520
Из окон штаба Северного
фронта виден, по ту сторону оснеженной реки Великой, Спасо-Мирожский
монастырь.
И кажется
ещё никто этого не отмечал в печати.
Отметим. Перекличка веков.
Какой? Наверно, Двенадцатый? Тринадцатый? И — Двадцатый. Там — причудливые
главки, тишина. Здесь, перед штабом, — фырканье автомобилей.
Нет, даже лучше: ведь это — старореспубликанский Псков. Итак, через реку Великую (нота-бене!) старая республика протягивает руку новой,
образовавшейся тут же, во Пскове. Замечательное
начало!
Перед комнатами Рузского у
вешалок — вестовой казак. (Тоже запишем, читатель только и живёт деталями, а
«Биржевые ведомости» славятся броскостью.) Приёмный зал. Потёртый стол с
чернильницей. Потёртые старомодные стулья.
Вот и генерал. Распушенные
сивые усы. Тонкая притушенная улыбка. Голубые усталые глаза. Сияющая белая
четырёхугольная причёска. (Эти детали — рассредоточить по тексту, чтобы
поддерживать зрительное впечатление.)
— Правда ли, господин
генерал, что сегодня ваш штаб принял присягу Временному правительству?
— Да, это наши торжественные
минуты, и я уже об этом дал телеграммы — князю Львову и Родзянке. Мы обязались
полным повиновением правительству до Учредительного Собрания, которое и
установит образ...
Узкая впалая грудь. Зубы —
обкуренные, желтоватые, вероятно от постоянного табака. (Не писать.) Посасывает
жёлто-стеклянный мундштучок.
— Значит, ваш фронт можно поздравить.
После присяги у вас увеличится дух уверенности. Скажите, каков вообще дух
войск?
— Дух войск прекрасен,
несмотря на некоторое отвлечение внимания. — (Глухой монотонный голос, но этого
не будем отмечать.) — Это естественное движение радости за освобождённую
родину. Но армия быстро подавит его и сосредоточится на будничной работе войны.
Мы будем держаться при всех обстоятельствах! — со стальной решимостью сказал
Главнокомандующий.
На подбородке — бородавка, а
на ней — свиток седых волос. (Вставить? не вставить? Для корреспондентской зоркости — ценно, для тенденции — не
полезно.)
— Правда, к большому делу
налипли тёмные люди. Теперь появилось множество самозванцев, они бесконечно
опасны для народного дела. В одной волости сожгли земские продовольственные
склады. Но это всё временное, преходящее... Всё это схлынет, станет на твёрдую
почву.
— А что известно о намерении
противника? Он готовит решающее наступление на Петроград?
— Очень возможно. Мы держим
немцев только силой оружия. Двина — крепка, по ночам крепкие морозы, и если не
будет внезапной быстрой оттепели — военные действия вполне возможны.
Совсем не генеральская, а
интеллигентская приятная манера говорить и обращаться. Самому корреспонденту,
даже не по профессии, просто приятно с ним говорить. Затронуть вопросы и более
тонкие.
— А что вы можете сказать,
генерал, о бывшем царе?
Генерал смотрит умными,
усталыми, проницательными глазами:
— Да что же! Безвольный
человек — вот почти всё, что можно о нём сказать.
Пожилой генерал с алым
бантом на прямоугольной старой сильной груди в смехе показывает белые
мальчишеские зубы и весело хрипит сквозь табачный горький дым:
— Между прочим, Государь не
любил газет. Хотя неверно утверждают, что он их вовсе не читал.
— Но был ли он, по крайней
мере, умён?
— Умён ли — не знаю, я его
так мало знал.
— Разве мало?
— Мне редко приходилось с
ним говорить. Я занят был своим делом. А он — всегда молчалив, и его молчание
было не без хитрости. Не знаю, кому он верил, но мне — нет. Он постоянно
прислушивался лишь к своим ежедневным советчикам, кто его тесно окружал. А кто
видел его раз в месяц или реже, как, скажем, Михаил Владимирович Родзянко, —
тот действовать не мог.
— Фредерикс?
Воейков?
— Фредерикса,
знаете, мне жаль. Разве можно винить его за преклонность лет или за преданность
Государю? А вот Воейкова — нисколько не жаль.
— Протопопов?
— Не было более
противостоящих фигур, чем Протопопов и я.
— А как влияла императрица?
— Да, она на него нехорошо
влияла. Она и с матерью царя была в дурных отношениях.
Запишем так: с рыцарской
сдержанностью, принизив тихий голос, Рузский говорит о роли царицы в интимных
делах государства.
— Ужасно, ужасно... Царица
имела определённое влияние на царя. Отсюда и многое объясняется в его характере.
На него всегда имел влияние тот, кто последний сказал.
Да у генерала — просто
бессознательно добрая, рассеянная улыбка. Он — как бы намекает на
бесхарактерность и духовную шаткость отрекшегося царя.
— Это был... это был
осторожный, скрытно-размышляющий человек. Но и — с большим жизненным опытом.
... Ещё недавно полный, но
либеральный хозяин петроградской печати (когда он был
командующим Округом), Рузский пользовался большой симпатией газетных кругов — и
ценил это. Он знал, что отношения с прессой — деликатный пункт и эффективный
путь. Чтобы завоевать общественное мнение, Главнокомандующий пристоличного фронта не должен пренебрегать печатью, а
дружить с ней, это и есть собственно Петроград, а «Русская воля» сильна
поддержкой банковских кругов, а с «Биржевыми ведомостями» особенно надо
дружить, это газета самовластная. Да ещё всякий раз, когда он говорил о царе
или особенно о царице, — в душе поднималась незабываемая, незатираемая
обида, как он был снят с Северного фронта, безусловно
по настоянию царицы, и вынужденно отдыхал долее своего лечения, и потом
унизительно не назначался вновь, пришлось искать через великую княгиню и
князей. Всегда в душе это приходилось подавлять, обсуждать только с женой,
страдающей от унижений, — а вот теперь давление раздвинулось, рассвободилось, и можно было впервые высказаться открыто,
для общества. Однако, именно в событиях последних дней
генерал настолько потерял опору, чувство равновесия, что невольно искал его,
даже и в этом интервью. Он как будто слишком зашагнул
уже, зашагнул.
— Но надо помнить, что
Александра Фёдоровна была совсем больная. Больное сердце.
— Но она — истеричка?
— Нет, нельзя сказать. Она —
выдержанная женщина, в ней чувствуется характер. А вот девочки — мне очень
нравятся, хорошие у них дети, симпатичные. Да и мальчик.
— Но скажите, отношения её с
Распутиным... м-м-м... имели основу...?
— Нет, нет, — запротестовал
Рузский. — Говорить об эротических отношениях недопустимо. Ничего такого не
было.
Корреспондент с разочарованной
миной рисовал карандашом петли в блокноте.
— Скажите. Но по крайней мере — был ли Николай Романов патриотичен? Или
— равнодушен к нашей стране?
Рузский старался не проявить
злопамятности:
— Судя по его словам — он
был русским. Вы помните его заявление о войне до конца, пока последний немецкий
солдат не будет изгнан из пределов России?
— Ну, это ловкая
перефразировка Александра I.
Рузский искал: что же можно
сказать о падшем царе хорошего?
— Да, он должен был
послушаться голоса общества, проявить уступчивость — и ещё бы выплыл.
Пососал мундштучок. Не
находилось доводов.
— Да, конечно, он сам
виноват, что всё у него так сложилось.
Впрочем — улыбнулся
подкупающей улыбкой, зная — что доброй, симпатичной, и это будет записано:
— Да что я буду судить? У
меня у самого масса недостатков...