512
Владимир
Дмитриевич Набоков был из тех несравненных счастливцев, кого судьба одаряет
всем возможным, не соразмеряясь: и богатством, и знатностью, и чинами, и
цветущим здоровьем, и выдающимся тонким умом, и даром красноречия, и
способностью проявлять себя с лучшей стороны, и неизменной высокой уверенностью
в себе. Отчасти от этой уверенности и постоянства своих удач он не держался за
звание камергера и отдал его за одну публичную революционную речь. Человек его
ума и образованности не мог не сочувствовать Освободительному движению в России
— и в своём особняке на Большой Морской он принимал важнейший Земский съезд в
1904 году. Он, разумеется, был избран в 1-ю Государственную Думу и был среди её
серого пиджачного состава несравненным джентльменом, и каждое заседание в новом
костюме и галстуке. Однако крах 1-й Думы стал и крахом его общественной
карьеры: в Выборг он не только поехал, но был там секретарём заседания — и это
было последнее видное, что делал он. Все последующие Думы были для него
закрыты. Возвращаться на службу государственную и он
сам бы уже не хотел, и его бы не взяли. Быть просто видным членом кадетского ЦК
значило свести себя к партийной деятельности — в этом проявилась бы недостача
вкуса. Но жизнь, полную вкуса, при своих средствах, красивой жене, отличных
детях, в столичной среде он мог вести и не занимаясь
ничем собственно. И так счастливо и ярко прошёл у него весь период до войны. А
в войну он стал полковым адъютантом ополченской дружины, ведшей тыловые работы,
уехал из Петрограда и тем более оторвался от кадетской среды. Когда же и
вернулся делопроизводителем Главного штаба, он как-то уже не соединился с ЦК к-д: отчасти и права не имел как офицер, впрочем
этим можно было пренебречь, а — не было особенного смысла. В эти военные годы
он иногда печатал фельетоны, съездил как-то в Англию, — живых же связей с
кадетским ЦК не восстанавливал. И так не был в курсе их жизни, и они тоже
воспринимали его как фигуру уже постороннюю.
А тут вдруг — эти
неожиданные петроградские пертурбации. 27 февраля
застало Набокова на службе, близ Симеоновского моста,
и он не без опасности добирался потом домой по
простреливаемым улицам. 28 февраля и 1 марта, пока на улицах продолжалась
стрельба, он вообще не пошёл на службу и никого из домашних не выпустил, а
новости узнавал от знакомых по телефону и от прислуги — уличные.
И вот, мгновенно и легко,
свершилось всё то, к чему они когда-то, 15 и 10 лет назад, стремились, и что,
очевидно, не оставалось характеризовать иным словом как: революция. (Хотя и
кровь не лилась и баррикадной борьбы не было,
странно.)
А поскольку она произошла,
то создавалась и новая интереснейшая общественная ситуация. Служба в Штабе
почти потеряла смысл, и Набоков стал похаживать в Таврический дворец к своим старым кадетским знакомцам,
приглядываться. Раньше, в самые лучшие сильные годы кадетской партии, Набоков
считался в ведущей тройке-четвёрке. Сейчас брали в правительство второсортного
провинциального Шингарёва, недалёкого профессора Мануйлова, — из настоящих же
кадетских сил входил один Милюков, а Набокову не оказывалось места по причине
давнего его отрыва.
Но с сожалением и тревогой
он смотрел за ничтожным составом этого первого свободного правительства России.
Государственных деятелей всего два — Милюков и Гучков.
Ещё двое работоспособных, хоть и без блеска, — Шингарёв и Коновалов.
А остальные даже и работать не умели, ни составить бумагу, ни проследить её
прохождение, не то что руководить министерствами. Хотя
Набоков и не любил Маклакова, но теперь должен был
признать выдающимся свинством, что министром юстиции
взяли не Маклакова, а попрыгунчика Керенского, это
было совсем несерьёзно. Сам глубокий и тонкий юрист, Набоков не мог не
понимать, что у Керенского юридических знаний — на фунтовый кулёк, остальное ―
газетная демагогия, и он мог быть министром юстиции почти с таким же успехом,
как приказчик магазина готового платья. И с ужасом можно было представить, как
этот бесформенный ком министров покатится.
Оформить отречение Михаила
3-го марта уже никто не был в состоянии и призвали
Набокова и барона Нольде. Но кто же далее будет
формовать — их самих, их мысли, бумаги, указы, постановления? Пустить их без
руководящей руки — было просто пустить их на гибель.
Формовать — ему было легче
всего, он сам был — форма.
И Набоков не погнушался
предложить себя Милюкову — управляющим делами правительства. Это не был
министерский пост, не входил в ссору-распределение портфелей, но всегда
существовал и исполнялся чиновником самого высокого класса: при министрах
строгой подготовки — тоже достаточно незаменимым, а при
таких, как сейчас, — единственным спасителем-направителем.
Милюков понимал, как недостаёт этой фигуры, и рад был увидеть на этом месте
своего кадета, умницу и доброжелателя.
И подписав у Гучкова увольнение от своей военной службы прапорщиком,
Набоков взялся за дело. Министры приходили на заседания правительства
поговорить, осведомиться, получить себе какой-то указатель, но понятия не
имели, как это работать, как переводить мысли и голосования в законопроекты. А
при замеревшей Государственной Думе и распущенном Государственном
Совете правительство оказалось в могуществе, которого не знало ни одно царское:
оно и могло и должно было неконтролируемо создавать и
издавать законы для огромного государства. Однако, от неумелости и впопыхах
событий, первые дни законы издавались на основании устного заявления одного
министра и устного же согласия остальных. Решение принималось — ещё не имея
никакого текста, не сопровождённое никаким расчётом или бюджетом. Один Шингарёв
представлял письменные проекты. И вся эта бестолочь так покатилась
хаотически, что и Набоков первые дни не успевал справиться, да ведь ему надо
было организоваться в Мариинском, помещения, секретари, протоколы,
делопроизводство, — а тут ещё на него взвалили и составлять воззвание к
населению, — и невольно в первые дни из правительства вытекали не сами законы,
не сами реформы, а только обещания их. Так торопились, что самый
фундаментальный акт — установить свою власть в покорной провинции, стал
легкомысленной импровизацией князя Львова: просто сменить губернаторов на
председателей губернских земских управ. (Объяснял же Львов по Толстому, что не
надо никакой власти.)
И ещё несколько дней таких,
и власть бы кончилась, не начавшись: Временное правительство развалилось бы
само по себе, от неумения вести бумаги и дела.
Но наконец
к сегодня Набоков уже всё приготовил и сам был готов. И с начала сегодняшнего
заседания властно взял его в руки. Он начал первый и диктовал условия
министрам.
Отныне никаких вопросов не
вносить в правительство без письменного проекта постановления. Разногласия
обсуждений, мнения большинства и меньшинства не будут вноситься в журнал
заседаний, чтобы воля правительства представлялась единой. (Отчасти не хотел Набоков и брать на свой секретариат напряжение этих споров.)
Заседания правительства разделяются на: открытые — несколько
делопроизводителей, представители ведомств, протокол публикуется; закрытые —
делопроизводитель один, протокол ведётся, но не публикуется; и совершенно
секретные — присутствует только управляющий делами, а протокола нет. При
правительстве создаётся и будет работать тут же, в
Мариинском дворце, Юридическое Совещание (снова Маклаков, Кокошкин,
Нольде, Аджемов) для
подготовительной разработки принципиальных вопросов и реформ. Первые задания
ему: вырабатывать Положение о выборах в Учредительное Собрание. И вопрос о
пределах применения военной цензуры. (Без цензуры, как сами требовали прежде,
оказалось всё-таки нельзя.)
Как будто всего и немного,
но появились первые рамки работы. Кажется, министры не обиделись: они уже сами
страдали, что расплываются.
Затем доложили, что поезд с
арестованным царём уже в пути и происшествий нет.
Милюков сообразил и
предложил умную вещь: надо охранить от бывшего царя в Царском Селе документы
чрезвычайной государственной важности, чтобы он их не уничтожил. Опечатать
кабинет, приставить караул.
Согласились. (Но почему-то
не сделали.)
Гучкова не было. Уже привыкали к
его отсутствиям.
Керенский, так триумфально
проехавший вчера в Москву, не явился доложить о своей поездке: то ли отсыпался,
то ли зазнался, то ли слишком много дел. Его заместитель Зарудный, тоже бывший
адвокат, известный по делу Бейлиса, докладывал вместо него: о безотлагательной
важности создать Чрезвычайную Следственную Комиссию — и начать разбираться в
клубке преступлений и измен бывших правящих лиц. Раскрытие этих преступлений
поразит страну. Предполагается создать большую следственную часть, затем из
присяжных поверенных многочисленную наблюдательную — за следователями, чтобы
предупредить лицеприятие. Затем — президиум из авторитетных лиц. Огромное
делопроизводство. Это будет крупное учреждение, на много месяцев. Нужно отвести
большое петербургское здание. И выделить значительные фонды, цифра ещё не
определена.
Согласились.
Рядом не мог не встать
вопрос: а как же с избыточными арестами первых дней революции? Всё же: против
кого не обнаружено за 10 дней никаких данных — не следовало ли бы их
освободить? Но это может бросить политическую тень на правительство. Хорошо,
если это политически выглядит никак не возможно, то хотя бы дифференцировать
арестованных, что они предназначены не для суда и тюрьмы, а, скажем, для
ссылки? или высылки за границу?
И как бы всё-таки, и какими
силами бы всё-таки — прекратить самовольные обыски и аресты, какие продолжаются
в Петрограде и сегодня? Как добиться, чтобы не происходили аресты без
распоряжения судебных властей?
И — конечно высунулся
Некрасов со своим главным: какие условия поставит
правительство подрядчикам достройки Мурманской железной дороги?
Но ещё более срочный вопрос
был с фондами — и в заседании началась оживлённая неразбериха.
Как оказалось, каждому министерству, чтобы начать действовать, всё более остро
были нужны деньги. А на какие цели можно тратить особый 10-миллионный фонд? —
например для путевых денег командировочным? А как быть с секретным 4-миллионным
фондом внутренних дел, допустимо ли расходовать его на возврат ссыльных из
Сибири?
Набирать новых чиновников и
служащих — нужны были деньги. Но даже и увольнять некоторых неподходящих судей,
сенаторов, сановников — теперь разглядели: а кто же будет платить им пенсии или
заштатное содержание? За каждым увольнением маячит выплата пенсии
— а из каких фондов? Или вот, закрывают некоторые
учреждения — а куда попадут ликвидируемые кредиты? Финансы покусывали и
напоминали о себе из первых.
Терещенко уже сделал, что
мог: держал яркую речь в Экспедиции государственных бумаг и призвал служащих
увеличить выпуск ассигнаций. Теперь что ж ещё можно — воззвание к населению?
Дать воззвание к
бережливости населения?
И обещать бережливость
Временного правительства?
Нет, Терещенко имеет в
виду... Ведь ещё давят проценты по союзным займам и очередные платежи
союзникам. А было бы бесчестием для Временного правительства отказать в долгах
союзникам, об этом не может быть и речи!
Конечно! Нет! Не может быть
и речи!
Да и во все стороны, куда ни
повернись, правительство должно платить. А население — едва ли не так поняло
наступившую свободу, что теперь не надо платить податей и налогов? Во всяком
случае, в дни революции платежи повсюду прекратились.
Да, господа... да, это
грозная опасность.
И что же предпринять?
Очевидно — воззвание. Воззвание к сознательности населения: возобновить
платежи.
Но это будет слишком резко
звучать, мы хотели повременить. В самые первые ранние дни? Это оскорбит
обывателя?
А не укорят ли нас
Выборгским воззванием? — мы же и призывали не платить налогов.
Но это — неизбежно, господа.
Нужна лишь правильная мотивация: во время грозной опасности все граждане отныне
свободной России будут с готовностью нести свои обязанности.
Мы завоевали права народа, но ведь вместе с ними и обязанности.
Тогда, знаете, по
щекотливости вопроса и для большего авторитета — давайте подпишемся все
министры, не одни только Терещенко с князем?
Но тогда — тем более как
нужно отработать текст.
И все взгляды обратились на
Набокова.
Уж он этого и ждал. Уже один
раз предпочли его деловому воззванию пафосное винаверское
— а теперь снова требовали от него?
Но тут — влетел на заседание
Керенский, и было что-то ангельское в этом влёте: такой он был невесомый,
свеженький. И в руках не нёс ничего.
Все доброжелательно
приготовились выслушать рассказ об успехах Временного правительства в Москве.
Ангельское — но и
демоническое. По праву ли своего возврата из Москвы, или представительства Совета
рабочих депутатов, или он не вполне ощущал достоинство мягкого председателя
управлять собранием, — Керенский, ещё не садясь и с острой косой гневной
складкой на лбу под юношеским ёжиком, спросил:
— Так намерено или не
намерено министерство иностранных дел энергично содействовать возвращению наших
революционных эмигрантов из Европы и Америки? Отовсюду летят телеграммы, жалобы
на задержки! Каково же наше революционное лицо? Как снести этот позор?!
Он мог бы сказать это всё
спокойно и обратиться «Павел Николаич». Но в
сочетании с гневным тоном и третье лицо о министерстве, — Милюков и сам
напористый человек, но растерялся от такого дерзкого напора, он не привык
встречать подобного тона и не осадил Керенского, но даже покраснел и стал
оправдываться. Всем открытый повальный возврат в Россию тоже был бы
неблагоприятен, там есть публика и уголовная. А разыскные
органы старого режима рухнули — и теперь никто не может помочь разобраться. Но
и так уже — на кредит, на дорогу и расходы эмигрантов министерство выделило 430
тысяч золотых рублей.
— Вы не слышите, что вы
говорите! — ещё воплистей и тоньше вскричал
Керенский. — Это — герои! это — страдальцы! это — мученики! Наша революция в
неоплатном долгу у них! Как можно разрешить такое над ними издевательство? Как
можно не распахнуть им объятий Отечества?
