523
Сидел Гвоздев в Комиссии по
возобновлению работ и тянул как вол, потемну начиная
и потемну кончая, и это ещё не ходя на заседания
Исполкома, времени не терять. Но прежде хоть был в подсобу
Рабочей группе Военно-промышленный комитет, а теперь
его как не стало (лишь вчера в городской думе сбирались об
нём торжествовать). Правда, Коновалов, уже от
министерства промышленности, иногда выпускал воззвания к рабочим — как пшики, никто их не слышал, — и все усилия, как убедить
рабочий класс воротиться к работе полностью, ложились на Гвоздева и его
комиссию. (В ней был теперь ещё Богданов — так он всё ходил
председательствовать на общие собрания Совета, стал незаменимый председатель.
Ещё Панков был, так его только за глотку держи, чтоб не
вопил: «бей мастеров!») Телефон в их комнате не умолкал, и посыльные то
и дело уезжали на заводы и возвращались с них с новостями неутешительными.
Хотя четыре дня назад и
проголосовал Совет восстановить работы, но с тем, что «по первому сигналу снова
бросить», а пока — «вырабатывать экономические требования». Как позвано, так и
услышано, так рабочие и вернулись: не к станкам, а больше — хулиганить. Редко
где работа началась по-настоящему, но и там собирались в митинги, требовали
оплатить им полностью дни революции и вообще повысить оплату. Где волынили, не
становились к станкам, где работали попустя руки,
зато на каждом заводе измысливали свои новые
требования, а пуще всего не подчинялись мастерам, оскорбляли их и даже вывозили
на тачках. Или требовали уволить директора. И такое пошло дикое: что мастера
теперь должны быть не по званью своему, а самими рабочими выбраны, хоть и из
рабочих же. Но это уже был — конец всякого завода.
Но — что было делать Козьме? Он звал рабочих умеряться, не так-то зараз всё
требовать, — но поди уговори своевольников, ведь
революция победила! Избалованью лишь потачку дай,
люди от роспуска всегда бешенеют, всякого человека
только работа и держит.
А тогда и заводчики выходили
из терпения и грозили локаутами. Всё опять кренилось развалиться.
А не слушались рабочие и
Совета депутатов — так кого они тогда вообще слушались?
Но Гвоздев, как ни
сокрушался их хулиганством, по положенью своему не мог стать твёрдо против: это б значило и вовсе качнуть рабочую массу к
большевикам, те только и ждали. Без рабочего единства и вовсе бы ничего нельзя
из заводчиков вытянуть.
А большевики поджимали на
Совет, и тот грозил заводчикам, что даже при малейшей попытке локаута будет
отбирать такие предприятия в управление рабочих коллективов.
А заводчики — ещё более от
того шарахались. А Козьма — веди с ними переговоры,
убеждай.
До сего дня очень помогал
Гвоздеву советами и наладкой дела — Пётр Акимович Ободовский,
то и дело забегал в комиссию по труду. Но с сего дня назначили его ещё, вместо
генерала, и по снабжению металлом заводов, — стало быть
теперь перейдёт он на металл, Козьме падает
поддержка.
Да ведь если б только одно
своё дело! — но состоял же Гвоздев и членом финансовой комиссии Совета, и
автомобильной комиссии, а там был свой разворох дел,
и надо тоже вникать.
А вчера на Исполнительном
Комитете едва что не выбрали Гвоздева ещё в Контактную
комиссию, на постоянные переговоры с правительством. Сла-Богу,
пронесло.
Да чего на Исполкоме не издумывали? Три дня назад почему-то именно Козьме вдруг поручили ехать и закрывать «Новое время».
Почему — именно ему, хотя и без него там было говорунов и в издательской
комиссии и в агитационной? А — неприятное дело, никому не хотелось пятнаться,
подставляли вместо себя безответного. Но и это пронесло, передумали закрывать
«Новое время», как-то те уластили Совет.
И вдруг, после тёмных, густо-заботных дней — сегодняшний
принёс Козьме совсем неожиданную, необхватную
радость: от петербургского «Общества фабрикантов и заводчиков» позвонили ему,
потом прислали на переговоры — да каких уступчивых! Это ж
самое общество фабрикантов никогда и слышать не хотело ни о восьмичасовом, ни о
минимуме заработной платы. Ни о чём разумном они слышать не хотели. А
тут вдруг, о чём и грезить было невпопад, — в один раз согласились по всему
Петербургу на восьмичасовой день, и без понижения притом заработной платы, — и
подписывать хоть завтра, вот диво-то! 30 лет лозунгами носили рабочие, сами
никогда не верили, — а вот, пожалуйста, сдавались капиталисты!!!
Так что ж, получалось, что
всё это озорство, нахальство, хулиганство — оно и
помогло? Вот те так! Значит, по-хорошему ничего с людьми нельзя, а только
силой?
Тут меньшевицкая
«Рабочая газета», ещё не спроворясь, писала, что
бороться за 8-часовой день несвоевременно, — а заводчики, вот, уже несли на
блюде. Соглашались они теперь и на фабрично-заводские комитеты и на
примирительные камеры, — только чтобы без разбора в этих камерах не удаляли
самовольно мастеров и административных лиц.
Так Козьма
и сам так думал. Так конечно!
Вот живо дело пошло, вот
нечаянно! Неужто всё и обойдётся миром, ладом? Да
лучше и не придумать.
И только собрался Козьма идти на Исполком докладывать о такой победе — как и
за ним оттуда прибежали: туда иди скорей! Козьма и
пошёл проворно.
А они в новой комнате стояли
все на ногах кругом, возбуждённые, — да уж они знали?..
Не, лица все были мрачные,
даже перепуганные. И все повернулись к нему, как к главному виноватому.
Да что ж эт
такое приключилось? Да в чём же Козьма оступился?
Открыл он рот в оправдание, объявить им свою радость,— нет. Ото всех Чхеидзе:
— Товарищ Гвоздев!
Исполнительный Комитет поручает вам арестовать бывшего царя Николая Второго!
Что это? Почувствовал Козьма, что вдруг вся краска ударила ему в лицо, густо, как
уж он забыл, когда и было.
И все увидели эту краску на
его лобастом лице — и смотрели на него ещё более как на
виноватого.
— Что это? — бормотал Козьма, растерявшись. — Другого дела у меня нет? Другого человека
у вас нет? Что это?
И правда, не знал он за собой
ни заслуг таких, ни такого выдатья на всю Россию,
чтобы вот именно вдруг ему — да царя арестовывать. Да он и не
гож к тому. Да он и не...
Пробасил Нахамкис
поощрительно:
— Товарищ Гвоздев! Это большая
честь! Вы должны гордиться!
Подскочил и Гиммер, как
воробей на одной ноге:
— То он вас арестовал — а
теперь вы его! Справедливо!
Этого Гиммера, прости
Господи, терпеть не мог Козьма: уж такой надседливый, надоедный в Совете человек — и самый бесполезный:
ничего никогда не делал, только речи свои пропискивал.
— Да почему же — я? — руки
разводил Козьма, из головы даже вылетело, с какой
победой он шёл.
Но никто не объяснял, почему
— он, почему — сами не идут. Молчали.
А сказали, что сейчас будет
выписан ему мандат на царя. К сожалению, неизвестно, где именно находится царь,
где именно его арестовывать, но скоро выяснится, сообщат, тогда туда и ехать.
А сейчас на помощь аресту
будет собрана рота семёновцев и рота пулемётчиков.
И надо арестовать также всех
без исключения членов династии. А их имущество будет конфисковано народом.
Приподнял руки Козьма, возражать, — не насчёт династии, насчёт себя, — ослобоньте, мол. Нет, стояли все слитным, грозным кругом:
только ему!
Так, с приподнятыми руками,
как с подхваченным беременем, и отправился Козьма к
себе в комиссию по труду. Про восьмичасовой день так и вылетело.
Почему-то сильно его
оглоушило. Одно, первое, отрываться от своей работы досадливо, никак нельзя. А
второе: невподым тяжело.
Это неправильно Гиммер прощебетал:
он — тебя арестовал, а ты — его. Он — царь, тут уклону нет. Не Николай бы Второй правил Россией, так другой кто-нибудь.
А жил себе в России — Козьма Гвоздев, помощник машиниста и токарь. Тот —
царствовал, а этот — точил на токарном станке. И никогда бы в голову не запало,
что скрестятся их пути, да в такой час неровный. Да с таким мандатом.
Принесли мандат. Росчерки
лихие. Жирная печать.
Смотрел на него Козьма безо смысла.
Царя арестовать — как-то не
гораздо.