507
Пулемётный полк в Народном
доме, по-прежнему с дулами пулемётов на Кронверкский проспект, стал кошмаром
Пешехонова: ко всем неприятностям с отхожими местами, потоки мочи уже протопили
снег до тротуара, добавились ещё несколько заболеваний, врачи подозревали и
сыпной тиф, а между тем праздные пулемётчики заседали в трактирах и чайных,
могли разнести тиф по городу. Но цепко держались за свой нелепый театральный
дом. Днём Пешехонов всё думал о них, а ночью ему снилось, что началась
повальная эпидемия или что солдаты вышли с пулемётами на улицы и секут всех
подряд,
И он продолжал сноситься с
полковым комитетом: может быть, всё-таки, убедились, что на Петербургской
стороне места нет, и согласятся вернуться в Ораниенбаум? Не надеялся. Но вдруг
вчера утром пришёл такой ответ: согласен полк вернуться в Ораниенбаум, но если
будет приказ от Совета.
Счастье какое! Тотчас же поехал
Пешехонов в Исполнительный Комитет, попал перед начало заседания и стал просить Чхеидзе и других — как можно
скорей, сейчас, в один час, издать такой приказ. Товарищи из Совета
насторожились: выводить войска из Петрограда? нет ли тут контрреволюционной
затеи?
Всё же убедил: если сами
пулемётчики согласны — значит припекло. И позже сообщили ему, что Исполком
такое решение принял и послал в Народный дом Скобелева. Ну, хоть одно большое
дело сделал!
И сегодня ждал, что
пулемётный полк двинется восвояси. Но оттуда вдруг пришло: солдаты передумали,
не пойдут. Да почему ж? Кинулся сам Пешехонов в Народный дом. Объяснили унтеры
из полкового комитета:
— Это — не приказ. Сказано:
«Совет просит». Стало, можем и остаться.
— Не, не пойдём.
Что-то тут переменилось в
несколько часов. Какие-то студенты и барышни отговаривали пулемётчиков.
Догадывался Пешехонов, что это — от большевиков, их штаб — наискось через Кронверкский. Встретил Стучку
и Шмидта — только плечами пожимают.
Они!
И помчался снова в Таврический и умолял Чхеидзе
приехать хоть самого, но тот расслаб. Да ведь Скобелева не послушали...
Ничего не сдвинулось.
Остались!
И уборные — в том же виде.
В этих
поездках в Таврический хлопотал Пешехонов и по другой своей досадливой заботе:
об автомобилях.
Автомобили стали демонами
этой революции, ничего подобного не видано было в Девятьсот
Пятом. Гонять впустую по городу продолжали и до сих пор. А милиция стала
усердно останавливать их, проверять документы — так стало на автомобиле
продвигаться чуть не медленнее, чем пешком, автомобили стали гонять по боковым
улицам, чтоб объехать милицию. А ещё ж — «чёрный автомобиль»! Никто его в глаза
не видел, но все слышали, что он расстреливает милиционеров, хотя ни один ещё
не пал, любимая легенда Петрограда, и по утрам все бросались к газетам — не
поймали ли чёрный автомобиль? (И как раз сегодня пришло
известие, что задержан! на Вознесенском мосту, даже среди дня, и не
сопротивлялся, а принадлежит члену городской думы Казицыну,
известному реакционеру. Кинулись арестовывать Казицына, но он доказал, что автомобиль у него отобрали в
первые дни революции.)
В том и дело, что все хотели
теперь иметь автомобили. В первые дни их реквизировали
именем революции, в следующие просто воровали, уводили из гаражей, а хозяева
осмелели жаловаться — и куда ж как не в комиссариат? Разбирайся! Одни требовали
искать, другие готовы были крупно заплатить сейчас же, только бы получить свой
автомобиль назад. А автомобильный отдел комиссариата, стал Пешехонов
подозревать, какие-то деньги с хозяев и берёт, и автомобили хозяевам
возвращает, то снова их откуда-то получает, творились под
носом аферы и некогда было их накрыть. Достигло его, что где-то кем-то
подчищались номера, переменялись наружные признаки, а автомобили как бы не отгонялись даже в другие города. Тогда кое-кого из
своего автомобильного отдела Пешехонов перевёл в другие отделы, набрал новых —
но тут же начались недоразумения с центральным автомобильным отделом Совета в
Таврическом: до сих пор те не имели претензий к Петербургской стороне, а тут
стали отбирать их автомобили. Вернул в отдел прежних
подозреваемых — всё стало на места. Теперь вот пошёл искать правды в
автомобильном отделе Совета — ничего не найдёшь. Да кто ж этим всем заведывал? — автомобильная комиссия ИК — Гвоздев и Линде.
Гвоздев занят одними заводами, он сюда глаза не направляет, а мечтательный
Линде весь отдался политической пропаганде в армии, в автомобилях и не понимал,
и не вникал.
Да не в
одном автомобильном — обнаружил Пешехонов жулика и в начальнике своего продовольственного
отдела, на которого полагался, ибо тот присоединился к нему ещё в первый день в
Таврическом, сказался делегатом общества взаимного вспоможения приказчиков, — а
тут все продукты комиссариата, реквизируемые, охраняемые, оказались у него в руках,
затем и деньги, но открылось случайно, что он хитит и
продаёт.
Мотался Пешехонов в заботах
— а город был такой белоснежный, не посыпанный золой из заводских труб, и
солнечно, и небо голубое, чистое, лишь первые заводские дымки, и всё в красных
флагах. Революция победила, подумать! — а у него, кроме первого вечера, не было
и дня порадоваться ей, так много втеснялось в голову, а что-то и до сознания не
доходило, или тотчас вышибалось другим.
Вот ещё
забота была: у него же на Петербургской стороне появилась ещё другая милиция,
кроме комиссариатской, так что на улицах могло дойти даже и до столкновения
двух милиций. Не такая славная была у Пешехонова — и недисциплинированная, и
непривычная, но и не две же милиции рядом! А на заводах появлялась ещё какая-то
третья милиция.
Но и это не всё, а:
комиссариат — вообще ли власть? Потерян тот спешный момент, когда его
назначали, — а сейчас нельзя и усмотреть, кому же он подчиняется? В некоторых
частях города не было и никаких комиссариатов, на Выборгской
— властный большевицкий. А на Петербургской возник и районный
совет рабочих депутатов, но не смог стать конкурентом комиссариата из-за того,
что Пешехонов в самом начале догадался вызвать к себе представителей от фабрик
и заводов в регулярные совещания. Так он получил себе опору, однако же это была и тяжкая обязанность — совещания с ними после 10
часов вечера, вялые, тягучие, когда головы уже не работают, все измучены до
крайности, а тут — обсуждать «принципиальные вопросы», давно решённые в
комиссариате днём. Действенный актив у комиссариата всё время и был, но —
присяжные поверенные, студенты, курсистки, мелкие чиновники, а никак не эти
рабочие представители, не ориентированные ни в чём.
Однако Пешехонов пропустил другое: прошедшие всюду выборы в «гражданские комитеты». Что
такое гражданские комитеты, в первые дни революции
было всем как будто понятно, а потом совсем непонятно, но выборы прошли, и
комитеты существовали, как бы единственная выборная власть — а вместе с тем и
не власть никакая. А попала туда почти сплошь интеллигенция, как раз самая распрогрессивно-демократическая, но безо всякого опыта
практической работы, да ещё в такие дни.
Однако — они всё-таки были
выборные. Демократия сталкивалась с демократией. Приглашать теперь население на
новые выборы — значило подорвать его доверие ко всяким выборам. Но и допускать
расщепления власти тоже нельзя. Оставалось сговориться? Но гражданские комитеты
не желали разговаривать с невыборной властью. А рабочий совет почувствовал себя
таким важным, что хотел иметь для себя больше мест, и помимо всяких общих
выборов.
И главная же задача
революции — установление народной власти — стала как-то расползаться.
Пешехонов жаждал бы иметь и
власть над собой, поддерживать её, но и самим же опереться на распоряжение,
закон, циркуляр. Однако не было связи ни с какою властью наверху. Временное правительство не
декретировало никакого местного самоуправления — ни по Петрограду, ни по
стране. (Тут Шингарёв рядом жил, Пешехонов встречался с ним,
спрашивал: когда же, когда же? Вот-вот, вот-вот.) В центральных
учреждениях Пешехонова встречали с недоумением и в толк не могли взять, какую
же власть он представляет. Никаких указаний или запросов к нему не присылали
никогда. Когда же Пешехонов отправился к общественному градоначальнику Юревичу,
известному исследователю противостолбнячной сыворотки, заявить, что комиссариат
и милиция держатся на бесплатном труде, а многие уже уходят, то Юревич очень
удивился, обещал кредитов. Сегодня пришла городская телеграмма от них:
сообщить, сколько в комиссариате письмоводителей, паспортистов,
регистраторов... — они судили по старым полицейским штатам!
Итак, центральная власть
оставалась без опоры, а местные власти не могли противостоять раздирающему
самовольству. Вот, рядом, большевики захватили особняк Кшесинской, — а
Пешехонов не находил решимости даже заикнуться выселить их оттуда. И если
толпою так легко была сметена власть, существовавшая 300 лет, — то чего стоило
ей смести этот недельный комиссариат?