам сообщение, что в
согласии с высшим британским командованием он назначил днем начала общих
наступлений на Западном фронте 26 марта. Этот срок не может быть отложен.
Нужно, чтобы мы начали наступление как можно скорее.
В
соответствии с тем, как было решено на конференции союзников, прошу Вас начать
наступление русских войск к началу апреля. Необходимо, чтобы ваши и наши
операции начались одновременно, в пределах нескольких дней. Французское
Главнокомандование надеется, что наступление русских армий будет преследовать
цель достигнуть решительных результатов и будет рассчитано на длительное
ведение.
Ген.
Нивель настаивает перед Вашим
высокопревосходительством на полном удовлетворении этой просьбы.