529
Высший жизненный принцип
князя Львова был — вера и доверие. Вера — в людей, во всех людей, в наш святой
народ. И доверие — каждому человеку. (Только от дурных условий, в которые
человек поставлен, он может обмануть доверие.)
И когда обманывали доверие
князя или не верили ему самому — ему было особенно больно. Сам в высшей степени
порядочный и честный, он не допускал непорядочности в других.
И когда сегодня днём к
министру-председателю внезапно приехала делегация от Совета — сам Чхеидзе, и с
ним Скобелев и Нахамкис — с грозным вопросом: в какой
побег отправляется царская семья и как могло Временное правительство так предательски
обмануть Совет? — нежная душа князя была ранена глубоко. Ему стало горько, хоть
заплакать:
— Голубчики, — спросил он
жалостливо, — милые мои, разлюбезные, да как же вы могли поверить? Да как же вы
могли так о нас подумать? Если мы вам обещали, если мы вас оповестили, неужели
мы могли бы вас обмануть? Да конечно арестованы!
К счастью, самое последнее
известие он мог им уже сообщить: что поезд бывшего императора благополучно
прибыл в Царское Село и сам император в охраняемом автомобиле доставлен в
охраняемый дворец. А семья и вообще никуда не трогалась с места.
Рабочие депутаты, развалясь в бархатных креслах, ещё допрашивали, ещё не
верили, потом поверили.
Так значит, планов отъезда в
Англию — нет??
О нет, о нет, друзья мои!
И правительство обещает не
совершать никакого перемещения бывшего Николая II без Совета Депутатов?
О, конечно.
Итак, семья будет арестована
в Царском Селе впредь до выбора нового, более строгого, места заключения?
Хорошо, пусть будет так.
Причём в надзоре за бывшим
царём и его семьёй должен участвовать специальный комиссар Совета Рабочих
Депутатов.
Великодушный князь не имел
никаких возражений.
А Николай Николаевич? Он не
может быть допущен до командования!
Совершенно справедливо! И
князь уже отправил великому князю разъяснительное о том письмо.
А где он есть? где он ездит?
Надеемся перехватить его в
дороге.
В Ставке он не должен
находиться!
И не останется!
Так удалось князю ублажить
суровых своих контролёров. И сердечно уговорились обе стороны, что такие
встречи будут полезны и в дальнейшем, регулярно, — и выбранная Исполнительным
Комитетом комиссия, в составе их же, будет через день-через
два приезжать в Мариинский дворец, и здесь они будут
откровенно обмениваться соображениями о дальнейшей политике.
Очень хорошо! Это просто
великолепно!
Это, действительно,
вызволяло князя от многих ненужных и мучительных колебаний: во всём ладить, всё
согласовывать, соборно, дружно!
Проводил гостей — и
некоторое время разрешил себе походить по роскошному кабинету. Своя 56-летняя
жизнь всё более вырисовывалась князю как красивое построение. Он — никогда не
добивался власти, ничего не делал для этого, он даже не любил политики, больше
всего любил практическую земскую работу с хорошими людьми вокруг. Он только был
всегда непримирим к злоупотреблениям императорской власти. И
вот какие-то мощные силы, им не призванные, даже ему не известные, стали ему со
всех сторон помогать и возвышать его, — да русская общественность, кто же, или,
шире того, — сам русский народ вознёс князя как своего любимого избранца, — и князь не чаял теперь, какой ещё верной
службой отблагодарить и оправдать надежды. Но для этого ему не нужно
было издавать указов или приказов, — по опыту жизни в мрачной императорской
России он терпеть не мог казённых распоряжений сверху, давящих человеческую
инициативу, такой власти в России вообще должен наступить конец. А всюду на
местах должно оживиться или самозародиться умное
творческое движение интеллигентных людей, и вся задача руководителей страны —
только не мешать ей, — и так Россия достигнет славы небывалой среди
просвещённых народов!
А между
тем в мраморную, золочёную и паркетную тишину и уютность Мариинского,
несмотря на набег 27-го февраля почти не потревоженную революцией, где
бесшумные статные камер-лакеи в расшитых ливреях и белых чулках, сами важнее
вельмож, и сегодня разносили новым министрам и новым сановникам чай, кофе,
печенья, собиралось правительство на ежедневное заседание — в комнату рядом с
парадной приёмной, за палисандро-перламутровыми
дверьми.
А министры-то — усталые, и даже до обессиленья.
И рассаживались за овальным
лакированным столом — и князь Георгий Евгеньевич во главе его. Минувшие дни
огорчало князя, что два-три-четыре министра всегда отсутствовали, конечно занятые своими делами, — но не хватало их общения в
заседаниях. А сегодня — собрались до единого все, правда
Гучков — перед выездом, он намеревался ехать на
фронт. Лицо Гучкова было обидно угрюмо все эти дни,
не соответствовало общему улыбчивому светлому духу нашей революции. Зато
Милюков сегодня весь сиял, и было от чего: заатлантическая республика первая
пожимала руку первому свободному русскому правительству! Князь проверяюще прошёл по лицам, и особенно взглянул на
Керенского, в котором он с каждым днём чувствовал растущую деятельную силу и
испытывал к нему растущее уважение. Керенский положил на стол нераскрытый
портфель и чуть задумчиво искоса уставил длинную голову. Очевидно, не возражал.
Тут взъерошенный Шингарёв,
на заседаниях всегда полуотсутствующий, ушедший в
разложенные свои бумаги, настойчиво попросил дать срочное слово ему. Заговорил
взволнованно, без бумаги, свободными глазами ища понимания в коллегах. И вот
что рассказал. Сейчас ему донесли уже о третьем и четвёртом случае, как группы
вооружённых солдат задерживают на станциях поезда с продовольствием, идущим для
армии, — и реквизируют из этого продовольствия сколько
желают для себя, даже и целыми вагонами. И случаи — на разных станциях тыловой
полосы, друг с другом не связанных, — так что как бы не
начиналось этакое массовое движение, захвата продовольственных поездов
революционными частями. Так вот... что делать? Министр земледелия просит
каких-то решительных мер.
Ах, опять решительных мер!
Ах, не наш это язык — «решительные меры», он не достоин свободного союза
свободных людей. Милые мои, зачем же так грозно? Да не преувеличивает ли Андрей
Иваныч? Да откуда он взял, что есть угроза массового
движения? Да нет, стихия уляжется, уже укладывается, здравый народный смысл
возьмёт верх, народ сам всё устроит наилучше, народ сам всё знает не хуже нас.
Но Шингарёв тревожно
настаивал на мерах, так разволновался.
Ну что ж могло в таком
случае сделать правительство? Выпустить обращение к солдатам о недопустимости
подобных действий. Надо выработать и представить проект. Удобней всего,
очевидно, Александру Иванычу, поскольку — солдаты,
значит — его министерство.
Гучков хмурился. Не записал.
А Шингарёв — ещё не кончил.
Он вообще не имеет уверенности, что в эти весенние месяцы, при распутице всюду,
удастся обеспечить армию хлебом. Он ставит вопрос о желательности сократить
душевое потребление хлеба в армии.
Если бы месяц назад такое
произнесло царское правительство — Земсоюз и сам
князь Львов выступили бы с громовыми речами, что правительство готовится
удушить голодом своих серых героев. Но в нынешней обстановке для укрепления
революционной ситуации — что ж, может быть... Ну... пусть министр земледелия
войдёт в ближайшее соглашение с военным министром.
Гучков мрачно молчал, не двигаясь.
Но Шингарёв хочет больше. У
него идея: чтобы усилить приток хлеба из глубины России — нельзя ли составить
ещё одно обращение — от имени Главнокомандующих фронтами — прямо от Армии! — ко
всему населению — в видах побудить его усилить подвоз продуктов для армии?
Гучков повёл плечами, мрачно молчал.
Не решаясь проступить эту
мрачную завесу, князь обходительно предложил самому Шингарёву выработать проект
такого обращения.
Конечно, всякие обращения
полезны, потому что они разрабатывают общение между людьми.
Но у Шингарёва были и прямо
материальные заботы: разрешить в Каспийском море обычно запрещённый в такое
время лов рыбы неводами, пригоняемыми к берегу. Это может существенно помочь в
снабжении армии.
Ну что ж, это можно,
Каспийское море — богатое, не правда ли, господа, не обеднеет?
А Шингарёв и кончить не мог:
ещё обсеменение полей.
Милюков уже косился на
младшего кадета, теряя своё светлое выражение.
Но теперь министру
земледелия взялся отвечать военный министр. Вот было неприятное сообщение,
где-то между тремя министерствами проходящее: в Казанской губернии возникли на
этих днях аграрные беспорядки, погромы поместий и культурных хозяйств.
Промелькнуло и тут, в Петербургской. Так кто и что будет предпринимать?
Ах, да ещё об этом горько
было вспоминать князю Львову! Понятны и простительны были сельские погромы при
царском произволе, — но почему же теперь, когда народ получил свободу?.. Это
было уже какое-то абсолютнейшее недоразумение!
Употребить оружие? О нет, о
нет, это и все присутствующие хорошо понимали: при данной ситуации? в настоящее
время? О нет!
Да военный министр и не
настаивал, он, кажется, и не представлял, какие бы воинские части на это
употребить. Он предлагает скорее министерству внутренних дел озаботиться
организацией на местах новой полиции взамен распущенной.
Поскольку сам князь уже не
успевал руководить собственно министерством внутренних дел, он обернулся к
Щепкину. А Щепкин вот что предложил: пусть министр юстиции подтвердит
прокурорскому надзору о необходимости привлечения погромщиков к уголовной
ответственности.
Сурово, конечно, это было —
сразу уголовная ответственность, но поскольку полиции не существовало и армии
подходящей не находилось, — то что ж могло выручить, как не прокурорский
надзор?
Керенский по-прежнему сидел задумчиво-косовато, так и не раскрыв портфеля, так и не
высказавшись ни за, ни против.
Как будто постановили?
А вот что, а вот что, —
оживился князь и с ним другие: в Казанской губернии обратиться к местным
общественным организациям и лицам, пользующимся доверием населения, — с
просьбой оказать содействие для вразумления и успокоения крестьян!
Это — замечательно
придумано! Это — лучше всего! А с уголовной ответственностью подождём.
Сбил Шингарёв, испортил всё
настроение от американского посла. Но вот проблема и у Милюкова: как же теперь
вручать офицерам английской армии преждепожалованные,
при царе, русские ордена? Допустимо ли?
Решили: впредь —
недопустимо. Но сейчас, пока, выдавать.
И затем, министерство
иностранных дел нуждается в дополнительных кредитах. Вольнонаёмным служащим за
дополнительные занятия — 8 тысяч рублей. И вообще служащим суточные — 40 тысяч.
И чинам центральных учреждений министерства, и семействам призванных на военную
службу — 56 тысяч. И ещё разные единовременные пособия и прибавки — 25 тысяч.
Такому важному министерству
и такому уважаемому министру невозможно было ни отказать, ни торговаться.
Да и у министерства
внутренних дел был запрос: кредитовать нужды беженцев в первой четверти 1917
года, всего 28 миллионов рублей.
Утвердили.
Наконец и Керенский — громко
щёлкнул замками портфеля.
Все обернулись, и особенно
князь Львов. От этого сильного человека он и ждал сильных слов.
Но Керенский ничего не вынул
из портфеля, только щёлкнул, а всё — устно, из своей великолепной памяти.
Во-первых,
язвительно улыбнулся длинным ртом, мстя Гучкову за
вмешательство в дела своего министерства, — следует предложить военному
министру приостановить и даже немедленно прекратить насильственную реквизицию
труда инородцев в Туркестане: население там никак не склонно к военным усилиям
и мы не можем понуждать его к труду помимо его воли — это было бы против
принципов завоёванной свободы. Во-вторых, развивая те же принципы свободы,
необходимо снять с могильного памятника депутата 3-й
Думы от Енисейской губернии, а перед тем туда сосланного, доску, закрывающую
цитату из его речи в Думе.
Единодушно согласились.
Поручили обер-прокурору Синода распорядиться.