524
Сергей Масловский был
человек — драматически неиспользованных возможностей, как и всегда
гибнут лучшие таланты на Руси в её кошмарно-неблагоприятной истории.
Индивидуалист par excellence[1], романтик-борец с душой
конквистадора, — что бы он мог, если бы перед ним развернулись просторы! Но
едва не захлопнулась тюремной дверью неудавшаяся революция, а теперь, в удавшуюся, ведь он побывал на самом важном месте, в центре
урагана, — но опять ничего не достиг, и вот тяготился в Военной комиссии
каким-то писарем на офицерской должности. Однако за эти первые дни упустил и кооптироваться в Исполнительный Комитет, это уже
просчёт непростительный, Революция пошагала гигантскими шагами, и другие имена
были вписаны в её раскалённую летопись. Все занимали места, а Масловский везде
опоздал, и только складывал про себя, как бы мог ядовито выразиться про этих
выскочек-министров: что они сменили воротничные
салфетки общественных ужинов на портфели общественного кабинета. О-о, он умел
выражаться преостроумнейше, преядовитейше,
как он укусит — так никто, но не возникло и новых журналистских мест, кроме
грязных «Известий», а во всех солидных газетах все места были укомплектованы
своими пишущими мальчиками.
И
оставалось, оставалось... опять отдаться своим литературным надеждам (псевдоним
Мстиславский будет хорош и даже чем-то страшен), да посещать квартиру Гиппиус и
Мережковского на углу Потёмкинской, тут же близко, — всегда к нему внимательных
и возможных будущих покровителей на литературном пути. Им изливал он и всё своё
недовольство Советом рабочих депутатов и его стихийностью. Если вдуматься — то
и новая Революция не слишком удавалась.
И вдруг —
Революция ещё раз позвала Масловского, на своём огненном пролётном языке: со
2-го этажа Таврического его позвали на 1-й, в Исполнительный Комитет, — там, в
неустроенности, у конца случайного стола сидели Чхеидзе, Соколов и Капелинский — сильно раздёрганные, Соколов с заломленными
фалдами сюртука, всегда аккуратный Капелинский с
отбившимся на сторону длинным галстуком, а Чхеидзе — трагически вращая глазами.
И вот что они ему объяснили
(в Военной комиссии, за рядовыми бумажками даже не знали этого ничего). Сегодня
утром были определённые сведения, что Временное правительство обмануло Совет и
тайно гонит царский поезд к какому-то из портов для
отправки царской семьи за границу. Исполком принял все меры по железным дорогам
— остановить! Сейчас получены последние сведения: царь прибыл в Царское и отвезен во дворец как арестованный. Необходимость
его перехвата и ареста таким образом отпала. Однако
поколеблено доверие к Временному правительству: где гарантия, что они не
предпримут такого шага снова на самом деле? Вся охрана дворца — в руках
Корнилова, — но, в конце концов, что мы знаем о генерале Корнилове? У него есть
демократическая репутация — но так ли он предан народу? Мы должны обеспечить
себя от всякого возврата Романовых на историческую сцену. Да за границей у него
колоссальные богатства, и нет двух мнений, что он использует их в борьбе против
народа. Не ясно, что надо сделать, — но что-то надо! Уже были разогнаны многие
меры: заняты вокзалы, собраны кое-какие войска. Но ещё какую-то демонстрацию
нужно сделать, чтобы Временное правительство получило урок и остерегалось, да и
жаль покинуть начатые приготовления. Так вот предлагается: Масловскому как
человеку решительному (Масловский не мог не ответить признательным кивком) —
поручить — поручить ему — совершить нечто эффектное, найденное на месте:
перехватить царя в руки Совета и в Петропавловскую крепость? Или хотя бы
проверить условия содержания его в Царском Селе? установить действительность
охраны? Что-то такое, чтобы почувствовало Временное правительство, и подавить
все поползновения Романовых!
Так! Настал. Настал великий
час. Тот миг, для которого он и жил всегда, конечно, — а вот уже думал, что
пропустил. Ему! — потомку поблекнувшего, оттиснутого дворянского рода, — ему и
войти к царю — печатающим беспощадным шагом. Наше происхождение и обязывает нас
к подвигам. Он слишком долго был беспомощно зажат в проходах меж библиотечными
полками. (А для писательской биографии — какой это
случай! Какая пища острому едкому глазу!)
Так! Революция подошла к
своему роковому неизбежному повороту — бегству короля! Взлетающий миг! (Нота-бене: однако и не
споткнуться, тут — прямая конфронтация с правительством.)
Что делать? Прежде всего — чего
не делать? Не надо было Совету передавать власти Временному правительству, а
себя ставить в какую-то постороннюю позу. Теперь — что делать?
Ах, это было слишком ясно!
Зачем полунамёки, полупризнания и полуклятвы? Всё
революционное нутро Масловского встрепенулось навстречу прямому ответу: цареубийство!
— вот пламенный язык революции, вот кардинальное решение вопроса, и никакой
реставрации никогда!
Но из присутствующих — один
лихой Соколов мог одобрить, ему доступны были крайности. А те двое, как и вся
почти головка ИК — заячьедушные меньшевики, от полнозвучия такого решения у них лопнут барабанные
перепонки!
Обещать же
им только усилить охрану дворца — было бы презренным компромиссом.
Ещё и первых слов не сказав,
Масловский внутренне так вырос, так напрягся — к великому мигу своему и
российской революции, — сам удивился своему властному голосу:
— Как я буду называться?
Эмиссар Совета?
— Комиссар для надзора, —
сказал Чхеидзе.
— Хорошо. Пишите мандат, —
читал из невидимого, зажмурясь:
— Принять всю военную и гражданскую власть в Царском Селе... для выполнения возложенного на него особо важного... особо
важного государственного акта!
Акт! В это — всё могло входить.
И — любые меры к изоляции царя, и, конечно, проверка условий его содержания. Но
и любые меры — к его расстрелу. Хоть сегодня же, там же... Комиссар сам ещё
точно не решил, не знал, но — государственный акт.
И не теряя минуты — помчался
собираться. Внутренне — он уже вырос. Но не хватало перерождения внешнего. На
нём был хотя и военный мундир и шинель офицерского
покроя — но без погонов, а только интендантский
значок. Библиотекарь он был — не военнослужащий, а вольнонаёмный, мундир и
шинель носил незаконно. На вопросы, кто же он есть, — отвечал: «Масловский, без
звания». Без звания — можно было понять и высоко, как бы не вмещаясь в офицерские чины, но можно было, увы,
понять и — как нижний чин, рядовой.
Уж этого — исправить было
сейчас нельзя, но пока печатался мандат — вот как вышел из положения
Масловский: у одного кубанского казачьего офицера в Таврическом выпросил до
конца дня устрашающую кавказскую папаху и полушубок без погонов.
Полушубок придавал ему сразу боевой, дикий, иррегулярный вид, так что не придёт
и в голову спросить звание. А папаха — дивная, чернобарашечья,
со многими шевелящимися змейками завитков, да ещё утроившая голову его по
объёму, — воистину была как голова горгоны со змеями.
Перед золочёным трюмо
исполкомовской комнаты, ещё опоясавшись чужою шашкой, проверил — очень страшно!
очень выразительно! (Только усы — штатская щёточка, вот когда голое лицо.)
И — браунинг в кармане
полушубка! Он ощутил в себе — безднопропастную
революционность. Даже самому страшно этого размаха.
Мандат был готов, подписан
Чхеидзе. Так, да не так: «принять всю военную и гражданскую власть в Царском
Селе» — да, но «государственный акт» — сробели
меньшевички, а: «особо важное поручение»...
Ну, в это тоже входит...
Автомобиль — ждал у
подъезда. Свита — два офицера-республиканца: штабс-капитан Тарасов-Родионов,
пулемётчик, и уже знакомый понятливый прапорщик Ленартович с подвижным лицом.
А на вокзале должны были
ждать их уже собранные рота семёновцев и рота
пулемётчиков из 1-го полка. И действительно — ждали. Семёновцы
— довольно распущенным строем, при них — неуверенных два офицера. Пулемётчики —
грозней, из-за своих станковых, на колесиках. (Рота не
рота, а семь пулемётов есть.)
И Гвоздев встретил их на
ступеньках вокзала радостно: передать постылое
командование да ехать по своим делам. Действительно, вид его, такой уж
белобрысый, наивный, никак не подходил для великой революционной задачи.
На перроне зеваки смотрели
на солдат, вкатывающих пулемёты в пригородный поезд. Какой-то дежурный газетный
корреспондент цеплялся — кто такие? куда? зачем? — но
не так был прост Масловский, чтобы поделиться с корреспондентом. Да солдаты
сами рассердились и прогнали его.
Тронулись.
Штабс-капитан предложил
обсудить тактику — но Масловский, под жуткой своей папахой всё
возрастая, всё возрастая, не удостоил его обсуждения. Его беспогонство
возвышало его и над штабс-капитаном.
Мандат был — необъятен.
Уже в пути семёновский
офицер даже не доложил, а так, в нынешней революционной манере, обронил, что семёновцы едут с пустыми винтовками, патронов почти не
везут: не хотели брать, тяжесть таскать, убедить их не удалось.
Хо-хо... А какой ещё там боекомплекту пулемётчиков?