508
Сегодня в большом думском
зале опять шумела солдатская секция Совета — а через коридор от неё в
неудобной, уже завтра уступаемой комнате, здесь последний день, заседал
Исполнительный Комитет. И председательствовал на нём, как всегда, Чхеидзе.
Своё председательство в
Совете и Исполнительном Комитете Чхеидзе понимал как важнейшую службу
революции, важнейший пост революции, — и не тщеславно это понимал, как выросшее
своё значение (он без колебания отказался стать министром), но как возможность
послужить тому, к чему шла вся его политическая жизнь. И он страдал, что далеко
не все в ИК относились к своему членству так же, но — манкировали,
то вовсе не приходили на заседания, то приходили с любым опозданием и даже не
извинялись, то в заседаниях мешали, перекидывались записочками и даже просто
переговаривались вслух. Открывая заседание и глядя в свою повестку дня, никогда
Чхеидзе не мог быть уверен, что у него соберётся или не разбежится достаточный
кворум, да и само понятие кворум перестало существовать в ИК: сколько бы ни
присутствовало, те и голосовали. Да совершенно точно нельзя было подсчитать,
сколько вообще членов в ИК: всё время они из разных источников добавлялись.
Спросить Николая Семёновича — он и цифры точной назвать бы никогда не мог, но с
добавленными солдатами — уже больше 35 человек. Трудно работать. Вот сегодня
пришёл и сел уважаемый седовласый Чайковский, с большой бородой, никак нельзя
было отказать в членстве старейшему заслуженному революционеру. А неизбежно
было и от офицеров принять одного члена — и приняли поручика Станкевича, да
он-то был революционный демократ, лишь в военной одежде и с небольшими усиками
по военной моде. Этот, по крайней мере, сидел и очень внимательно слушал.
Всё же для
спасения дела Чхеидзе решил быть твёрдым — и предложил и без голосования
провёл, кивнул Капелинскому записать в протокол:
заседания Исполнительного Комитета и впредь будут начинаться ежедневно (хоть
Николай Семёнович сам устал, один бы день в неделю и отдыхать) в 11 часов дня,
а кто не будет их посещать — должен сам снять свои полномочия. (Потому что исключать — не
оберёшься межпартийных дрязг.)
Также и повестка дня была
чревата неожиданностями. Иногда она настолько не выполнялась, что Чхеидзе брал
вчерашний исчёрканный лист и вёл по нему заседание сегодня. Но даже и остатка
нельзя было кончить на следующий день: всё время врывались новые вопросы — от
самой жизни, от телефонных звонков, от добивающихся посторонних — и от своих же
членов: каждый из них считал свой вопрос важнее всех прочих. В заседаниях было
много крика, недоразумений, столкновений, все измотались.
А ещё не хватало времени
проверить Капелинского — что он пишет в протоколах:
прений там не было, но хоть бы постановления правильно писал. А то заставал
Чхеидзе и в постановлениях недописанные фразы.
Так и сегодня. В повестке
стояло: об обращении к международному пролетариату. О взаимоотношениях с
правительством (третий день переписывали). О возобновлении работ на заводах.
Положение в Кронштадте. О похоронах жертв революции.
Но ничего этого и не начали,
а сразу сорвалось посланцем 1-го пулемётного полка: вчера выражавший желание
уйти из Петрограда, сегодня полк передумал и хотел знать окончательный приказ от ИК. А это совсем меняло картину: одно дело — полк идёт
добровольно, тут никто не может упрекнуть ИК, другое — под давлением ИК, тут
может возмутиться вся солдатская масса и затрещит сам Исполнительный Комитет.
(Через коридор в думском зале солдаты как раз и обсуждали шумно: допустим ли
вывод из Петрограда хоть единой воинской части?) И вот, начали повестку дня с
пулемётного полка, и высказывали разное, растерянно, и
решили послать туда сейчас опять Скобелева, на переговоры.
Тут совсем некстати кто-то
влез, что петроградское духовенство обнаглело и
просит допустить его до участия в похоронах жертв. Это всех возмутило в ИК:
похороны с духовенством потеряли бы всякий революционный пафос, а сбились бы на
поповщину. Сам Чхеидзе испытывал к попам отвращение
как к тараканам или к лягушкам, его передёргивало всего, он даже представить не
хотел такой отвратительной картины. Отказали.
Сейчас же взял слово
Чайковский, с огромной лысиной и ещё твёрдыми глазами: что необходимо
арестовать попа, стоящего во главе военно-морского духовенства, до сих пор не
арестован. Постановили.
Пошло об арестах, так
выскочил Шехтер: что у него есть сведения, будто освобождают часть арестованных
городовых. Да не может быть! Да что ж это делается, товарищи, в нашей
революционной столице? Керенский, вот кто за это отвечает! — и как заместитель
Чхеидзе по Совету он должен вот тут рядом сидеть, а он ещё ни на одном
заседании не появился, занёсся, находит время в Москву мотаться, на
правительстве сидит, а у нас нет. Чхеидзе очень обижался на Керенского.
Записали: поручить Шехтеру лично объявить Керенскому о
недопустимости освобождения городовых.
Тут, который день,
«Петроградские ведомости» просят разрешить им выход. Реакционная газета,
отказать ещё раз.
Тут — какая-то путаница в
Петропавловской крепости, и сам комендант добивается. Нельзя не выслушать,
Петропавловка — бастион, и все царские министры там сидят. Пусть войдёт. Вошёл
старый генерал, очень взволнованный, и докладывал стоя, перед пиджаками.
Неразбериха полная, не знает даже: кому крепость подчиняется. Уж сами себе
выбрали покровителем министерство юстиции. А Военная комиссия никаких директив
им не даёт. Ничто не ясно, и никто не объясняет. По приказам арестовывают, на
другой день того же самого освободить.
Кого это освободить? Нет,
товарищи, Керенский зарвался, надо его осадить! Надо вызвать его на заседанье
ИК.
Не придёт...
А Зензинов,
восторженный и глуповатый, лезет: «бабушка революции»
Брешко-Брешковская выехала из минусинской ссылки 5 дней назад, а мы до сих пор
не готовим ей достойной встречи! (Эсеры в ИК почти не чувствуются, он да
Александрович с мрачным взглядом, всё начисто здесь осуждая и голосуя против
всего подряд.)
А Рафес,
по неважности вопросов, понял так, что дело уже к концу, и — со своим:
поступили приветствия Совету депутатов от левых с-д
шведского парламента, а также от всего киргизского населения.
Да нет же! — вышел Чхеидзе
из себя, стал кричать изо всех немногих сил: не мешайте повестке дня! не
входите-выходите! не разговаривайте громко! тише там, у стола кормления.
И видя, как нервно ходит,
места не находит, из угла в угол, то на цыпочках тянется, широкие кисти сухо
потирает маленький Гиммер с войлочными волосами:
— Обсуждаем проект обращения
к международному пролетариату!
И Гиммер воспламенился,
схватил с подоконника приготовленный лист и стал тонким дрожащим голосом читать
свой проект. Обращение это Чхеидзе считал самым правильным и важным делом. Но
встречали его под непрерывный шум: то галдели большевики с Кротовским
и Александровичем, то — правые меньшевики и Бунд. И если растерзать, кто против
чего был, то в проекте мало что и оставалось. Чхеидзе много стучал ладонью по
столу, призывал к порядку. Но видно было, что тут, на заседании, не разобраться
и обращения принять нельзя. Тут вошёл уверенный Стеклов, и сразу сговорились,
что он с Гиммером будет этот проект ещё дорабатывать.
А Стеклов привёл из
«Известий» своего Бонч-Бруевича — давать объяснения по поводу оскорбления
Рузского. Пузатый, смешно одетый по-армейски Бонч-Бруевич объяснил, что
никакого там оскорбления не содержалось, что высшие генералы все неискренни,
Ставка — контрреволюционное гнездо, и ещё не так с ними надо разговаривать.
И, пожалуй, верно. Хотя вчера
делегация Рузского и проняла тут Исполнительный Комитет — но, пожалуй, слишком
расчувствоваться перед Рузским было бы вредно. Оставили без последствий.
Тут вошёл Богданов, сказал:
на солдатской секции бушуют против приказа №2, требуют объявить, что это только
— проект приказа, а не приказ.
Да что за чёрт! Всё
запуталось. Уже его ограничили разъяснительной телеграммой. Но сказать, что
такого приказа вообще не было, — ИК всё же не может плюнуть самому себе в лицо.
Но и не посчитаться с солдатской секцией тоже не может.
Выход был в том, чтобы дать
теперь в «Известиях» ещё одно пояснение, да вот то, что Соколов предлагал, где
он, Соколов? Испарился.
Так если о протестах — вот
пришёл и протест кадетского ЦК против Приказа №1. Ну, с этими-то разговор —
послать их... Нет, то же самое, но вежливо написать.
Товарищи, товарищи! О
возобновлении работ. Кузьма Антонович, какое положение?
Гвоздев тоже пришёл недавно
— озабоченный, нахмуренный, сидел с уголка стола, через очки просматривал свои
бумаги. Не все вставали, докладывая, но он встал. Что творилось на заводах! —
полный разнобой. На Путиловском открылась лаборатория и шрапнельный завод,
остальные требовали прежде ареста Романовых и конфискации банков.
Русско-балтийский уже получил 8-часовой, а Лангезиппен
сам себе его объявил, а Трубочный — устранил всю администрацию и сам назначил
новую. Сестрорецкий, Ижорский, печатники, Старый
Парвиайнен — приступают, но требуют 8-часового. Невский судостроительный
согласен на сверхурочные, железнодорожники требуют демократизации, пекаря —
конфисковать муку у хозяев. А весь Московский район — полностью против и шлёт
всех матом, никаких работ.
Что мог решить
Исполнительный Комитет? Не все члены и эти названья заводов знали. Вот, не
слушалась рабочая масса. Значит: ещё раз издать подтверждение постановления, в
энергичной форме повторить, чтоб на работу — становились. Призвать наших
товарищей рабочих, что надежда на соглашение с фабрикантами не исчезла. Но и
фабрикантов предупредить, что ответные закрытия предприятий — постыдны в переживаемые
дни, и Совет депутатов не допустит такого произвола над борцами за
освобождение. Совет поставит тогда вопрос о передаче таких заводов рабочим
коллективам.
Собственно, весь спор был и добиться надо было от предпринимателей — 8-часового
рабочего дня при том же заработке. Но тут Богданов, всё время снующий, принёс
из солдатской секции: недовольны! шумят: почему рабочие требуют 8-часового дня?
А у нас, солдат, день немерянный! А мы на фронте в
окопах — круглые сутки? Так что они, умней нас? Или никому 8-часовой — или
всем!
Взялся Чхеидзе за свою
бедную плешивую больную голову: нет, это дом сумасшедший! Воевать — восемь
часов в день? Нет, всем угодить никак не возможно, что делать, товарищи??
Никто не знал.
Народные волны беспощадно
били в грудь Исполнительного Комитета. И зло брало на правительство: а оно —
ничего этого не знает, уехало себе в тишь и роскошь Мариинского
дворца — и спокойно там дремлют. И чем они там занимаются? И что они готовят
втайне от нас и от народа?
Заволновались, с разных
сторон горячо. Как только об этом задумались, так подозрения стали груди рвать.
Как же мы их упустили из-под пролетарского надзора? Ведь они нас обманут! Ведь
они так хоть и царя восстановят, любую реакцию! Мы должны их намерения знать
вперёд — и чего не одобряем, чтоб они не делали!
Крупный Стеклов, — всё более
вырастало в Исполкоме его значение и уже выдвигался он как вторым товарищем
председателя, — стоя предложил: избрать сейчас постоянную комиссию из 5 человек
— и ей поручить постоянный контакт с правительством,
пусть она всё ему наше передаёт и всё нужное с него спрашивает.
Большевики сразу — не надо!
Соглашений с Временным правительством по сути быть не
может, это — самообман, только завязнем в переговорах.
Но большинству предложение
понравилось, и трёх человек избрали, даже не обсуждая, так это все признавали,
головку Исполнительного Комитета — Чхеидзе, Скобелева и Стеклова.
А дальше?
Кого-то надо военного
одного, чтоб нас не перехитрили. Согласились на Филипповского, молчаливого,
деловитого.
А пятый?
Представлялось, что
рассудительного, умеренного надо поставить, и правые предложили Гвоздева (он
ещё не ушёл).
Но увидел Чхеидзе и другие
тоже, как забеспокоился, завился, закрутился маленький Гиммер, даже на одной
ноге поворачиваясь от невозможного нетерпения, и к кому-то взглядами, и к
кому-то шёпотом — да как же это без него будут самые главные разговоры
происходить! да ведь он же главный теоретик, и предложивший буржуазное
правительство!
Стали спорить. Меньшевики
уже раскусили, что Гиммер только выдаёт себя за безфракционного,
а на самом деле подгаживает им, левее левых. Но уже и у Гиммера набралось
сторонников много, и большевики все голосовали за него. Голосовали, облаяли
счётчика, а ну-ка считай как следует. Казалось —
поровну. Но вытянул Гиммер на одну руку больше, чем за Гвоздева.
И только кончили голосовать
— вкатился хлопотливый Соколов с размётанными фалдами: что такое? без меня
избрали? ах-ах-ах! я бы тоже хотел попасть!
Но уже шестого не добирали,
хотя Соколова эта работа и есть любимая: на переговоры ходить.
Что же касается Николая II, то как раз мы и проверим искренность Временного
правительства. И действительно, уже невозможно сдерживать народное негодование,
поступают петиции, вот (Эрлих прочёл): Черноморский, Иванов, Шеф, всего 95
подписей, члены Совета рабочих и солдатских депутатов, крайнее возмущение и
тревога, что Николай Кровавый и жена его, уличённая в измене России, и сын его
и мать находятся на свободе... Безотлагательно принять меры к сосредоточению в
определённом пункте.
Да! да! И хотя уже два раза
на ИК постановляли, но под таким давлением зафиксировать ещё раз и отрезать у
Временного правительства все уловки, они что-то хитрят: решено:
арестовать всю семью! Конфисковать немедленно всё их имущество! И лишить их
прав гражданства. И при их аресте чтобы был представитель от Совета!
Да, а что же с пулемётным
полком? А что же: Скобелеву они сейчас отказали. Передумали, не пойдут.
Потёр, потёр Чхеидзе усталую
лысину и предложил записать: приказ о выводе в Ораниенбаум — отменить.
Воля народа.
И вот когда
наконец дошла очередь послушать наших делегатов, ездивших в Кронштадт.
Не порадовались. Разгром
продолжается. Офицеров продолжают избивать, какие не арестованы. А арестованных
много сидят. На командовании их почти не осталось. Даже командиры кораблей
некоторые выбраны из матросов, но ничего, конечно, в деле не понимают. Митинги,
митинги, службы — никакой, бери немец голыми руками.
*****
КУДА НИ ГЛЯНЬ — ВСЁ ДРЯНЬ
*****