515
Когда-то в 3-й Думе Гучков первый дал публичную пощёчину сплочённым густопсовым
великим князьям — тем более они рассеялись теперь: отставка Николая Николаевича решена; какие ещё
великие князья сидят по генерал-инспекторским местам,
во власти Гучкова, те притихли, ожидая верного
снятия; болтливый Николай Михайлович, воротясь из
короткой деревенской ссылки, поносит династию как
может; а Кирилл Владимирович уже разобрался, что и ему не прокатиться гоголем
по революционной дороге, но пришёл смущённо доложить министру, что слагает с
себя командование гвардейским экипажем. На его неумном лице намного поменьшело самодовольства с того недавнего дня, когда он с
пышным красным бантом явился в Думу и предполагал, кажется, сыграть роль
главного представителя династии в новой обстановке. Так мало дней прошло — так
много перемен.
Отпадали враги справа, но
грозно наседали враги слева: Совет рабочих депутатов. И надо было успеть и
умудриться ловкими ходами уманеврировать из-под них
армию, от их разложения. Тут надеялся Гучков на поливановскую комиссию. Она заседала каждый день, и Гучков заходил поприсутствовать.
За одним концом стола для веса сидели генералы, за другим — молодые, энергичные
и язвительные генштабисты, и Гучков не нарадовался их
напору, изобретательности и революционной энергии, не знающей над собой никаких
святых авторитетов. Работа комиссии продвигалась быстро. Уже утвердили
изменение уставов в пользу личной и гражданской свободы солдата. Уже утвердили
положение о ротном комитете и передачу ему значительной доли хозяйственной
жизни. Уже поставлен был вопрос, как соотносить распоряжения фронтовых властей
и центральных ведомств. Пожалуй, у фронтовых властей было слишком много прав, и
революционное правительство не могло ограничиться такой жалкой ролью, какая
подходила царскому.
Вчера от советских депутатов
Гучков упал духом, а сегодня приободрился: устоим!
Главная-то его надежда была: омолодить командный состав армии! Как дорога была
ему эта идея! Расчистить фронтовые, армейские, корпусные,
дивизионные командные места ото всей завали, старья, протекционизма, тупости,
поставить талантливых, молодых, энергичных, и каждый будет знать, что отныне
его карьера зависит не от связей и случайностей, — да как же преобразится,
взбодрится вся армия, как кинется она в победу! какой возникнет наступательный
дух! Гучков и был рождён к этой задаче, и это
высшее было, что мог он сделать на посту министра. Ещё не вполне пока ясными
путями: как именно безошибочно и быстро обнаружить всех правильных кандидатов?
Но очень рассчитывал на помощь генштабистов (Половцова
особенно приблизил к себе, заведовать особо важной перепиской).
А всё остальное, чем
приходилось заниматься Гучкову, была
удивительно-бесперспективная нудь. Вот — куча приветственных телеграмм военному
министру — от начальников гарнизонов, от комендантов городов. Вот — делегации
от гарнизонов, уверяющие, что там всё в порядке теперь (а там не в порядке).
Вот — приветствия лично ему, от французской «Тан» и
английской «Дейли Кроникл»,
— они надеются и уверены, барашки, что теперь Россия начнёт крупно наступать (и
надо отвечать им в тон). Но вот и доклады по военному снабжению и
комплектованию фронта резервами: военное производство всё остановилось (в
Москве настроение Совета — «долой войну», не дают открыть даже противогазовый
завод), транспорт в перебоях, а тыловые части настолько взбудоражены и
переворошены, что потеряли всякую боеспособность, нечего и думать посылать их
на передовые позиции. Последнее место, куда мог поехать сейчас военный министр,
— это казармы запасных полков: ещё неизвестно, поднимутся ли с нар при его
входе, а уж какую-нибудь советскую гадость выкрикнут непременно.
И оставалось... оставалось
одно реальное дело в руках военного министра — готовить и подписывать
воззвания. То — к населению, то к армии, то к населению и армии вместе. К
офицерам отдельно. И к офицерам и солдатам вместе. Подписывая единолично. Или
со всеми министрами. Или со Львовым. Или с Алексеевым вместе. Одни такие
воззвания уже были на днях опубликованы. Другие предлагались готовые к подписи.
Третьи сочинялись.
Вот, было готово: к
гражданам и воинам. Развитие той мысли, которую вчера предложил Алексеев: что
немцы готовят удар на Петроград. Никаких подобных данных разведка не принесла —
но это был сильный ход, объединить разболтанную солдатскую массу тут. И помимо
того, что готовилось с Алексеевым, Гучков решил сам
от себя заявить то же. Победа врага приведёт к прежнему рабству, свободные
граждане станут немецкими батраками. А спасти может только организованность. И
не сеять раздор, препятствуя Временному правительству, но всем вокруг него
объединиться. Наступают роковые минуты!
Уж если такое не проймёт —
то и ничто сплотить не может.
И — ещё воззвание военного
министра: что даже под серыми солдатскими шинелями прячутся многие немецкие
шпионы, мутят и волнуют тёмные силы Вильгельма, — не слушать их, смутьянов,
сеющих рознь. Не верить им.
И, наконец, просто приказ по
армии и флоту. Всё о том же: что надо сплотиться с офицерами, верить им.
Свободная Россия должна быть сильнее царского строя.
Гучков с Половцовым
и другими помощниками обсуждал заклинательные формулы, так и так кочующие из
документа в документ, — и сам уже в них переставал верить, но не во что было верить и в другое.
И много же времени отбирало.
И ― отупение какое-то.
И он рад
был хорошему предлогу сегодня: оторваться от своего безрадостного сидения в довмине — но не для того, чтобы ехать на ежедневное
скучнейшее заседание правительства, нет, ему там нечего было докладывать и
слушать нечего, а предлог вот отличный: ведь за ним ещё оставался, налагался и
Военно-промышленный комитет со всей его деятельностью, — и вот сегодня в петроградской городской думе было назначено как бы расширенное
заседание ВПК, а в общем — привлечь внимание
общественности к вопросам промышленности и военного снабжения.
И трое они — Гучков, Коновалов и Терещенко,
поехали туда.
В Александровском зале думы
собралась тысяча человек, отборное общество, деловой мир, военные мундиры,
много дам, все желающие принять участие в общественной жизни столицы, так грубо
прерванной революцией, теперь рады исключительному поводу сбора. У входа здание
охранялось войсками. Внутри ослеплял забытый блеск орденов, звёзд, белого
крахмала и дамских нарядов — взвинчивающая радостная обстановка.
Гучков (не нарочно) опоздал, его
все ждали, раздался возглас в просторном зале: «приехал!», — любимец России,
знаменитейший сын её! — и все встали и бурными аплодисментами, забытой силы,
приветствовали вход его, а потом проход в президиум вместе с Коноваловым и
Терещенко.
И Гучков
— ощутил освежение, как правда нужен ему этот всхлёстывающий удар, найти себя в атмосфере напряжённой,
сочувствующей, образованной аудитории — и почерпнуть уверенность из
собственного уверенного голоса, и ощутить вокруг себя ореол славного прошлого.
И Гучков
сидел на подиуме, разглядывая зальное скопление в счастливом молодеющем
состоянии: возвращалось к нему прежнее чувство знаменитого человека.
А тем временем — всходили и
всходили ораторы, и так весело, в завоёванной свободе, звучали их речи.
В этом зале как бы
отменились законы революционной смуты, трепавшие город, и возвратилась прежняя
приятная устойчивость жизни, однако и с полной свободой.
Председатель совета съездов
промышленности и торговли возгласил, что пала власть, при которой труд народа и
благоденствие были парализованы. А теперь — в полном доверии к правительству и
в союзе с первыми демократиями мира...
И от совета съездов биржевой
торговли («с умилённым чувством старого шестидесятника»). И комитет
коммерческих банков. И московский биржевой комитет: наконец сметена вечная
преграда народной самодеятельности и высоким идеалам! Московский люд бьёт челом
первому собранию великодержавного народа! Деньги на войну у народа всегда
найдутся! («Браво!») Россия — страна чудес! Раньше все были уверены, что
свобода явится следствием победы. Теперь мы видим, что победа будет следствием
свободы!
И особенно — приветствия
министрам, самоотверженно взявшим на себя бремя правления в такой страшный
момент. И так постепенно подступило ответить из министров главному.
Александр Иванович поднялся
— счастливый, забывши все свои министерские тяготы и мрачности, взвинченный
радостью этого собрания и новыми, новыми нестихающими
аплодисментами. И навстречу — разве мог он опрокинуть им всю тревогу? Да она и
ему самому уже казалась сильно преувеличенной.
— Милостивые государи!
дорогие сотрудники последних тяжёлых лет! Мы-то с вами привыкли понимать друг
друга с полуслова и при цензуре. Но через ваши сердца я обращаюсь к необъятной
России, к которой несутся все наши помыслы, ради которой мы готовы и жить работая, и умереть страдая! (Аплодисменты.)
Он и
правда думал так. Он овеян был знакомым прежним чувством, прежним правом:
говорить сразу ко всей России.
— Все убедились, что победа
России при старой власти невозможна, а надо свергнуть её — и лишь тогда
появятся шансы на победу. (Аплодисменты.) И когда арестованы были наши
товарищи, члены Рабочей группы, мы с моим другом и ближайшим сотрудником
Александром Ивановичем Коноваловым отправились к представителям старой власти и
сказали: «Мы с вами не в прятки играем! Мы не были революционной организацией,
когда создавались, это вы сделали нас революционной организацией, и мы пришли к
заключению, что только без вас Россию ждёт победа!» (Бурные аплодисменты.) И
вот мы, мирная деловая организация, включили в свою программу — переворот, хотя
бы и вооружённый! (Бурные аплодисменты.)
Гучков стоял перед ликующим залом,
запрокинув голову. Вот наступило время! — теперь он открыто, с трибуны, мог
заявить о планах переворота. Не в точности так было, переворот они придумали
задолго до ареста Рабочей группы, а после её ареста не предприняли нового
ничего, но сейчас всё легко сливалось и сплачивалось, чуть-чуть выправлялось в
памяти, чтобы быть стройней, и брался реванш невзятого
переворота. В эту минуту Гучков особенно любил
слияние своего замысла и своего торжества. (И сколько милых
дамских лиц! Никогда не стареет тяга в человеке.)
Но избегая опасного пафоса, смягчил шуткой:
— Но господа! Этот переворот
был совершён не теми, кто его сделал, а теми, против кого он был направлен.
Заговорщиками были не мы, русское общество и русский народ, а сами
представители власти. Почётным членом нашей революции мы могли бы провозгласить
Протопопова. (Смех.) Это был не искусный заговор
замаскированной группы, младотурок или младопортугальцев,
а результат стихийных сил, исторической необходимости, — и в этом гарантия его
незыблемой прочности. («Браво! Браво!»)
Не людьми этот переворот сделан, и потому не людьми может быть разрушен. Теперь
надо внедрять, что наша позиция незыблемо прочна, и никакие заговорщики мира не
смогут нас сбить с неё. Правда, обломки валяются ещё повсюду, — ну что ж,
выметем их из нашей русской жизни! (Бурные аплодисменты.) Перед нами — великая
творческая работа, для которой потребуются все гениальные силы, заложенные в
душе русского народа. Мы теперь должны — победить самих себя, вернуться к
спокойной жизни.
«Самих себя» он имел в виду
— буйных солдат. Речь его хорошо извернулась, но только не та аудитория его
слушала.
— И мы должны разрушить ту
фортецию, которая стоит в Берлине. Я призываю вас к трудолюбивой, муравьиной
работе. Я верю, что Россия выйдет из невероятно тяжкого положения, к которому
привела её старая власть. Я со всех сторон вижу, как проснулись дремлющие
угнетённые народные силы.
И даже слишком проснулись...
— Никогда ещё не было такого
энтузиазма к работе. Правительство уверено, что падение старого режима увеличит
интенсивность работы. С верой в светлое будущее русского народа...
Весь зал встал, и
долго-долго-крепко аплодировали — и из этого упругого ветра набирался Гучков сил вести два военных министерства, что он, в самом
деле, приуныл?
А потом выступал Коновалов, оратор не аховский,
даже скучный, но общие слова умеет связать. Он — тоже заклинал: как не было
ещё, но должно было стать непременно:
— Сегодня нация — поистине
властитель своей судьбы. И не должно быть предела жертвам и подвигам. Русский
народ-герой на фронте защищается грудью, а здесь разрушает вековые узы!
Наконец встал говорить и
Терещенко, но он неожиданно где-то осип (может быть, в Экспедиции
государственных бумаг) и говорил еле слышно. Впервые, защищая свою страну, мы
можем смело говорить, что любим её.
Афоризм понравился,
аплодировали.
Председатель мог заключить
только одним: чтобы высказанные тут сегодня великие мысли по возможности
распространились бы на всю необъятную Россию, а главным образом, конечно, речь Гучкова.
Уход министров из зала
сопровождался большими овациями.
А ещё в собрании оказался
Пуришкевич — и теперь пронзительно просил слова. Но
несмотря на все его новейшие революционные заслуги, — и думские речи против правительства,
и выстрелы в Распутина, — слова ему не дали: всё-таки правый. Да истерик, да
скандалист.