511
Никак не хотела русская
революция вобрать в свою корону Бубликова — но он-то
знал, что был бы лучшим её украшением, что ни во Временном правительстве, ни в
Совете депутатов не было человека с такой взрывной
энергией и такой широтой гражданского понимания, — ни дутый Милюков, ни гаер
Керенский, — просто дикая была несправедливость, что революция не впитала Бубликова. И он, как мог, ещё карабкался в неё встроиться. В потоке всякой революции бывают переменчивые
ситуации, когда первый ряд падает как сражённый — и возглавить события выходит
ряд второй.
В окружении Родзянки
услышав, что готовится думская депутация сопровождать царя из Ставки, —
Бубликов тотчас выхлопотал быть главой депутации. Ничего особенного эта краткая
операция ему не обещала, кроме того что побыть на виду, пройти по всем газетам,
а ещё — своими глазами повидать поверженного царя, интересно.
Но как же он сразу сам не
догадался? — это было не сопровождение, это был арест! — объявил им князь
Львов, когда они пришли за документами. Так тем
замечательней! Арест монарха — драматический пункт всякой революции, багровый
момент! — и ярко быть записанным в скрижали как участник его!
Выехали четверо депутатов,
комиссаров по новой терминологии, вчера вечером поздно из Петрограда, ночь
покойно спали, — а днём на крупных станциях, особенно в Орше, встречали их
поезд манифестации — не то чтобы толпы, но изрядные толпишки
— железнодорожников и зевак, прослышавших, что едут члены Думы, никто и не
знал, конечно, куда, зачем. До сих пор лишённый публичных речей, Бубликов
теперь охотно выскакивал на них — и обидно не рассчитал, сорвал голос. К трём
часам дня к Могилёву еле говорил.
И на могилёвском вокзале
была кучка, крикнули им «ура» — а Бубликов уже и ответить не мог, говорил за
него другой.
Вполне мог бы генерал
Алексеев встретить их на вокзале. Однако не удостоил. (Не предан
революции искренно, отметил Бубликов, при следующей волне падёт.) Встречал лишь
осведомлённый генерал Кисляков — рыхлый, рыжий, со своими
военно-железнодорожными чинами. И конфиденциально сообщил комиссарам, что поезд
царя подготовлен, и даже сам он уже здесь, в поезде у матери. Но — ничего не
знает.
Действительно, у другой
платформы друг против друга стояли два синих литерных императорских поезда.
Собственно, можно было его
вот и брать. Да и ехать.
Но нельзя было взять без
военных властей, — не торжественно, да и как именно? — вооружённой силы у
комиссаров не было. Нетактично сделал Алексеев, что не приехал на вокзал.
Что ж, сели все четверо комиссаров в автомобиль и через пригород, а затем по
главной улице Могилёва отправились в Ставку.
В штабе Алексеев, правда,
тотчас принял их. Был у него вид какой-то зачумленный, хмурый, невыспанный, — начальника штаба всех вооружённых сил можно
было вообразить бодрей. Видимо, революция ему действительно боком вышла.
Зато Бубликов, только что с
голосом сиплым, чувствовал себя военным, напряжённым, поворотливым, быстрым. Он
предъявил генералу предписание Временного правительства за подписью князя
Львова о лишении свободы бывшего императора. И настаивал, чтоб это действие
было совершено быстрей, пока император не успел приготовиться.
У генерала Алексеева за
очками были по сути ехидные глаза чиновника, усы
какие-то котячьи, да весь вид. Себе на уме, очень не открытый.
Как бы с робостью генерал
спросил: а стоит ли сейчас объявлять бывшему царю об аресте? Он согласен ехать,
он знает, что сопровождать его приедут депутаты Думы, поезд подготовлен — и
пусть себе едет?
Но Революция не имеет нужды
скрываться и стыдливо клонить голову! Бубликов не намеревался увозить царя
обманом! Нет, бывшему царю должно быть строго и полновесно объявлено, что он —
арестован!
Так, может быть, депутаты
сами и объявят? — Алексеев смотрел просительно. Совсем потерянный, не боевой
генерал.
Нет, это — дело военных,
начальника штаба. Бывшему императору будет легче услышать это от Алексеева.
(А отказывался Бубликов
единственно потому, что потерял голос: от этого упал бы весь эффект ареста,
царь мог бы усмехнуться.)
А ещё хочет Бубликов: чтобы
к императорскому поезду был прицеплен отдельный вагон, в котором комиссары и
поедут.
Это не встречало затруднений.
А ещё хотел бы Бубликов
получить полный список имён всех, кто будет бывшего царя сопровождать, — от
свиты и до прислуги, каждого. (Он всех их считал как бы потенциально
арестованными.)
Вот это требование, думал
он, затруднит и задержит. Но как раз оно оказалось для Алексеева крайне легко:
все и всякие виды списков у него, очевидно, хранились, и
соединив разные, он тут же приложил список 47 лиц. Впрочем, на вокзале его
можно уточнить.
Бубликов прочёл. Что́ была
свита императора? Как всё его окружение, как весь его выбор, — ничтожества. Но
вот — адмирал Нилов? Всё же военный человек, может дать какой-то военный совет,
предпринять какое-то решительное действие в пути. Надо его отъединить, не
брать.
Всё.
Комиссары отправились в
автомобиле на вокзал — и Алексеев тотчас вослед за ними.
На платформе между двумя
литерными поездами четверо штатских комиссаров стали в
хвосте, ожидая своего подцепляемого вагона. С ними — наряд из десятка
гвардейцев железнодорожного батальона.
А Алексеев мимо них хмуро прошаркал вперёд. Говорили, что — царь всё ещё у своей
матери, и Алексеев зашёл туда, в вагон императрицы.
Бубликов следил, что
произойдёт. Нельзя было ждать от Николая — а вдруг какое-то всё же
сопротивление, протест?
На ту же платформу
стягивались и кто нужен и посторонние. Что-то публика уже прослышала или
почувствовала, собирались всё гуще, так что комиссарам издали
было уже и плохо видно.
Больше молчали.
Погода стояла нехолодная.
Из вагона императрицы никто
пока не выходил. А тем временем Нилову объявили, что он должен остаться в
Могилёве. Руки по швам, он спрашивал: арестован ли? Ответили ему, что — таких
указаний нет.
Этот
человек, совершенно бесполезный в отношении государственном, но годами деливший
с императором все его передвижения, столования и досуги, всегда пьяный или
полупьяный, а сегодня как раз и трезвый, просто слабость государева, просто
придворное теплокровное существо, — пошёл теперь в царский поезд взять свои
вещи.
Толпа всё сгущалась — и
необычно молчала, как не бывает на платформах при провожании. Все стояли в бездвижности — и лицами туда, где бывший император.
Человек сто пятьдесят
набралось.
Вдруг — от императрицы вышел
Алексеев и пошёл сюда, к комиссарам.
У него было сморщенное,
горькое выражение, усы лезли на очки, глаза совсем смежились.
— Всё объявлено, — тихо
сказал он Бубликову. — Государь приглашает вас
сегодня к своему столу обедать.
Чего угодно ожидал Бубликов,
только не этого. Что угодно предусматривал он в своей революционной задаче, но
не такое.
Арестованный царь — подумал,
где им пообедать.
И — интересно было посидеть
один раз за царским столом и посмотреть на него близко, и поговорить, — так
ведь и не видел, даже арестовав!
Но — терялась революционная
поза, мог быть неважный штрих для истории.
Бубликов отказался — за себя
и за всех комиссаров.
Тут подали и их вагон.
Алексеев попрощался с ними
за руку — и ушёл опять вперёд.
Вдруг вся
толпа дрогнула — и тогда в просветах, а с площадки вагона и над головами, можно
было увидеть: из вагона старой императрицы не вышел — выскочил царь, в
кубанской форме, в чёрной папахе, пурпурном с исподу башлыке, при казачьем
оружии, аксельбантах, и почти перебежал искосный путь
к своему вагону, на ходу подняв руку для козырянья —
да так и не опускав её, всё подряд и держа, у закинутой головы.
Кто-то подбежал и поцеловал
ему свободную левую руку.
Вся толпа стояла туда лицом
— и молчала. Ни выкрика.
Так и скрылся в своём
вагоне.
Алексеев зашёл за ним.
Потом вышел.
Лица свиты уже все сели в
поезд.
И комиссары тоже вошли.
Ударили три звонка отправления.
Дежурный по станции взмахнул флажком машинисту.
Толпа молчала. Но вся
повернулась к императорскому поезду.
Алексеев отдал честь при
отходе царского вагона.
Вагон с комиссарами тянулся
последний — и видел головы, головы с перрона. Все лицами сюда.
Но одобрения не было на них.
Ни взмаха руки.
Только Алексеев, когда вагон
комиссаров поравнялся с ним, снял шапку и поклонился.
А тонкая изящная старая
императрица стояла в широком окне своего вагона, через платформу, — с
отчаяньем.